Однако вернемся к теме укрепления самодержавия. Долго умирающий^[173] Василий III, которого называли «свершителем божественной воли» и «держателем ключей Божьих», сумел хорошо подготовить процедуру передачи власти. Мысль его свелась к тому, чтобы создать Ивану IV своеобразное регентство – боярский совет из доверенных лиц.^[174] Согласно официальной летописи, Василий III, умирая, «приказывал» великой княгине Елене «државствовати скипетр великиа Русиа до взмужания сына своего». По Псковской летописи, Василий III нарек Ивана IV «великим князем и приказа его беречи до 15 лет своим бояром немногим».^[175]

В 1546 г. молодой Иван IV удивил бояр тем, что задумал жениться, но прежде хотел по традиции родителей своих «на царство садиться».^[176] Таким образом, первым помыслом шестнадцатилетнего Ивана было уйти от боярской опеки, принять титул царя и венчаться на царство торжественным церковным обрядом. Вспоминая это событие, Иван IV писал: «Нам же пятагонадесят лет возраста преходяще, и тако сами яхомся строити свое царство, и по Божией милости и благо было началося строити».^[177] Пожалуй, он был первым из московских царей, который внутренне почувствовал себя царем в библейском смысле этого слова – помазанником Божиим.

16 января 1547 г. Иван IV венчается царским венцом и становится «первым на Москве нареченным царем». Через месяц, 2 февраля, отпраздновали его свадьбу с Анастасией Романовной Захарьиной (из старинного московского боярского рода), что явилось внешним показателем официально провозглашенной самостоятельности молодого государя. Как совершенно справедливо пишет С. О. Шмидт, столь торжественное утверждение единодержавия на всей территории Российского государства подрывало почву для притязаний бояр на соучастие в управлении государством и для притязаний отдельных областей государства на политическую обособленность.

Кроме того, венчание на царство приравнивало московского государя к европейским монархам и лишало их почвы для установления в какой бы то ни было степени зависимости Российского государства.^[178]

После 1547 г. Москва сделалась царствующим градом.^[179]Страну стали официально называть царством.^[180] В представлении современников понятия «государство» и «царство» становятся тождественными. При этом одновременно пользовались наименованиями «Московское царство» и «Московское государство», «Российское царство» (даже «Русское царство») и «Российское государство».^[181]

О короновании Ивана IV иностранные государства были извещены не сразу. Узнав об этом, польские послы потребовали письменных доказательств, однако хитроумные бояре отказались, боясь, что поляки, получив письменный ответ, смогут обдумать возражения и тогда спорить с ними будет сложно.^[182]

Однако после взятия Казани и Астрахани появляется новый довод для оправдания царского титула и частично изменяется теория: теперь сначала говорят о царском звании Владимира Святого, который на иконах писан царем, затем ссылаются на титул и права Мономаха, и, наконец, после указания на взятие царства Казанского, констатируют, что и сам Иван IV стал царем.^[183] Дело в том, что в греческом православии и славянстве бытовало представление об обретении царственной мощи через овладение центром, средоточием ее. Новый Рим, Константинополь, основывался не на развалинах старого. По идеальной последовательности событий, отраженной в житийной легенде, Константин Великий сам взял Рим, овладел им, вошел в него с победой, затем перешел из старого Рима в Византию и перевез в новую столицу столпы и статуи – символы имперской мощи. Славяне, назвав новый Рим Царьградом, мифологизировали его как символ царской власти. Ущербность воцарения Ивана IV^[184] заключалась в том, что он не ходил победоносным походом на Царьград за царскими знаками, ибо Царьград к тому времени пал. Поэтому-то в сознании его оппонентов остро вставал вопрос о неправильности русского порядка событий.^[185]

Отвечая своим оппонентам, Грозный пытается доказать^[186] истинность своего понимания власти, построенной на иных принципах, не свойственных дружинной традиции. По существу, послания Курбскому не что иное, как теоретическое обоснование правильности неограниченного самодержавия. При этом Грозный показал себя как политический деятель, который, осуществляя власть, владеет не только приемами приказа, но и убеждения.

