Они оба уже давно хотели по нужде, и, заприметив неподалеку небольшой парк, отошли в сторону от этого задорного балагана. Выйдя, наконец, из кустов боковой аллеи, они увидели идущих навстречу им двух молодых, аккуратно одетых людей. В их походке, в откинутых назад плечах, в смехе, в нарочитой жестикуляции было что-то вызывающее. Так ведут себя новые хозяева, которые оценивают дом, не обращая внимания на собирающих вещи бывших жильцов.

– It’s wonderful! – Том отчетливо услышал жующий гласные, будто надтреснутый говор.

– Иностранцы! – прошептал Монгол. – Смотри! Живые иностранцы!

– Похоже, что американцы, – со знанием дела сказал Том. Давай их стреманем.

– Зачем?

– А чего они… За девками нашими ездят! – нашелся Том.

– Точно! У, гады! – согласился Монгол.

Английским Том почти не владел, органически не переваривая этот предмет еще в школе, зато с удовольствием переводил тексты любимых групп. Когда они поравнялись с американцами, он сделал страшное лицо и прошипел.

– Мужики, а где тут курзал?

– I don’t know! – парень поближе развел руками, и слегка отклонился от собеседника, дабы обозначить дистанцию.

– Шо, не вкурил, бродяга? Whеre is kurzal? – наседал Монгол сбоку. – Rock music?

– А, рок, джи-джи-джи! – радостно закивал второй, вроде бы понимая, о чем речь, но в то же время слегка бледнея. – We don’t know!

– I tell you, you must die!^[6] – прошипел Том, ткнув пальцем в ближайшего субъекта.

Парочка шарахнулась в сторону, попятилась.

– I don’t know! – закричали оба, и изо всех сил припустили по темной аллее. У угла один из них повернулся и закричал:

– Нэ стрэлюай! Нэ стрэлюай!

– Иди давай, а то отрихтуем по самый суверенитет! – крикнул Монгол.

Но те уже скрылись за углом.

– Вставили пистон! – хохоча, они вновь вышли на набережную, вдыхая пьянящую южную смесь смолы и моря. Наконец до них донеслось тяжелое тумканье бас-барабана, а вскоре показался и долгожданный музыкальный павильон. Ломиться сквозь кордоны не пришлось: большую открытую сцену курзала обрамляли закрытые трибуны. На их нешироких, слегка наклоненных крышах возлежали все те, кто решил посмотреть концерт бесплатно.

– Лежачие места! Это лучшие места на моей памяти, – воскликнул Том.

Они влезли на крышу, растянулись рядом с русоволосым парнем в тертой кожаной безрукавке.

– Ты Индейца не знаешь? – на всякий случай спросил Монгол.

– Не, не знаю такого, – ответил сосед. – Я не местный, из Кривого Рога.

– О, панковское место. Говорят, у вас гопов много?

– Да, город стремный… Длинный, как кишка. Самый длинный в Европе. А гопов везде много. Ну ничего, живы покуда.

– Давно здесь?

– Уже месяц. Хорошо тут, в Ялте. Гопоты почти нет. Ништяков много. Только скучновато. Слишком все уютно. Ни коробок бетонных тебе, ни заводов. Летов тут вообще не звучит. Вот поешь его, а вокруг все эти пальмы, бабы полуголые ходят. Какая-то подделка во всем чувствуется. Не достоевское тут место. Зато хиппарям и растаманам – раздолье.

– Гопников не видно, – засмеялся Том. – Денег на Крым, что ли, нет?

– Э, не… – криворожец хитро прищурился, покачав пальцем, – здесь гастролеров много. Еще познакомишься.

– А где здесь вообще вписываются?

– А везде. Где лег, – там и вписка. Тепло.

