Не будем задним числом, зная всю пушкинскую биографию, уличать поэта в непоследовательности, в прямом нарушении принятого решения, ибо пока сама любовь Пушкина – факт не столько биографический, сколько литературный. Но именно этим он и интересен: если юношеский максимализм столь высоко подымает нравственную планку, это не проходит бесследно, даже если выдвинутый литературно жизненный принцип не реализуется (не «чисто» реализуется) в бытовой практике. Качественно значимы нравственные ориентиры: они питают идеал художника, его святая святых.

Крушение первой, юношеской любви поэта прогнозировать нетрудно. Необыкновенного изящества выстроена яхта, но на ней безнадежно пускаться в плавание по бурному житейскому морю. Роковое противоречие заложено изначально: любовь – единственный свет в окошке, а в нем так мало радости и так много страданий.

Из духовного оцепенения Пушкина вывело подступившее окончание Лицея, обозначение начала самостоятельной жизни, предстоящее расставание с друзьями. Послания к друзьям – основной жанр последних лицейских произведений. И сколько искреннего порыва, сердечного тепла в этих признаниях!

Кризис нельзя понимать как спад, лишь замедливший творческое развитие поэта, который теперь всего лишь возвращается на оставленные позиции. Духовная стойкость и нравственное здоровье Пушкина находят свое выражение в том, что поэт даже из выпадавших на его долю невзгод и страданий умел извлекать позитивный опыт. Из кризиса поэт выходит возмужавшим и умудренным. Он многим сумел воспользоваться в последующем творчестве. Даже горькая первая любовь одарила поэта образом незабвенной и умением прощать, а не мстить за страдания. Широко образованный поэт будет знать, что такое «английский сплин», но что такое «русская хандра», он будет знать не из книг; неплохой информатор – собственный опыт, пусть даже придуманный. Психологизм – тоже явление литературное, но ему легче проникать в литературу, когда поэт ведает, что сердце умеет жить только одной страстью, зато в ней одной различать бездну тонов и оттенков.

А еще отметим и такую особенность творческой манеры Пушкина. Он человек увлекающийся и темпераментный, но не имеющий склонности к фанатизму. Обдумывая какой-либо тезис, поэт не упускает возможности осознать и его антитезу. Вот и здесь. Поэт осмысливает необычное явление, преждевременную старость души. Однако уже в 1817 году, еще в зоне кризиса он пишет послание «К Каверину». Здесь – в применении к другому опыту – утверждается иной принцип:

Всё чередой идет определенной,

Всему пора, всему свой миг;

Смешон и ветреный старик,

Смешон и юноша степенный.

Этического противоречия тут нет. Степенный юноша смешон при взгляде на него извне (потому-то поэт эту любовь и таит), при взгляде изнутри – не до смеха.

Циклическое восприятие жизни развивается и крепнет. В «Стансах Толстому» (1819) поэт напутствует приятеля:

До капли наслажденье пей,

Живи беспечен, равнодушен!

Мгновенью жизни будь послушен,

Будь молод в юности твоей!

В 1823 году написано темпераментное и озорное стихотворение «Телега жизни». Такой «телегой» правит «ямщик лихой, седое время». Этапы человеческой жизни здесь охватывают полный дневной цикл: «с утра», «в полдень», «под вечер». «А время гонит лошадей».

И все-таки след кризиса в Пушкине оказался глубок, и настроения, которые, казалось бы, преодолены окончательно, возобновляются в стихах конца 1817 года и в 1818 году: зажившие раны ноют в непогоду. Стихотворение «Мечтателю» (1818) построено на полемическом мотиве. С явной иронией передаются наивные мечты неопытного юноши, находящего приятность в томной грусти. В таких мечтах распознается игра, но завершается она всерьез горьким страданием; поэту ведомо «страшное безумие любви», «яд», «бешенство бесплодного желанья», от чего он и остерегает «неопытного мечтателя». Поэт знает больше – что бессильна мольба об исцелении от кошмарных мук.