Грозный искренне верит, что самодержавие – единственно правильная форма суверенного правления.^[187] Однако его понимание самодержавия буквально: он вникает во все мелочи управления, самостоятельно участвует в теологических диспутах,^[188] ведет переговоры и общается с послами иностранных государств, при этом демонстрируя многие знания, недюжинный ум и красноречие. В своих письменных произведениях Иван IV приводит множество ссылок на древние русские летописи, цитирует наизусть библейские тексты, места из хронографов, русских летописей. Он был одним из самых начитанных людей своего времени, недаром современники звали его «словесной мудрости ротором».^[189]

Здесь уместно сказать, что многие авторы, в частности М. Ф. Владимирский-Буданов, считали, что термин «самодержавие», означающий единоличность и неограниченность полноты власти, коренится в древнем стремлении русского народа к «одиначеству»^[190] с верховной властью, что предполагало тождество верховной воли и интересов населения.^[191] Однако постепенно усилиями московских князей и при участии различных разработчиков политических учений, среди которых особо выделяется Иосиф Волоцкий, понятие о самодержавии русских царей изменилось совершенно.^[192] Иосиф Волоцкий, основатель и игумен Иосифо-Волоколамского монастыря, создал основы идеологии самодержавия. Согласно его доктрине, Государь «естеством подобен всем человекам, властию же – Богу», его «власть имеет постановление от Бога» и «на божеском престоле», т. е. на всей русской земле, она простирается в отношении всех подданных, включая и удельных князей. Таким образом, являясь наместником Бога на земле, царь становится главой не только государства, но и церкви.^[193]

Иван Грозный писал, что «русские самодержцы изначала сами владеют своим государством, а не их бояре и вельможи»: «Бог дает власть, кому хочет… по Божьему изъявлению и по благословению прародителей и родителей своих… с рождения был я предназначен к царству: и уже не вспомню, как меня отец благословил на государство; на царском престоле и вырос».^[194] Его же перу принадлежит еще более жесткая формула: «… помимо Божией милости, милости Богородицы и всех святых, не нуждаемся ни в каких наставлениях от людей…»^[195]

Грозный в переписке с вновь избранным польским королем Стефаном Баторием относительно источника власти указывает: «Мы, смиренный Иоанн, царь и великий князь всея Руси по Божию изволению, а не по многомятежному человеческому хотению». Разговаривая с послами, он заявляет, что «в том ваша воля: мятежом человеческим хотя и кого бы хуже родом выбрали – то вам государь; а нам с кем пригоже быть в братстве, тот нам и брат, а с кем непригоже, тот нам и не брат».^[196]

Сравнивая формы правления в других странах, Грозный пишет, что о «безбожных (не православных. – Ю. П.) народах нечего говорить! Там ведь у них цари своими царствами не владеют, а как им укажут их подданные, так и управляют», т. е. превратились как бы в президентов коллегии вельможных сановников.^[197] Он чрезвычайно трепетно относился к своему царскому титулу, все контакты с зарубежными государями осуществлялись с позиции равенства по положению московскому государю.^[198] По тогдашним понятиям настоящий правитель должен происходить из древнего рода, получить власть по наследству и быть независимым^[199] от какой-либо внутренней или внешней власти.^[200] Очень строго определялось, кого из них русский царь может назвать братом, а кого – нет. В середине XVI в. государями-братьями считались турецкий султан, цесарь германский, король польский и крымский хан.

