Еще бы! Как не вспомнить, если из-за этой мерзавки он чуть в тюрьму не сел! А дело было как раз наутро после овладения Невинномысском. Счастливо утомленный, Кокотов лежал в своей вожатской келье, предаваясь, быть может, самому упоительному занятию: лелеял нежные образы ночного свидания, уже освобожденные услужливой памятью от ненужных земных подробностей, раскладывал, поворачивал, разглядывал их так и эдак, гордо перебирал, как в детстве – свою коллекцию немногочисленных монет. И тут в комнату влетела бледно-серая, точно казенная простыня, Людмила Ивановна. Держась за сердце, она прошептала: «Обоярова пропала!» – «Как пропала?! – Андрей вскочил, схватил с тумбочки, словно табельное оружие, воспитательно свернутую газетку и собрался бежать на поиски прямо в трусах. – Когда пропала?»
Из задыхающегося рассказа выяснилось, что хватились за завтраком, но девочки, спавшие на соседних кроватях, уверяли, что когда их разбудил утренний горн, Наташина постель была уже пуста. Возникло предположение, что она раненько ушла встречать на Оку рассвет – зрелище действительно необыкновенное. И хотя в планах культурно-массовых мероприятий значился коллективный поход «Здравствуй, солнышко!» (был даже составлен поотрядный график), дети все равно бегали встречать зарю в одиночку или чаще попарно. Солнцепоклонники хреновы! Ну хорошо, допустим, встретила. Почему не вернулась к подъему или к завтраку? Куда делась? Ясно куда: полезла купаться, а там течение и ледяные ключи бьют! И это было самое страшное!
– Вы знаете, кто у нее дед? Академик! – кричала оповещенная Зэка.
– А хоть бы и слесарь! – пробормотал Ник-Ник. – Все равно девочку жалко…
– А может, у нее… как сказать… роман с каким-нибудь деревенским? – предположила медсестра Екатерина Марковна, совсем к тому времени запутавшаяся с лагерным шофером Михой.
– У Обояровой?! Да вы с ума сошли!
– Но ведь Мухавина в прошлом году бегала в деревню к киномеханику. А у нее отец – главный инженер!
– Замолчите! – застонала директриса. – Обоярова еще совсем девочка. А ваша Мухавина…
За Мухавину, которая в свои пятнадцать (по рассказам очевидцев) была уже на редкость грудобедрой девицей, Зэка разбирали на заседании парткома министерства. Только неопровержимое медицинское свидетельство о том, что до кинокрута девчонка бегала еще к кому-то, причем с вовремя ликвидированными последствиями, спасло Зою от выговора с занесением.
– Ищите, ищите! – твердила она, глядя на Кокотова с мольбой и обидой.
В ее взгляде было все сразу: и запоздалое сожаление, что она взяла этого бестолкового студента на вторую смену, и напоминание о том, как спасла его от чекиста Ларичева, и упрек в роковой небдительности. И еще, конечно, – тоска хорошей женщины, вынужденной существовать в безысходном двоемужии…
Весь педагогический коллектив, усиленный старшеотрядниками, прочесывал окрестности лагеря и прибрежный лес. По Оке плавала, тарахтя, моторная лодка спасателей, прощупывавших дно багром и бороздивших «кошкой». Вызванный из Москвы водолаз обшарил русло, путаясь в обрывках сетей. Безрезультатно.
Кокотову с самого начала помогала в поисках Лена, примчавшаяся при первом известии о катастрофе. И хотя она независимым видом старалась представить случившееся ночью чем-то несущественным, даже пустячным для серьезных и взрослых людей, в ее поведении ясно проглядывалось родственное участие. Но когда Андрей попытался напоминающим движением коснуться ее груди, она отпрянула и гневно покраснела, мол, нашел время!
