– А ты хотел бы так? – спросил Гену владелец Шкоды с разбитым фонарем. – Я имею в виду, ты хотел бы получать булочки к завтраку прямо под дверь? Булочки плюс молоко. Жить где-нибудь на берегу озера, и булочки под дверь каждое утро

– С молоком? Или бананово-клубничным напитком?

– Можно и с апельсиновым соком.

– Кофе в постель, вот что я люблю.

– А булочку круглую или длинную?

– Треть багета с маслом и сыром.

– Неплохо.

– Да, совсем неплохо.

– И кофе со сливками.

– Йом шиши!¹⁰ – заорал Рои, проходя мимо. Он торопил развозчиков, – перед субботой работы больше обычного, заказы особенные: пироги с маком и финиками, яблочные рулеты, соки, молоко, шоколадные напитки.

– И чтобы на том озере жил партнёр для игры в Го.

– Чево-о?

– Да это я так. Про путь один, на нем чай пьют…

Разъезжая по сонным улочкам Од-а-Шарона¹¹, Гена не спешил. Он отлично знал свой маршрут. Ему была знакома каждая выбоина на дороге, по которой он ездил почти два года.

На одной улице в кустах у мусорного бака проживал рыжий кот, который забрался однажды на запах через раскрытое окно. Он распотрошил несколько пакетов и объел бутерброды. Это случилось, когда Гена забежал в подъезд, чтобы развесить на ручках дверей пару заказов. По возвращении было обнаружено истерическое метание животного в поисках выхода, со свирепым выражением и кусочком колбасы в зубах. Когда дверь, наконец, открылась, рыжий прыгнул и, разодрав сквозь рубаху Генин бок, смылся.

Спустя полгода осуществилась месть. Неприятель оказался дёрнутым за хвост в момент плотоядного наблюдения за кошкой, загнанной на дерево.

На следующий же день рыжий описал капот Фиата. Запах кошачьей мочи держался целый месяц.

Гена разговаривал сам с собой. Иногда он так делал, думая, что Бог слышит. Было решено, раз душа является частью божественного сознания, то ведется разговор одновременно и со Всевышним. Раньше Гена говорил о любви, а теперь всё больше о деньгах.

Однажды прозвучала в уме просьба о незначительной сумме.

Бог ответил: «Ты огорчаешь меня! Ну почему все люди так меркантильны!»

Гена воскликнул: «Боже! Дав нам жизнь, Ты лишил нас главного! Разве можно в этом мире поддерживать наши тела горением или хотя бы тлением без денег?!»

И тогда Он спросил: «Как ты думаешь, вероятна ли жизнь человека без души?»

«Конечно, – ответил Гена. – Достаточно посмотреть вокруг, чтобы убедиться в этом. Разве Ты не видишь, сколько жалких полутрупов тащат свои тела неизвестно куда?»

«Ты ответил на свой вопрос», – сказал Он.

Через день Гена выиграл в лото незначительную сумму.

Надо было миллион просить, – подумал Гена. Подумал и обнаглел.

Сначала робко, но потом смелее Гена бросал Ему вызов. Покупая лотерейный билет, он говорил:

«Даю Тебе шанс, если не поможешь, выкручивайся со мной Сам, как знаешь». Ожидая карающей руки, Гена, как виноватая собака, весь сжимался и смотрел одним глазом куда-то наверх, но ему пока сходила с рук даже матерщина в Его адрес.

Бог не наказал, просто замолчал и отвернулся. И тогда Гена подумал, что не стоит тратить на Великую Пустоту слова, которые настолько же пусты, как Сама Пустота. Да и что есть на самом деле слово, если не продукт жизнедеятельности нервных клеток, которые мечут потенциалы направо и налево. «Тебя нет», – сказал он и вдруг захотел дать кому-нибудь по морде. Тут же почему-то почувствовал себя очень несчастным, потому что вспомнил малиновый закат и подвешенные высоко в небе перья облаков, вспомнил ощущение теплоты во всём теле и чьи-то слова, произнесённые то ли рядом, то ли внутри:

«Я существую…»

И пустота наполнилась, появились и стали жить в ней какие-то силы, в их противоборстве рождались желания, в большинстве своём не исполняемые, и снова хотелось кричать «Тебя нет!», и снова хотелось всё разрушать.

И всё-таки Гена помнил, как по улице Пушкина мимо кинотеатра «Спартак» ходил голубой трамвай, что бы там не имела против этого факта мама. И он помнил, что в год переезда из Евпатории ему исполнилось четыре года.

Так или иначе, это была зима.