Том перевернулся на живот и растянулся на не успевшей остыть от дневного зноя крыше, посмотрел на сцену. По ней из стороны в сторону носился кудрявый вокалист, время от времени бросая свое легкое тело прямо в ревущую под сценой публику. Толпа не давала ему упасть и торжественно водружала обратно. Повсюду царил живой, стихийный, никем не объявленный праздник. Хиппи и панки всех расцветок съехались сюда с просторов необъятного бывшего СССР. Кто-то сидел на трибунах, кто-то лежал вокруг, кто-то неподалеку бродил у моря. То тут, то там сизыми облачками клубился тяжелый дым с запахом поздней осени. Кто-то пил, кто-то спал, кто-то целовался. Кто-то, подперев руками голову, наслаждался концертом, мотыляя головой в такт музыке. Все эти люди были такими же, как он.

– Хорошо, – с чувством проговорил Монгол.

– Ага, – откликнулся Том.

Он вдруг ясно вспомнил тот промозглый осенний день три года назад, когда он купил на вокзале кассету с какими-то неизвестными ему группами. Купил наудачу, принес домой, включил, и… Его полностью, до кончиков ногтей, накрыл сибирский андерграунд. Прежний мир рухнул, осыпался старой немощной штукатуркой. Да и был ли это его мир? Мир трескучих лозунгов, скрывавших обшарпанный фасад пропитанного лицемерием общества. Страна будто запуталась сама в себе, заблудилась в своих необъятных просторах. И вдруг он узнал, что где-то невероятно далеко, в Сибири, живут люди, которые чувствуют то же самое, что и он, и тоже устали от бесконечного вранья, от официоза. Он слушал их песни, будто пил чистую воду, и никак не мог напиться.

Продавец кассет, длинноволосый парень с серьгой в ухе, бывал в их городе наездами. Том жадно всматривался в незнакомые, неслыханные названия, выбирая группы наугад. Каждый раз он боялся разочароваться, но этого не случалось, потому что каждая песня, каждая строка была – про него. В один миг вырвалось наружу все его нутро, задавленное условностями, затаенное, замученное, будто бы он сам это пел, пел про себя.

Музыка изменила его. Он просто не имел права оставаться прежним. Том отпустил волосы, поменял одежду, а стены своей комнаты заклеил близкими по духу группами и певцами, фотографии которых непостижимым образом добирались до их захолустья. Но, конечно, главные перемены случились у него внутри. Он будто выпал из системы, отправился в свободное плавание.

Немного позже узнав, что музыка, которая ему нравится, называется панком, Том испытал некоторый шок. Тупые, наглые дебилы с ирокезами на башке – все, что он знал об этом странном движении из советской прессы. В магазине «Мелодия» винил с панк-роком отсутствовал как класс. Скудную информацию приходилось добывать по крупицам. Ему удалось узнать, что панки презирали смерть и моральные устои, плевали на общественное мнение, пили воду из луж, носили булавки, а свои ирокезы ставили непременно на блевотине. Что из этого было правдой, а что нелепым нагромождением слухов, выяснить было невозможно. К тому же вся эта атрибутика западного панка не очень вязалась с теми смыслами, которые открывались ему в новой, не слышанной доселе музыке.

…Инструменты бывают разные. Есть, например, столярные: их используют для починки дома. А музыкальные, – казалось ему, – сделаны для починки душ. Он стал музыкантом будто поневоле, в один миг своей жизни осязав нечто невыразимое, но ясно висевшее в воздухе. Это было живое, искреннее чувство необходимости в честном слове. Он хотел петь о том, о чем молчали. И он купил гитару. А ему показалось, что – крылья.

Однажды к нему зашла соседка, Антонина Петровна.

– Егор! Еще раз услышу матерную песню про Ленина, пеняй на себя, – погрозила она кулаком.

– Всегда готов! – сказал он, и закрыл дверь.

– Засажу, контра! – гулко донеслось из подъезда.

