На следующее утро Кокотов столкнулся с Таей в столовой. Его сердце, вспыхнув, оторвалось и с дурманящей легкостью полетело куда-то вниз. Но художница, бледная после вчерашнего, лишь кивнула ему с улыбкой, в которой не было даже намека, тени намека на то, что между ними произошло. Он порывался заговорить, но она приложила палец к губам и покачала головой.
Промучившись два дня, Андрей отправился в изостудию, якобы для того, чтобы разыскать пионера, не пришедшего на линейку. Дверь была приоткрыта, он затаился и наблюдал, изнывая от непривычного еще чувства недосягаемости близкой тебе женской плоти. За деревянными, перемазанными краской мольбертами сидели несколько мальчиков и девочек, в основном – малышня. Тая медленно ходила по комнате, рассматривала рисунки, наклонялась, что-то объясняя, брала из детских рук кисточки и поправляла, а наиболее успешных ласково, почти по-матерински гладила по голове и целовала. Именно эта материнская повадка у женщины, которую он знал в невыразимой на человеческом языке откровенности, обдала его такой волной вожделения, что запылало лицо и заломило в висках.
Тая наконец заметила его и вышла в коридор.
– Послушай, – сказала она, – не надо сюда приходить!
– Я ищу… Воропаева…
– Какого еще Воропаева? Не надо этого! Ничего не было! Понял, как там тебя, Андрюша? Ни-че-го…
Кокотов кивнул, еле сдерживая слезы. Все следующие дни даже сердце его билось в этом странном, болезненном ритме: ни-че-го-ни-че-го-ни-че-го. Но он знал, все равно снова пойдет к ней, надо лишь дождаться правильного повода. Чтобы не так страдать, несчастный вожатый с головой окунулся в педагогическую работу и тоже завел себе туго свернутую газетку, но пионеры его почему-то все равно не слушались. Тогда Людмила Ивановна, у которой муж не ночевал дома третью ночь, отозвала напарника в сторону и открыла ему страшную воспитательную тайну: в газетную трубочку была вложена увесистая палка. Кокотов сбегал в лес, вырезал толстую лещину, завернул в свежий номер «Комсомольской правды», и к вечеру в первом отряде воцарилась идеальная дисциплина. Дружно стали готовиться к карнавалу – главному событию смены.
Между Андреем и Людмилой Ивановной наладилось полное взаимопонимание. Выяснилось, что мужа, оказывается, просто отправляли в срочную командировку, и женщина прямо-таки светилась возрожденным семейным счастьем, изливая его и на своего младшего коллегу. Накануне карнавала они в тихий час пили чай с мятой и рассуждали о том, во что бы им самим нарядиться. С детьми уже определились: отряд имени Гайдара в полном составе превращался в шайку пиратов. Для этого достаточно завязать носовым платком один глаз, нарисовать жженой пробкой усы и надеть тельняшки, их на складе хранилась целая стопка – для обязательного в самодеятельности танца «Яблочко».
Людмила Ивановна колебалась. С одной стороны, ей очень хотелось одеться Белоснежкой, про которую когда-то в лагере ставили детский мюзикл. Костюмы семи гномов со временем самоутратились, а вот платье Белоснежки (ее всегда играл кто-то из взрослых) сохранилось и было Людмиле Ивановне впору. Но с другой стороны, на него претендовала библиотекарша Галина Михайловна, от отчаяния закрутившая роман с лагерным водителем Михой. К тому же отрываться от пиратского коллектива опытная воспитательница считала непедагогичным и потому склонялась ко второму варианту – нарядиться атаманшей. Практиканту она предложила роль своего заместителя.
– Да, пожалуй, атаманшей – правильнее! – грустно кивнул Кокотов.
– А ты?
– Я? Я лучше буду Одиноким Бизоном… – вымолвил он и едва успел закрыть ладонью выпрыгнувшую на щеку горячую слезинку.
Вообще-то сначала Андрей хотел нарядиться индейским вождем Чингачгуком, но, критически оглядев себя в зеркале, понял, что никак не тянет на мускулистого Гойко Митича, исполнявшего в кино роли продвинутых краснокожих. И тогда Андрей вдруг вспомнил книжку «Ошибка Одинокого Бизона», читанную в детстве. На обложке был изображен закутанный в попону печальный индеец, стоящий возле догорающего костра. Образ как нельзя более соответствовал его нынешнему душевному состоянию. Имелись и другие аргументы за. Во-первых, можно стать полноценным вождем, не предъявляя посторонним свою неиндейскую мускулатуру, а во-вторых, для этого превращения требовалось немного: байковое одеяло, несколько вороньих перьев, обильно валявшихся под липами, ну и, конечно, красная акварель или гуашь, чтобы окончательно обернуться дикарем. А за ней надо идти к Тае. И это было счастьем!
– Эх ты, Одинокий Теленок! – Людмила Ивановна потрепала Кокотова по голове с мягким превосходством женщины, обладающей, в отличие от напарника, верным и любящим спутником жизни. – Выкинь ее из головы! Она нехорошая.