Пусть это будет зима, потому что, если Гена не стоял, закутанный в шарфы, в бархатном пальтишке со смешным названием «капюшон» на замерзшей луже, покрытой выпуклыми росчерками льда, и воздух не был синим от мороза, то всё происходившее в действительности ему только приснилось, а значит, и сегодняшний день через столько же лет может оказаться точно таким размытым и неконкретным, как дни, оставшиеся в детстве, и вся жизнь, таким образом, может быть поставлена под сомнение.

Он стоял перед дверью, покрытой панцирем потрескавшейся краски, заглядывал в замочную скважину следом за белобрысым мальчишкой, который сообщил, что «там прачечная».

Гена затерялся в окружении тюков и стульев (нехитрый скарб переезда), пока отец не позвал его в дом. Здесь, на втором этаже, за дверьми, расположенными по обе стороны тёмного коридора, жили соседи. Наружная лестница заканчивалась внешней площадкой, обведённой деревянными перилами, которые начинались от окна. В глубине чьей-то комнаты тускло мерцал экран телевизора.

Внизу, под площадкой, снова возник белобрысый, с ним девчонка лет восьми.

– Ты что делаешь? – строго спросила она. – В телевизор подглядываешь? Фу, гадость!

Гена промолчал и зашёл внутрь.

Их квартира находилась в конце коридора, – нужно пройти мимо соседских дверей, табуретов, тумбочек, примусов и керогазов, а также мимо изо дня в день появляющихся на широкой белой тарелке блинов. Производил блины актёр театра кукол Даня Сушкин.

От блинов крался волшебный запах ванили.

От них тайком Гена щипал, дразня себе аппетит. Затем переходил к обрыванию краев, превращая кулинарию кукольника в дырявые лохмотья, которые вычёркивались из Гениной совести, например, так: «Здрасте, дядя Сушкин», – на что ответ выдавался при помощи покашливания и блеска озорных глаз.

Через год Сушкин пропал. На его дверях появилась сургучовая печать, которую не снимали все три года, прожитые Казаковыми в том странном доме с прачечной. Позже из разговоров Гена узнал, что Сушкина арестовали за диссидентство и гомосексуализм. Два странных этих слова, на всю жизнь запечатались у него в мозгу, и если какой-нибудь человек неожиданно оказывался диссидентом, то где-нибудь рядом, по Гениному предположению, непременно должен был существовать и гомосексуалист.

В девять часов утра у ворот цеха появляется белый Шевроле «Кавалер». Мамочка хлопает дверью машины. Мамочка спешит, лавируя между листами проката, ящиками, трубами и бочками. Она мчится по цеху, убивая запахи машинных масел и металлов. Концентрированный шлейф дорогих духов оседает на станках, в то время как на спине у Мамочки отпечатываются восхищённые Ванины взгляды. Ваня видит: она швыряет сумочку на верстак. На стол фрезерного станка, развеваясь, летит шёлковый шарфик, ещё какой-то предмет вроде кошелька шлёпается на пол. Сара держит пальцы на верхней пуговице брюк, проникая в туалет. Ваня видит, что Беня тоже следит за ней.

– Что, хочешь проверить?

– Нечего там проверять. Я же сказал, это араб.

Госпожа возвращается в цех, полная грации и достоинства, поднимает кошелёк, наматывает на кисть руки шарфик, тянет по верстаку сумочку, нечаянно смахивая на пол молоток и свёрла, не спеша поднимается в офис.

– Муки, – раздаётся её каркающий голос. – У нас хорошие новости!

Сара сумела отхватить большой заказ на производство замочков для почтовых ящиков. Работа накатила, как порыв шторма, посреди которого, словно скрип мачты, гулял тонизирующий Мамочкин меццо-сопрано.

Временами шла нелюбимая никем разгрузка листов латуни и стали, о которые резали руки все, кроме араба и Вани.

Ахмад умел брать прокат без перчаток, кожа на ладонях у него была толстая, разве что маленькие Гришины ладони могли сравниться по твёрдости с твёрдостью ладоней араба, но за шестьдесят пять лет Гриша потерял былую цепкость пальцев, поэтому, отправляясь на разгрузку, он берёт перчатки. Они все берут перчатки. Все, кроме араба.

Перед Геной маячит спина Гриши, изогнутая в точно такой же форме, что и лист, распятый между их руками. Вместе они образуют знак бесконечности. Гена видит, как футболка у Гриши проступает разводами, улавливает хлебный запах Гришиного пота. Позади тяжело дышит Ваня, он несёт лист в паре со своим родственником Бенькой. Муки работает в паре с арабом. Гена мысленно проводит по изогнутому листу девятнадцать параллельных линий. А потом еще девятнадцать, перпендикулярных им. Теперь блестящая латунь вместе с воображёнными линиями напоминает доску для игры в Го.