Как воспоминание (ведомое одному ему) пережитое отзовется в лирическом шедевре «Я помню чудное мгновенье». Здесь поэт выделил три этапа своей жизни»: «бурь порыв мятежный», «во мраке заточенья», «душе настало пробужденье». «Мрак заточенья» в деревне перекликается с «неволей мирной» («В альбом Пущину», 1817) тем, что любить хочется, а желание неутолимо. Тригорские соседки иногда скрашивают досуг, но не более. Возникают горькие строки:

В глуши, во мраке заточенья

Тянулись тихо дни мои

Без божества, без вдохновенья,

Без слез, без жизни, без любви.

Без жизни? Но у тех, кто помнит о преждевременной старости души, этого вопроса не возникнет. Поэтом пережито и такое.

Пушкину нелегко далась попытка изгнать ощущение преждевременной старости души из лирики, в эпосе он и не торопится расстаться с ним: такое состояние наследует Пленник, а вслед за ним Онегин. Между тем такую фигуру сподручнее изображать именно в лирике, а не в эпосе. Человек (не только поэт) для самого себя прозрачен. От самого себя у него не может быть секретов, их просто некуда спрятать. Вот лирик и заглядывает в самые закрытые уголки сердца. Эпик может знать о жизни не менее, чем лирик, но он более скован в средствах изображения внутренней жизни героя. Если человек чисто умозрительно удалил продуктивную среднюю часть жизни и напрямую связал весенний рассвет с осенним закатом (проще говоря, какие-то испытания погасили ценности юности, и он переключился с них на оскудевшие ценности старости), то об этой акции помнит он сам, но окружающим она не видна (наверное, постепенно станет заметной из-за странностей поведения этого человека; но будут ли понятны эти странности?). Ладно, учтем особенности творческого процесса. Художник не боится трудностей, он дерзает препятствия преодолевать.

Но может быть активным и встречный процесс. Компетентный читатель учится понимать больше того, что являет прямой текст. Здесь будет уместно вспомнить эпизод творческой истории «Онегина». Пушкин набросал рисунок, где изобразил себя вместе с героем на набережной Невы, на фоне Петропавловский крепости, и попросил брата, чтобы профессиональный художник воспроизвел это, но с условием, чтобы фигуры были изображены «в том же положении». В «Невском альманахе» появились два рисунка, оба удостоились резких эпиграмм поэта. На рисунке по эскизу автора художник точно воспроизвел пушкинский ракурс линии набережной, даже поэта нарисовал со скрещенными ногами, как на эскизе, но ему показалось неправильным изображение узнаваемого человека со спины, и он развернул его лицом к зрителю. Это и вызвало особенное возмущение Пушкина:

Не удостаивая взглядом

Твердыню власти роковой

Он к крепости стал гордо задом:

Не плюй в колодец, милый мой.

«Пригодится воды напиться» – досказывает пословица. Об обстоятельствах южной ссылки (в размышлениях по поводу ее возникала и Петропавловка) у нас была речь.

Тут показательно: можно созерцать только внешний вид натуры, а можно (подчас непременно нужно) прозревать скрытый второй план образа, иными словами, уметь выделять двуплановый образ-символ.

3

Обращение к герою с преждевременной старостью души потребовало изображения молодого человека.

– Это требование не выполняется в «Евгении Онегине»! – слышу я голос оппонентов. – В четвертой главе сказано, что герой потратил на светские развлечения восемь лет, так что его хандра – всего лишь закономерный итог пресыщенности.

Но у нас в поле зрения первая глава, а здесь возраст героя обозначен иначе: «Всё украшало кабинет / Философа в осьмнадцать лет». Впрочем, тут указан возраст совершеннолетия, когда юноша начинал самостоятельную жизнь и соответственно обустраивал свой кабинет. В пушкиноведении не возникал (а тем не менее напрашивается) новый вопрос: сколько времени продолжалась успешно начатая светская жизнь Онегина до наступления хандры? Восемь лет – это не первый, а итоговый ответ на этот вопрос. В первой главе иные указания: «рано чувства в нем остыли», «Красавицы не долго были / Предмет его привычных дум», особенно резко: героя и его приятеля-поэта «ожидала злоба / Слепой Фортуны и людей / На самом утре наших дней». «Утро» и есть рубеж совершеннолетия (тут и разочарование с усилением – «на самом утре»). Получается, что хандра успела напасть на него в те же восемнадцать лет, как и началась его самостоятельная жизнь.