К вечеру надежд почти не осталось. Смеркалось, и поиски прекратили. Старвож Игорь, подавший документы в высшую комсомольскую школу, от отчаяния в кровь искусал свою неуправляемую нижнюю губу. Медсестра Екатерина Марковна уже во второй раз делала Людмиле Ивановне укол магнезии. Лена молча гладила Кокотова по руке, давая таким образом понять, что будет ждать его даже из тюрьмы. В кабинете Зэка стоял густой запах корвалола и валерьянки. Надо было звонить в министерство и родителям утраченного ребенка. Вожатые и педагоги молчаливо собрались возле административного корпуса и напоминали родственников, ожидающих выноса тела. Дети, отправленные по палатам, пугали друг друга страшными рассказами про утонувших пионеров, устраивающих по ночам свои потусторонние сборы и линейки…
Именно в этот момент заплаканную Обоярову в лагерь за руку привел колхозный агроном, обходивший покосы и нашедший девчонку в стоге сена…
– Наташенька, ну как же ты так?! – запричитала от радости Людмила Ивановна, а давно бросившая Зэка закурила.
– Ну, теперь-то вспомнили? – спросила Наталья Павловна.
– Вспомнил… – кивнул Кокотов.
В его озарившемся сознании как живая возникла та, давнишняя Обоярова – стриженая девочка с бледным большеротым лицом, впалой мальчишечьей грудью и длинными худыми ногами. Сбитые коленки были намазаны зеленкой. В общем, ничего особенного, обыкновенный заморыш-подросток, изнуренный своим растущим организмом. Но в ее заплаканных глазах будущий писатель с удивлением уловил некое призывное высокомерие, которое бывает только у красивых и абсолютно уверенных в себе женщин. Казалось, она уже тогда знала, в кого вырастет, и презирала всех за то, что они этого еще не понимают.
– Давайте выпьем за узнавание! – предложила Наталья Павловна, и в ее глазах мелькнуло то самое призывное высокомерие.
– Давайте… – согласился Кокотов, оцепеневший то ли от вина, то ли от неожиданности.
– А вы догадываетесь, Андрей Львович, из-за чего я тогда убежала?
– Из-за чего? – искренне спросил он.
– Точнее – из-за кого…
– Из-за кого?
– Из-за вас!
– Из-за меня?!
– Ну конечно… Я же была в вас влюблена! А вы даже не заметили.
– В меня?!
– В вас, в вас! Вы разве не знаете, что девочки чаще всего влюбляются в учителей… И в вожатых тоже. Но вам было не до меня. У вас сначала была эта рыжая.
– А вы-то откуда знали?
– Дети – штирлицы. Я с вас глаз не спускала.
– Ну, хорошо… – кивнул он, внутренне польщенный этим поздним признанием. – Но убежали-то зачем?
– Я видела вас с Обиходихой. Тогда, ночью.
– Что видели? – Кокотову показалось, будто он покраснел не только снаружи, но даже изнутри.
– Все! Я же следила за вами. Представляете, влюбленная девочка видит, как вы… Мне даже сейчас об этом трудно вспоминать. Ну я и побежала, как говорится, куда глаза глядят. Зарылась в стог, плакала… А что бы вы на моем месте сделали? Ладно, давайте еще выпьем! И я сознаюсь вам… Впрочем, я и так сознаюсь. Вы, Андрей Львович, были героем моих первых эротических фантазий!
– Я? – изумился герой фантазий и поежился.
– Вы, вы… Не отпирайтесь! Я ведь потом долго воображала себя на месте этой вашей… Елены… Представляла, что вы назначаете мне свиданье и делаете со мной то же самое, что и с ней. Вы помните?
– Ну, в общем, конечно… – поник писатель, чувствуя, как смущение начинает неотвратимо перерождаться в плотское томление.
– Как, кстати, сложилась ее судьба?
– Мы поженились…
– Не может быть!
– Но быстро развелись…
– Я так и думала.
– Почему?
– Не знаю. У детей удивительное чутье на совместимость. Но с возрастом это качество куда-то исчезает. А дети у вас были?
– Дочь.