Баба Тоня была не только человеком старой закалки, но еще и управдомом, поэтому слов на ветер не бросала. Вскоре к нему действительно пришла милиция, с обыском. Длинноносый участковый Онищенко, побродив по комнатам и порывшись в книжном шкафу, ничего запрещенного не нашел, и уже собирался было уйти, но вдруг обнаружил на столе флаг УССР.

– Скатерть? – печально спросил он.

– Флаг, – ответил Том.

– Я так и думал, – грустно ответил участковый, составил протокол и ушел. Вскоре Том узнал, что на него заведено уголовное дело по статье «надругательство над флагом». Следователь допрашивал его тяжело, пряча глаза, будто стыдясь своей работы. Егор, чувствуя себя как герой на допросе, смеялся ему в лицо. Страх ушел из страны. Все старое таяло, как весенний лед, все прошлое стало смешным, все страшное – понарошку. Вокруг посмеивались все, без сожаления пиная впавшую в маразм державу, будто надоевшую мачеху. Казалось, что достаточно взять пару точных аккордов, и страна, как стены древнего Иерихона, осыпется от резонанса новых песен. Так и случилось. Его дело закрыли в связи с преждевременной смертью государства.

Вскоре Том с друзьями сыграл на три гитары песню, впервые осязав тот радостный миг сотворчества, когда вдруг, из ничего, появляется цветок нового произведения.

– Собираем группу! – заорал тогда Дрим, бойкий высокий парень с серьгой в ухе. – Я пою, Том, – ритм, Ваня, – ты на басу.

– А что петь будем?

– Будем петь только правду.

– Для правды нужен ударник, и погромче, – заметил Иван, спокойный, и, как все басисты, немного отстраненный от мира человек.

Ударника найти было непросто. Но им повезло. Дрим обладал удивительным даром находить со всеми общий язык. Он сходил в ближайшее ПТУ, задружился с комендантом общаги, и вскоре они заняли давно пустовавшую музыкальную студию. Комендант общежития, вынужденный сдавать отчетность по культурно-массовой работе, новому коллективу ужасно обрадовался. В студии с прошлых советских времен остался даже кое-какой аппарат: пара стареньких электрогитар без струн, клавиши «Электроника», два-три микрофона, пучок шнуров, мандолина и неплохая ударная установка. Вскладчину они купили старый микшер, ревербератор, примочки и прочие мелочи. И вскоре из окон студии полились первые, еще неверные звуки электрогитар. Все уборщицы стали с ними здороваться, а бурсаки на переменах с интересом заглядывали в окна, и даже угощали сигаретами.

Однажды они курили на скамейке во дворе общаги. Дрим что-то говорил про партии к новой песне, текст которой недавно написал, и тут все увидели Монгола. Он шел по прятавшейся в старых яблонях аллее, и за деревьями не видел их компанию. Монгол так и прошел бы мимо своей славы, если бы Егор не крикнул:

– Эй, Монгол!

– Чего, Том?

– На ударные пойдешь? – полушутя спросил он.

– Пойду, – сходу сказал Монгол, как будто бы за этим и шел. Сказал он это так легко и обескураживающе просто, что ни у кого не повернулся язык ему отказать. Ведь он был скорее гопник, чем неформал. Но ударника все равно не было.

Монгол подошел к ним, поздоровался. Оценивающе оглядел увешанную булавками куртку Тома. Сел рядом, отцепил одну, разогнул. Сощурив свои и без того узкие глаза, спросил:

– А так можешь?

И воткнул ее себе в ногу, повыше колена. По самую петельку.

Том, глядя на ногу Монгола, с сомнением пожал плечами.

– Вот видишь! – сказал Монгол, перехватив уважительный взгляд Дрима. – Не можешь, а носишь.

– Принят в группу! – постановил Дрим.

– Только у меня барабанов нет. Мне барабаны выдадут? – спросил Монгол.

– Был бы ударник, а барабаны найдутся.