А тут начинает действовать исключительной важности творческий прием Пушкина: поэт не довольствуется одним (и только верным) объяснением изображаемых поступков или явлений, а дает несколько, на выбор. На материале стихотворения «Пир Петра Первого» такую особенность пушкинской манеры описал Л. В. Пумпянский: «Уметь анализировать и перечислять есть главное дело ума. Глупость, опуская все возможные причины, прямо попадается в единственно верную и на вопрос: почему пир в Питербурге? – прямо отвечает: потому что царь мирится с Меншиковым. Это примитивизм. У Пушкина 7 возможных причин и 8-я верная. Почему это так? Потому что размышление должно учесть все причинные обертоны – без этого у решения этиологической темы нет тембра»¹⁶. Выделенный принцип художественного мышления поэта исследователь называет принципом исчерпывающего деления. Уместнее именовать его альтернативным (художнику нет надобности «исчерпывать» деление, да и не нужны остановки в чтении для проверки, в какой степени исчерпаны перечни; объем перечня заведомо окажется субъективным); тут суть в том, что намечается не единственное (даже если выставляется сразу реальное, истинное) объяснение, но, рядом с ним, еще объяснения возможные, даже если они менее вероятны. Открывается путь увлекательных раздумий, которые вооружают читателя знанием души человеческой; размышления о судьбе героя обогащают его личный опыт. Итоговые решения не декларируются, путь к истине в ситуации, начертанной поэтом, читатель приглашается проделать самостоятельно.

Принцип альтернативного анализа реализуется и в первой главе «Евгения Онегина». Здесь основная версия (она же первая в замысле романа) – преждевременная старость души героя. Есть и «запасная» (альтернативная) – элементарная пресыщенность (она намечается уже в первой главе!): «Измены утомить успели; / Друзья и дружба надоели…» Мотивировки несовместимы, следовательно, даны на выбор.

Придирчиво говоря, обе версии психологически небезупречны. Для пресыщенности просто никакого времени нет, его вряд ли хватает только опробовать многочисленные (за счет разнообразия вариантов) занятия героя. Не очень-то внятна преждевременная старость души: какие такие ценности старости перевесили увлечения юности? Пожалуй, молодящегося старика легче встретить, чем раннего духовного старца. Пушкин идет на упрощение, уподобляет недуг героя сплину, именует русской хандрой. Кроме всего хандру по вечно угрюмому виду можно заметить по внешним проявлениям. Вот только как распознать, чем хандра вызвана… Точно ли передает такое определение начальный замысел? Вероятнее, что не вполне. Но поэт идет на упрощение, чтобы эксцентричность поведения героя сделать понятнее читателю. Любознательные могут опереться на отсылку предисловия к первой главе.

Вопрос, как мог бы далее строиться роман с героем, наделенным преждевременной старостью души, отведем как непродуктивный: это были бы праздные размышления, в сторону от решения авторского. Будем опираться на выбор поэта, по факту.

У Пушкина сначала роман раздвинулся вширь. Но удивительно: Онегин выглядит старше новых героев, Ленского и Татьяны, хотя формально с Ленским они почти ровесники: Онегину, можно считать, девятнадцать, а Ленскому «без малого» осьмнадцать лет. Но Онегин уже «считается» инвалидом в любви¹⁷. Чуть позже возрастное изменение получит прямое уточнение. Это уже реальный отход от первоначального замысла.