– Это хорошо. Я вот несколько раз беременела от разных мужей – и все неудачно… Ничего, что я с вами так откровенна?
– Ничего.
– Понимаете, во-первых, вы писатель. А это как доктор. Во-вторых, я столько раз воображала наши с вами свидания, что у меня такое ощущение, будто вы мой самый первый мужчина…
– И мне достались все крошки? – скокетничал Андрей Львович.
– Нет. Не достались, потому что это происходило лишь в моем воображении.
– А что же все-таки происходило в вашем воображении? – немного в нос спросил он и подался вперед, ощущая прилив хамоватого безрассудства.
Дверь с грохотом распахнулась, и в номер ворвался Жарынин. Увидев Кокотова и Наталью Павловну за бутылкой вина, режиссер был так ошеломлен, как если бы обнаружил в комнате своего робкого соавтора белый концертный рояль, а на нем голую Пенелопу Крус…
…Они встретились вечером у ротонды и за разговором спустились по каменным ступеням. От недвижных вечерних прудов, похожих на заполненные водой пропасти, тянуло прохладой и теми сложными запахами тайной глубинной жизни, которые становятся ощутимыми только вечером, на закате. Малиновый шар уже наполовину утонул в розовых облаках, собравшихся, как прибойная пена, у самого горизонта. Верхушки старинных лип весело золотились, заглядывая за окоем, но нижние ветви были по-ночному темны и сумрачны.
Наталья Павловна, еще минуту назад оживленная, озорная, погрузилась в задумчивость.
– У вас неприятности? – осторожно спросил Кокотов.
– Да, пожалуй…
– Вы разводитесь?
– Вам уже рассказали?
– Нет… Просто… Услышал…
– Да, развожусь. Вы ведь тоже разводились?
– Два раза.
– Один раз с этой… с Обиход. А во второй раз?
– С Вероникой.
– Опасное имя! Скорее всего, разводились не вы с ней, а она с вами. Так ведь?
– Да, она нашла себе богатого.
– Дурочка! Богатые не женятся, а заводят жен. Огромная разница! Многие понимают это, когда уже поздно. Вы все еще любите ее?
– Нет, конечно! – ответил Андрей Львович с такой решительностью, что Обоярова поглядела на него со снисходительной улыбкой.
– Не спешите! – сказала она. – Любовь как инфекция: может прятаться в каком-нибудь закоулке души или тела, в одной-единственной клеточке сердца, а потом вернуться. Страшно вернуться! Если любовь зацепилась в душе – это полбеды. А вот если в теле… Плохо, очень плохо!
– Почему? – удивился писатель.
– Потому что с душой еще можно договориться. Трудно, но можно. А с телом – никогда!
– А ваша инфекция где прячется? – беззаботно спросил Кокотов и напрягся в ожидании ответа.
– Нигде. Я никогда не любила своего последнего мужа – ни душой, ни телом. Мы были партнерами, в том числе деловыми. Мама очень хотела, чтобы я вышла за него замуж. Вы помните мою маму?
– Нет…
– Не может быть! Она же устроила в пионерском лагере грандиозный скандал на родительский день. Из-за грязного постельного белья в спальне девочек. Ну?!
И он сразу вспомнил красивую строгую женщину, совавшую в нос бедной Людмиле Ивановне скомканную нечистую простыню:
«Это что – ночлежка? Ночлежка, я вас спрашиваю? А что дальше? Вши? Дальше – вши, я вас спрашиваю?!»
«Почему вши? Завтра банный день. А ноги они перед сном не моют, не хотят!» – лепетала, оправдываясь, несчастная воспитательница.
«Что значит – не моют?! Что значит – не хотят?! Заставить!»
«Как?»
«Силой!» – крикнула женщина, ее тонкое, красивое лицо исказилось, а на скулах заиграли мужские желваки.
«Ну не бить же детей?» – спросил пионервожатый Кокотов, пряча за спину свернутую газетку.
«Мою неряху можете бить. Разрешаю!»
О проекте
О подписке