– Почему?
– Потому!
И воспитательница рассказала, как вчера вечером к Тае на красной «трешке» приезжал патлатый парень с огромным букетом сирени, а укатил, как подтвердили за завтраком незаинтересованные наблюдатели, только сегодня утром.
– Ты куда, Андрей? – только и успела крикнуть она.
В изостудии Таи не оказалось. Он поднялся в мансарду, постучал.
– Кто там еще? – весело отозвалась художница.
– Я… – Он вошел.
На закрытом этюднике стояла трехлитровая банка с огромным лиловым букетом. В комнате тяжело пахло сиренью и еще каким-то странным, не совсем табачным дымом. (О том, что так пахнет «травка», он узнал много позже.) Взъерошенная постель хранила очевидные следы любовного двоеборья. На девушке была все та же длинная майка с надписью «Make love not war!». Тая безмятежно улыбалась, глаза ее горели, как два туманных огня.
– Ой, Андрюша! Привет! – Она бросилась к нему и поцеловала в щеку. – Тебе чего?
Движения у нее были странные, какие-то угловатые, неуверенные.
– Мне… я… Мне краска нужна… Красная или коричневая…
– Зачем?
– Для карнавала.
– А ты кем хочешь нарядиться?
– Я? Одиноким Бизоном.
– Кем? – Она захохотала и, согнувшись от смеха пополам, повалилась на кровать, задергав голыми ногами.
Трусиков под майкой не оказалось, и открылась тайная рыжина, отчего у Кокотова в голове запрыгали малюсенькие и беспомощные шаровые молнии.
– Бизоном?! Ой, не могу… Одиноким!! Помогите!
– А ты кем? – оторопел он, не сводя глаз с ее лисьей наготы.
– Кем? – Она, спохватившись, одернула майку. – Ну хотя бы хиппи…
– Почему хиппи?
– Потому что это – люди! Ты человек, значит, будешь хиппи!
– А ты кем тогда нарядишься?
– Не знаю… Может, крольчихой… Отвернись!
Он послушно отвернулся, по шорохам воображая, что же происходит у него за спиной.
– Повернись! Вот, бери! – Она, уже в джинсах и батнике, протягивала ему свою майку «Make love not war!». – А еще мы сделаем вот что… – Тая метнулась по комнате, схватила ножницы, вырезала полоску ватмана и написала на ней кисточкой «Hippy» – потом слепила концы клеем так, что получилось что-то наподобие теннисной повязки. – Вот! Так хорошо! Тебе идет! – сказала она, надвинув бумажную ленту ему на голову. – А теперь иди, иди, маленький! Не мешай! Мне хорошо…
– Я не уйду.
– Ну, пожалуйста!
– Нет. Кто у тебя был?
– Данька…
– Ты же сказала, он скотина…
– Что-о! Вот ты, значит, какой?! – Ее затрясло от ярости, а веснушки на покрасневшем лице стали фиолетовыми. – Пошел вон, сосунок! Урод!
…Кокотов брел по лагерю, как слепой по знакомой улице. В ледяном небе горело жестокое солнце. Жизнь была кончена. Горн с бодрой металлической хрипотцой звал пионеров восстать от здорового послеобеденного сна…
Утром, через два дня после карнавала, в комнату влетел напуганный Ник-Ник и закричал:
– Скорее, скорее! Зовут!
У административного корпуса стояла черная «Волга». «Сергей Иванович снова к Зое приехал. Соскучился…» – подумал Кокотов и ошибся.
Зэка сидела за своим директорским столом, но сидела как-то странно – не начальственно: молчала и сцепляла в змейку канцелярские скрепки. Она так всегда делала, когда сердилась. Цепочка была уже довольно длинная. А за приставным столом устроился крепкий мужик лет тридцати. Белая рубашка. Галстук. Лицо совершенно не запоминающееся. Стрижка, как у военного, но стильная, как у гражданского пижона. На стуле висел его пиджак, явно импортный, светло-серый с перламутром. На столе перед незнакомцем лежала тонкая дерматиновая папка на молнии – такие выдавали делегатам слетов и конференций. Увидев Андрея, Зэка нахмурилась и объявила:
– А вот и Кокотов!
– Присаживайтесь! – кивнул стриженый, не встав и не подав руки. – Вас как зовут?
– Андрей…
– А отчество?
– Львович.
– Я так почему-то и думал.
– Но можно и без отчества.
– Нельзя! – Он посмотрел на вожатого с обрекающей улыбкой. – Нельзя вам теперь, Андрей Львович, без отчества! Никак нельзя. Вот ведь какая петрушка. Вы ведь, кажется, студент второго курса Педагогического института имени Крупской?
– Третьего… на третий перешел…
– А я сотрудник Комитета государственной безопасности. Ларичев Михаил Николаевич. – Он вынул из нагрудного кармана удостоверение и раскрыл: на снимке стриженый был одет по форме, а выражение лица, остановленное фотографом, равнодушно-карательное.