Герой с преждевременной старостью души исчерпал художественный ресурс уже в первой главе. Быт отшельника показан выразительно, а для движения сюжета герой явно невыигрышный. Видимо, сякнет (годы ведь идут) интерес Пушкина к этому типу. Поэт упрям. Он делает такого человека героем «Кавказского пленника». Задним числом считает лучшими страницами поэмы описание быта черкесского аула, изображением героя недоволен. Общий вывод не лестный: «отеческая нежность не ослепляет меня насчет “Кавказского пленника”, но, признаюсь, люблю его сам, не зная за что; в нем есть стихи моего сердца» (Гнедичу 29 апреля 1822 года, черновое). За эти стихи и любит! И образ героя повторяет, предполагая, что неторопливый роман лучше подойдет для его изображения. Но тут обнаружились свои препятствия.

Пушкин был вынужден вносить в изображение героя корректировку, стимулируемую собственными творческими поисками. Но нельзя исключить (как добавление) и воздействие внешнего толчка. Пушкин прослышал еще в Одессе о том, что Грибоедов работает над комедией. В начале декабря 1823 года (в это же время закончена в черновике вторая глава «Онегина») он спрашивает у Вяземского: «Что такое Грибоедов? Мне сказывали, что он написал комедию на Чаадаева; в теперешних обстоятельствах это чрезвычайно благородно с его стороны».

«Комедия на Чаадаева»! Пушкин еще не знает, таков ли действительно герой комедии, как он подается, но имя друга очерчивает поэту тип героя. Потенциальные способности приметного современника, как теперь скажут, на уровне мировых стандартов (таких, как Брут или Перикл), но пока он всего лишь «офицер гусарской». Поэт призывает друга к большему: отчизне посвятить «души прекрасные порывы».

Талантливым современником, способности которого миру еще не явлены, Пушкин воспринимает и Грибоедова, чему свидетельством воспоминания о нем в «Путешествии в Арзрум».

В романе Онегин уже назван «вторым Чадаевым», но лишь за то, что «в своей одежде был педант». Это говорится не в осуждение, а в похвалу («Быть можно дельным человеком / И думать о красе ногтей»). Но со своей массовому читателю непонятной старостью души Онегин Чаадаеву заведомо уступает. Возникает задача поднять уровень героя. Она будет решена в четвертой главе. На импульс к этому хотя бы чуть-чуть повлияла и не только не прочитанная, но еще лишь наполовину написанная комедия Грибоедова. Впрочем, у Пушкина это уже совсем не первоначальный замысел. Углубление характера героя – тема отдельного анализа.

4

А пока поставим очень непростые вопросы. Как же читать пушкинский роман, если изображение и героев, и обстановки меняется? Если обнаруживаются факты, раньше не привлекавшие внимания, которые серьезно корректируют складывавшееся впечатление?

«Евгений Онегин» – книга не для однократного (тем более – беглого) прочтения. Образы романа динамичны и объемны. Воистину перед нами редкостный брильянт, который нужно покрутить, полюбоваться каждой гранью. Новому впечатлению совсем не обязательно отменять прежние – их можно и нужно поправлять, дополнять!

Мы выделили два этапа творческой истории «Евгения Онегина», его дописьменную предысторию и собственно историю. О дописьменной предыстории известно мало, тут важен только факт, что она была, и три года в сознании поэта каким-то образом складывались отношения героя и героини. Но следом необходимо видеть предысторию и историю уже в изображении героя: то и другое тут четко явлено в самом повествовании. Стартовое звено истории (одновременно стартовое звено сюжета романа) – летящая в пыли почтовая кибитка, доставляющая героя в деревню; здесь он унаследует богатое имение. Но прежде, чем начнется складываться этот сюжет, только обозначенный и остановленный на стадии экспозиции, перед читателем прогалопирует целый этап эволюции героя, включая очарование и разочарование в обычном светском образе жизни.