Кладут сталь в стопку у гильотины. Сквозь дыру в перчатке Гена ощутил холод режущего края. Опускают лист, расправив плечи, смотрят друг другу в глаза.

Между ним и Гришей разница в тридцать лет. Впрочем, и Ваня с Бенькой в отцы ему годятся.

– Бенькин родственник хочет быть лучше всех, – сказал Гриша. – Мало бил его немец…

В детстве Ваню избил фашист за украденные сигареты и кусочек шоколада. За шоколад и сигареты он чуть не погиб. Загадочна была тяга Вани к воровству.

Вот Ванины слова:

«Шоколад и сигареты воровал у немца. Немцем был бит до потери сознания. Здесь, на Земле обетованной понял: вот наказание мне. У немца воровал и у матери с братьями, потом не смог остановиться и воровал уже всю жизнь. А не воровал бы – поехал бы в Штаты и пил там водку «Смирноф». И в тюрьму бы не попал…»

– Мало бил тебя немец, мало, – повторяет Гриша. – Вон у Беньки спроси, как в писаниях сказано. Бенька должен знать, он кипу носил.

– А шо там за это сказано! – кричит Ваня, размахивая новыми перчатками. – Ничего там не сказано!

– Сказано, не бери без спросу, – сказал Беня.

– А у кого спрашивать?

Гриша смотрит на свои дырявые перчатки. Беня смотрит на свои. Гена развернул пятерню и увидел сквозь дыру промасленного перчаточного материала собственную ладонь, со свежей кровью.

– На прошлой неделе, – сказал Гриша.

– Да, на прошлой, – сказал Гена.

– Муки купил на прошлой неделе, – сказал Беня.

– Мешок новых перчаток, – сказал Гриша.

– Ну и шо! – кричит Ваня. – Я шо их, украл?!

Гриша спросил:

– Вань, фашист бил тебя?

– Ну и шо?

– В тюрьме ты сидел?

– Ну и шо?

– А мама в детстве била?

– А шо такое?!

– Значит, мы бить тебя, Ваня, не будем. Потому что это не только бесполезно, но и вредно. Ты всё равно устремишься возвыситься! Всё равно украдёшь, чтобы встать над всеми. Пусть Муки остаётся без перчаток, даже если он их покупал. Арабу всё равно. Но ведь мы же с тобой водку пьём!

Муки и араб стоят в стороне.

– Почему они ссорятся? – араб спрашивает.

– Ваня засунул перчатки в вентиляционную трубу, – смеётся Муки.

– Не дави на совесть, – сказал Ваня Бене. – Я не украл, а спрятал. Гриша, тебе перчатки нужны, так я их выну!

– Вынь, Вань! – Гриша потребовал.

– Да, Ваня, – сказал Беня. – Вынь.

И Ваня вытащил из вентиляционной трубы каждому по паре перчаток. Даже арабу дал.

На четвёртом этаже под самой крышей, которая наверняка протекает во время проливных дождей, живут две женщины. Одну из них Гена хорошо знает, потому что это его жена Лена. Другая американка, тётя Бетя, как её называет Алиса, и больше ничего путного об этой мэм не известно. Вот она выходит из подъезда, держа Алису за руку. Девочка и женщина говорят по-английски.

Гена стоит в кустах. В запахе кустов разобраться так же трудно, как и в его жизни. Запах кустов бесцветен. Самый природный запах здесь – это запах выхлопных газов, несущийся со стороны шоссе, да ещё мыльные отдушки лаванды, идущие из подъезда, где молодой репатриант среди мыльной пены наводит чистоту.

А вот появляется Лена в длинном платье и в шляпке, которая смотрится как след от пощечины – последствие случайной (или не случайной) Гениной измены: кто-то гулко ударяет в пустую бочку, а наутро на щеке обнаруживаются отпечатки ладони…

Девочка цепляется за мамину руку. Спрашивает по-русски, будут ли там, куда они идут, давать шоколад с изюмом. «Ну, разумеется, будут, – думает Гена, – ведь религия это сплошной шоколад. За порцией уроков и молитв последует подкрепление по Ивану Павлову».

Не следовало сюда приходить. Попадись им на глаза, он был бы принят скорее за привидение, чем за человека.

Генин развод, как раньше казалось, был добровольным. На самом же деле он изгнан, как болезнь – при помощи диеты. Лена стала иудейкой? Впрочем, Гена подозревал, что баптистка. Это так же непостижимо, как супружеская измена. Мог ли он предполагать, когда приехал сюда, что тупики и потаенные двери Земли обетованной находятся повсюду на расстоянии вытянутой руки? Теперь эти двери захлопнулись, обдав холодным ветром ностальгии. Возвращение в Крым, самоубийство и алкоголь – вот между чем приходится выбирать, чтобы в конечном итоге оказаться лицом к лицу с Великим Ничто.