Кокотов оторопел и ощутил в желудке режущую тошноту. Ларичев, понятно, заметил смятение и с какой-то добродушной брезгливостью довольно долго молча рассматривал потрясенного вожатого.
– Наверное, мне лучше выйти… чтобы вы могли спокойно поговорить? – вдруг предложила Зэка и собрала «змейку» в комок.
– Да нет уж! Раз это случилось в вашем лагере, останьтесь, пожалуйста! – холодно попросил Михаил Николаевич, нажимая на слово «вашем».
– А что случилось? – спросил Андрей мертвым голосом.
– Не догадываетесь? – Чекист звучно открыл молнию и вынул из делегатской папочки большую фотографию, судя по оторванным уголкам, приклеенную, а потом содранную. – Это вы?
– Где?
– Вот! – он постучал по снимку, сделанному лагерным фотографом Женей во время карнавала.
В центре стояла Людмила Ивановна, одетая атаманшей, рядом с ней Кокотов – в майке с надписью «Make love not war!». На лбу у Андрея красовалась бумажная лента со словом «Hippy». За ними толпился весь первый отряд, изображая пиратскую ватагу. Сзади виднелись Таины уши, поднимавшиеся над пионерской толпой: она сделала себе из ватмана длинные заячьи уши. Очень смешные…
– Так это вы или не вы? – повторил вопрос Михаил Николаевич.
– Я… – ответил Кокотов.
– Волосы у вас всегда такие длинные?
– Н-нет, просто отросли…
– Ага… Выходит, вы, Андрей Львович, у нас хиппи?
– В каком смысле?
– В прямом. Состоите в организации хиппи, так или нет? И врать не надо!
– Он комсомолец, – хмуро вставила Зэка.
– «Молодую гвардию» фашистам тоже комсомолец сдал! – понимающе усмехнулся Ларичев. – Кто еще входит в вашу организацию?
– Никто.
– Так не бывает!
– Я не хиппи! – пролепетал Кокотов, наконец сообразив, в какую жуткую историю попал. – Это же просто карнавальный костюм…
– Странный выбор для пионерского карнавала! Не находите? Майка ваша? Отвечайте!
– Майка… Майка… – Андрей внутренне заметался.
В этот момент Зэка уронила на стол металлическую змейку, которую во время разговора пересыпала с ладони на ладонь. Вздрогнув от звука, он глянул на директрису и увидел, как она чуть заметно покачала головой.
– Так чья это майка? – повторил Ларичев. – Ваша?
– Нет…
– А чья?
– Нашел…
– Да что вы! И где же?
– На Оке.
– Что вы там делали?
– Пионера искал.
– В каком смысле? Что вы мне голову морочите! – Михаил Николаевич начал сердиться.
– Дети иногда, очень редко, убегают на реку купаться… в индивидуальном порядке. Мы это решительно пресекаем! – спокойно разъяснила Зэка. – А на берегу туристы часто вещи забывают. После пикников…
Ларичев посмотрел на директрису долгим взглядом.
– Допустим, майку вы нашли. А вот эту полоску на лбу тоже нашли? – он снова постучал пальцем по фотографии.
Ища подсказки, Кокотов посмотрел на Зэка, но ее лицо было непроницаемо, как у человека, сидящего в президиуме.
– Полоска эта моя… – сознался он, не в силах ничего придумать…
– Все-таки ва-аша! – сочувственно кивнул чекист. – И это слово вы сами написали?
– Сам…
– Тогда я вас, Андрей Львович, снова спрашиваю: почему вы нарядились именно хиппи? Вот это кто? – Он ткнул в Людмилу Ивановну.
Выглядела она уморительно! Глаз закрыт черной повязкой, на груди переходящий красный вымпел «За образцовую уборку территории», а на голове белая курортная шляпа с бахромой – такие продавались в Сочи.
– Это кто? – повторил чекист.
– Это воспитатель первого отряда Шоркина, между прочим, отличник производства, – голосом, каким в телефоне сообщают точное время, ответила вместо вожатого директриса.
– Вижу, что отличница! – кивнул Ларичев. – И на карнавал оделась так, как и положено нормальному советскому человеку. Пираткой! Никаких вопросов к гражданке Шоркиной у меня нет. А вот почему вы, Кокотов, в хиппи нарядились? Почему?
– Потому что хиппи – это вызов буржуазному обществу, протест против лживой морали мира чистогана! – выпалил Андрей то, что прочел недавно, кажется, в «Комсомольской правде» или в «Студенческом меридиане». – Я хотел морально поддержать передовую молодежь Запада. Понимаете?
– Понимаю! – ухмыльнулся Михаил Николаевич. – Give the world a chance! Так?
– Ага…
– А это кто? – профессионально чуя что-то, он показал пальцем на торчащие уши Таи.
О проекте
О подписке