Более понятной, естественной выглядит начальная половина этапа, когда герой легко, а главное – охотно усваивает уроки общества. Онегин тянется к тому, что общество и предлагает молодежи соответствующего положения. Дебют одобрен: «Свет решил, / Что он умен и очень мил». Тут легко склониться (что часто и происходит) к соблазну заключить, что герой индивидуализирует общий, стандартный образ жизни по обыкновениям, выработанным в свете. Выбор героя действительно совпадает с реальным эталоном, данным в восьмой главе, но только в первом звене!

Если светский этап жизни героя психологически воспринимается вполне естественным, то решительное разочарование героя в нем выглядит неожиданным и не вполне понятным, да и поэт (в тексте) уклоняется от прямого объяснения. С привлечением иных фактов устанавливаем, что недуг Онегина – преждевременная старость души. Для читателя, которому открылось новое понимание героя, не будет скучным прочтение романа заново. Откроются нюансы и оттенки. Привлечет позиция художника, чуждого доктринерству, умеющего размышлять. В послании «Чаадаеву» (1821) он ставил перед собой цель: «Учусь удерживать вниманье долгих дум». Вполне освоил такой способ мыслить. Фиксирует: в осенние вечера горит камин, «а я пред ним читаю / Иль думы долгие в душе моей питаю» («Осень», 1833). Компонентом долгих дум предстает и альтернативное мышление. Поступок героя не только показывается (иногда о нем только упоминается), но и мотивируется; несколько объяснений даются на выбор.

Со второй главы роман как будто начинается заново. На переходе к «деревенским» главам «Евгения Онегина» весьма существенно изменяется сама повествовательная манера Пушкина. Меняется художественное пространство. В первой главе оно постоянно ограничено – сетками городских улиц и набережных, интерьерами кабинета, трактира, театра, бальных зал. Теперь пространство раздвигается безмерно. Меняется сам ракурс восприятия.

Обращение к широкому пространству вносит коррективы в движение времени. Летят годы и в первой главе: на наших глазах резвый и милый ребенок превращается в юношу, начинающего самостоятельную светскую жизнь, заканчиваются жизненные пути его отца и дяди. Но ход лет фактически не заметен; для движения времени первой главы более существен суточный звон онегинского брегета. Понятно, что дней, подобных описанному, было много, и все-таки удельный вес одного дня жизни героя в первой главе исключителен. В «деревенских» главах продолжает развертываться последовательное повествовательное время, синхронизированное с естественным хронологическим актом жизни героев, но счет времени разнообразнее. Поэт не отказывается от суточного измерения, поскольку оно входит в естественный цикл (причем не упускает случая поиронизировать над брегетом).

Люблю я час

Определять обедом, чаем

И ужином. Мы время знаем

В деревне без больших сует:

Желудок – верный наш брегет…

Но поступательный ход времени здесь ощутимее. Суточный ритм органично переходит в ритм времен года. Полет времени воспринимается стремительным. В сущности, при описании быта Лариных дается описание их дня, в параллель описанию дня Онегина, но сходство практически незаметно, важнее становится различие: ларинские дни нечувствительно мелькают, и акцент переносится именно на динамику и повторяемость. Чай, ужин, сон; потужить, позлословить, посмеяться с соседями; блины на масленице, посты, ежедневный квас, качели, хоровод, молебен; вся жизнь, как размеренные качели.

Но повествование регулярно отмечает завихрения циклического времени, где счет отнюдь не на сутки и даже не на года:

Увы! на жизненных браздах

Мгновенной жатвой поколенья,

По тайной воле провиденья,

Восходят, зреют и падут;

Другие им вослед идут…

С какой космической высоты надо обозревать происходящее, чтобы жизни поколений уподоблялись мгновениям!

Но это уже не рождение замысла, а движение его.

Какие звенья замысла оказались устойчивыми, а какие – переменными?

Самое прочное – выбор главных героев и не столько отношения между ними, сколько размещение их в повествовании, потому что первые три главы – экспозиционные. Такую особенность передает и авторское заявление: «Описывать мое же дело». Этим путем поэт идет последовательно. Сказано о дружбе поэта и героя – описаны их прогулки питерскими белыми ночами по набережной Невы.