Когда-то Гена разговорился с парнем, на шее у которого висел внушительных размеров крест. Гена спросил, верует ли он. И парень ответил, что ни в какого бога не верит, а крест носит по той причине, что он русский человек. И совсем недавно, уже в Израиле, у Гены случился похожий разговор с другим парнем. Тот спросил:

«Ты еврей?»

«Да», – соврал Гена.

«Тогда где же твоя кипа, если ты еврей? – искренне удивился тот. – Еврей должен носить кипу!»

Гена чувствовал, что религиозные построения человеческого ума – это часть некой психологической защиты, имеющей отношение к огромным  сообществам людей. Та самая защита, которую он не смог дать своей семье.

Он сказал себе:

«У меня нет ни щита, ни крыши, ни защиты, потому что я полукровка. Слово «жид» и слово «гой» ударяют по мне одинаково больно. Зато есть одно важное преимущество: я не нахожусь во сне под названием религия. Я родился вне конфессий, и потому с детства у меня открыты глаза. Если бы я был чистокровным евреем, то мог бы не устоять перед соблазном войти в сон под названием иудаизм и, возможно, обрёл бы в этом сне частицу истины, рассеянную Богом по всем религиям мира. Но тогда я бы потерял возможность чувствовать то, что находится внутри других религий-снов».

Раньше он приходил к этому дому каждый день. Смотрел на окна. Представлял, как живут теперь жена и дочь. Гена не имел права вторгаться в их жизнь. Уговор, такой же несуразный и глупый, как весь их брак. По этому личному уговору две субботы в месяц он проводил с Алисой.

Однажды они поехали на сафари. Оказалось, что Алиса уже побывала там с группой девочек из школы. («Я здесь уже была! Это никакой не зоопарк!») Водил в ресторан, но дочь едва прикасалась к еде. («Дома вкуснее!») Пытался научить игре в Го, но пока без результата.

«В чем я ошибся?» – спрашивал он себя.

«Где выход?»

«Или, может быть, я окончательный и бесповоротный идиот?»

Историческая родина не спит и даже не дремлет. Она живёт полнокровной и кипучей жизнью в любое время. В три часа ночи кто-то стоит на панели, а кто-то в карауле, не спят больницы и не спят воры, шныряет по улицам армия мусорщиков и полицейских, сталкиваясь в переулках с развозчиками хлеба и газет. Ищут пропитание нищие, вынашивают планы террористы, возносят молитвы набожные трёх религий. Обманчива тишина раннего утра…

Хотелось бы Гене встречать первые лучи солнца, лёжа в постели в полной уверенности, что под дверью стоит пластиковая бутылка молока, а на ручке этой двери висит пакет со свежими булочками. Хотелось бы жить размеренной жизнью благополучного иудея, который уверен в том, что его банковский счёт будет расти, несмотря на все падения всех курсов, ходить по субботам в синагогу, соблюдать традиции и верить в приход мошиаха. Но Гена находится по другую сторону дверей.

Хорошее развлечение угощать своего арабского приятеля круасоном.

– Сколько сегодня?

– Шестнадцать с половиной.

Ахмад управляет прессом, как самолётом. Рекорд за рекордом бьёт он.

Его руки командуют ритмом большого пресса.

Знает ли араб, что за детали отжимаются им?

Пресс шипит. Безобидный алюминиевый блин превращается в безобидный алюминиевый стакан. Позже стакан превращается в трубу, а труба в хвостовик для мины.

«Эта мина не упадёт на мою оливковую рощу», – мечтает араб.

Пресс шипит.

«И эта мина не упадёт на мою оливковую рощу», – в этом он даже уверен.

Пресс шипит.

«Шестнадцать с половиной бочек отжатых хвостовиков не упадут на мою оливковую рощу», – убеждает он себя.

Мысли араба пилотируются над прессом. Руки служат переводчиком этих мыслей на простой язык механики – кладут блин на матрицу, давят на кнопки, вытаскивают отжатый стакан, бросают его в бочку.

Быстро, злобно и уверенно.

– Хорошо работает, скотина, – раздаётся за Гениной спиной Бенин голос. Сам Беня стоит в двух шагах, вооружённый шваброй и ведром.

– Нет, Гена, ты не думай, что я какой-нибудь шовинист, только если Мамочка решит взять на работу ещё одного араба, то двум старым одесситам здесь нечего будет делать.