Грозный с полным презрением обращается к шведскому королю: «А то правда истинная, а не ложь, что ты мужичий род, а не государьской». Он не хотел быть «старостой в волости», коими ему представлялись иные королевские особы.^[201]

Таким образом, шведский король Густав Ваза, избранный сословиями в 1523 г., равным не признавался по причине его зависимости от сената и по рождению: начало династии Ваза положило регентство. Грозный даже позволяет себе поучать Сигизмунда, который назвал шведского короля «братом»: разве не известно польскому государю, что дом Ваза происходит от водовоза? Этой же участи были подвергнуты дети Вазы, Эрих XIV и Юхан III, польский король Сигизмунд II и великий князь литовский.

Уловив ограниченный характер английской монархии^[202] и узнав об отказе английской короны от брачного союза, Иван IV утратил чувство меры и бесцеремонно упрекал Елизавету в том, что английская королева так неуважительно отнеслась к потомку римских кесарей. Он думал, что она госпожа себе и свободна в своих действиях, но теперь видит, что ею управляют другие, и кто же? Простые мужики! Однако наиболее интересна та часть письма, где он удивляется, что в Англии, помимо королевы, еще кто-то, даже простой человек, может владеть собственностью.^[203] «Мимо тебя люди владеют… мужики торговые о государственных головах не смотрят… ищут своих торговых прибытков».^[204] Не особенно церемонясь, Грозный называет Елизавету «пошлой девицей», «засидевшейся в девках».^[205]

Теория власти, по Грозному, включает в себя положение о разделении духовной и светской власти. Вывод о том, что священство не должно вмешиваться в светские дела, подтверждается множеством исторических примеров и ссылок на распад римской империи и падение Византии, ослабевшей под влиянием церкви. В литературе, предоставленной ему посредством греческих и итальянских подданных Софьи Палеолог, да и собственными учителями и наставниками,^[206] Иван нашел полемику против теократии и доказательства в пользу самодержавия, мощной и передовой светской власти.

Отрицая теократическую форму государственного правления, Иван IV говорит, что нет «красоты там, где государство находится в руках попа-невежды, а царь им повинуется», ибо когда «поп и лукавые рабы правят, царь только по имени и по чести царь, а властью нисколько не лучше раба». Таким образом, Грозный не воспринимает «ни многоначалия, ни многовластия», считая, что страны, в которых «цари были послушны епархам и вельможам», в конечном итоге погибли.^[207] При этом он жестко разделяет обязанности и функции духовной и светской власти, говоря, что «одно дело – спасать свою душу, а другое дело – заботиться о телах и душах многих людей; одно дело – отшельничество, иное – монашество, одно – священническая власть, иное – царская власть. Отшельничество подобно ягнцу беззлобному или птице, которая не сеет, не жнет и не собирает в житницы; монахи же хотя и отреклись от мира, но имеют уже заботы, подчиняются уставам и заповедям, если они не будут всего этого соблюдать, то совместное житие их расстроится; священническая же власть требует строгих запретов за вину и зло; допускает славу, и почести, и украшения, и подчинение одного другому, чего инокам не подобает; царской же власти дозволено действовать страхом и запрещением и обузданием и строжайше обуздать безумие злейших и коварных людей… Только священникам подобает смирение, царь же не может допустить над собой бесчестие». «Я, – пишет Грозный, – не захотел быть под властью своих рабов…»^[208]

Грозный выстраивает свою иерархическую систему государственно-церковного управления: «Во всех существах воздается от высших к низшим… те, которые поставлены от Бога начальствовать над другими, воздают низшим и подчиненным по их достоинству… Итак, сам управляй, как должно, своими желаниями, яростью и разумом, а тобою церковнослужители, а ими – священники, а священниками – священно-начальники, а священно-начальниками – апостолы и преемники апостолов. И если кто согрешит, нарушив свои обязанности, то исправлять должны святые того же чина, и чин с чином не смешивается. Пусть каждый останется в своем чине и в своем служении».^[209]

Грозный всем своим поведением доказывал, что церковь не может ни судить его поступки, ни покушаться на государственную власть, что он выше церкви и от его произвола зависит ее собственность, достоинство и жизнь ее сановников.^[210]

Таким образом, власть царя распространялась не только на светских, но и на духовных людей: царь свободно распоряжался жизнью и имуществом всех.^[211]

В то время как в Европе, с XIII в. начинает постепенно утверждаться различие между собственностью монарха^[212], государства^[213] и собственностью частной,^[214] в понятие власти московского государя входит очень существенное и характерное для России обстоятельство – явная патримониальная окраска власти, которая происходила из порядков, традиций и культуры удельной старины. Однако при Мономахе «отеческая опека» уступила место «простой политической гегемонии» старшего, сильного над младшим, зависимым.^[215] Вся полнота владельческих прав князя на наследственный удел была усвоена московскими государями и распространена на все государство.^[216]

Эта мысль явно просматривается в написанном Сильвестром «Домострое», рисующем образ строгого, но справедливого отца, грозу семейства, ответственного за своих домочадцев и слуг, которые должны бояться своего отца, мужа и хозяина, как он сам должен бояться царя и служить ему верой и правдой. Таким образом, по «Домострою» выходило, что русское государство – та же семья и законы управления государством и семьей одни и те же. Кроме того, русский царь хоть и крут, грозен и страшен, но все же справедлив. Почитать его надо как отца родного, ибо он один отвечает за жизнь, имущество и поступки своих детей – подданных.^[217]

Так, на основе одного из основных принципов православия – неограниченности патриархальной власти, выстраивается пирамида централизованного управления обществом, главными элементами которого являются государство и семья.

Поэтому-то Грозный и считал себя собственником своей земли (государства),^[218] людей, которые жили на этой земле, и их собственности. Очень точно эту мысль сформулировал Иван Тимофеев, сравнив русское государство с «домом сильножителя». Собственно, об этом же говорят московские бояре во время переговоров с литовскими послами: «… Русская земля вся – вотчина государя нашего;… наши государи самодержцы, никем не посажены на своих государствах; а ваши государи – посаженные государи; так который крепче – вотчинный ли государь, или посаженный – сами рассудите».^[219]

Именно такое понимание верховной власти как собственности лежит в основе русского самодержавия. Действительно, кто из западных монархов мог казнить высших сановников государства, приговаривая, что «жаловать своих холопов мы всегда были вольны, вольны были и казнить», и утверждать, что «русские властители ни перед кем не отчитывались и не судились с подданными своими ни перед кем»?^[220] Кто из них мог назвать вассала своим холопом? Суть этого явления – не в формальном признании: «Аз холоп твой», а в безудержном произволе, когда любого высшего сановника без суда и следствия можно затравить псами, поджарить на медленном огне, посадить на кол, казнить. Для Грозного не важны ни вина, ни добродетель подданного; их определяет сама царская воля, которую ведет только одно – желание монарха. В формуле «аз холоп твой» отражена история становления деспотического самодержавия, власти, не имеющей границ.^[221]

Надо сказать, что почву для появления и расцвета отношений подданства подготовило все то же монгольское нашествие. Новая знать возникла при княжеском дворе.^[222] Дворяне, как слуги князя, становятся собственниками земли, а большей частью ее пользователями.^[223] Они составляют верхушку служилых людей – аристократов, которые поставляют ко двору военачальников и администраторов.

Эта дворянская прослойка в массе своей была бедна, экономически неустойчива, жадна до земли и крестьян, но вполне определенна в своих политических симпатиях и антипатиях. С самого возникновения дворянство было поставлено в положение соперника боярства, однако соперника слабого, неуверенного в завтрашнем дне, жившего одними княжескими милостями; поэтому в глазах дворянина сначала князь (ХII–ХIII в.), а затем царь был и умным кормчим, и сильным крепостью, и могучим дубом, и противостоящим бурям и ветрам, а боярство – жадным, напористым обидчиком. «Лучше мне в лаптях жить при княжеском дворе, чем в сафьяновых сапогах при боярском», – говорил один из княжеских слуг, Даниил Заточник.^[224]