Через год группа дала свой первый концерт в актовом зале ПТУ. Это был великий день творчества. Музы рока летали над общагой, обдавая перегаром молодых пэтэушных девчонок, сельских пацанов и пришедших из округи редких панков. Монгол стоял на дверях, словно Батый, собирая дань с каждой твари, – с кого деньгами, с кого самогоном, с кого семечками. Это был странный праздник, маленький Новый год в серых буднях небольшого индустриального городка.

После концерта актовый зал оказался изрядно заблеван, часть кресел – распорота и сломана, а они стали звездами малой районной величины. Их узнавали на улице, здоровались за руку, зазывали на стакан. Администрация посчитала, что первый блин комом, и в отчет этот перегиб не вошел. Взамен подающий надежды коллектив должен был выступить перед стариками на Девятое мая в подшефном госпитале…

* * *

К реальности Тома вернула какая-то заварушка у сцены. Кудрявый исполнитель уже заканчивал вторую песню, но двое панков нашли где-то у сцены шланг с водой и открутили вентиль. Мощная струя брандспойта прошлась по сцене, облив вокалиста и всю команду с головы до ног.

– Охладись, чувак! – весело орали панки.

Вокалист почему-то обиделся. Не разделяя восторгов публики, он прекратил играть.

– Фу-ууу! – недовольно завыли трибуны.

– Уроды! Вы облили водой мою гитару! – ругался Кудрявый в микрофон.

– Выступай давай, не растаешь! – орали ему.

Панки, закрыв вентиль, поскорее смешались с толпой. За ними уже бежала охрана.

– Чудак-человек, – пробормотал Том. – Хотел быть с народом, и заигрался. Народ плохой.

Монгол не ответил. Он лежал на спине и молча курил, глядя в небо.

– Хорошо, – снова сказал он, и улыбнулся.

Тем временем на сцену вышла регги-группа с вполне подходящим названием «По барабану».

Они долго раскачивались, и, наконец, запели. Текст песни был незамысловат:

– В твоих глазах озера, – в душе моей сушняк!

– В твоих глазах озера, – в душе моей сушняк!

Минут через десять трибуны впали в транс, притоптывая, раскачиваясь и подпевая группе. То ли накопившаяся усталость давала знать о себе, то ли все дело было в обрывистом, рубящем время на кусочки, реггее, но Тома вдруг оторвало от земли и понесло куда-то вверх, в налившийся теплыми красками закат, туда, где все принимали друг друга с открытым сердцем, где все были друг другу братьями в правильном и добром мире, переполненном любовью и единением. На минуту ему показалось, что он попал в сказку, в место, где нет и не может быть врагов. Никто не посмотрит на тебя косо, никто не двинет тебе в зубы за странный прикид или неправильную длину волос. Ты больше не виноват в том, что не ходишь в спортивных штанах, не плюешь, сидя на корточках, семечки, не слушаешь блатняк. Ты – тот, кем ты хочешь быть, ты – настоящий, потому что свободен в своем выборе. Никто и никогда больше не заставит тебя быть кем-то.

– Новый год, – сказал он.

– Чего? – встрепенулся Монгол.

– Новый год, – повторил Том. – Время, когда все люди независимо от достатка, культуры, образа жизни, просто рады друг другу.

– А новый год летом – это правильно, – сказал Монгол.

Когда концерт кончился и народ стал расходиться, они стали поперек аллеи и, цепляясь ко всем, спрашивали, не знает ли кто Индейца.

Индейца никто не знал.

– Приезжие все, – удрученно констатировал Том.

– Смотри, как жестко пацана футболят, – Монгол ткнул пальцем в мелкого, не по возрасту хайратого хиппаря в феньках по локоть и с рюкзаком за спиной.

– Пацаны, впишите меня кто-нибудь. Ну впишите, пацаны! – стонал пацаненок.

– Да пошел ты! – то и дело слышалось в его адрес.

– Может повод дал? – задумался Том.

– Здарова. – Из темени вышел их криворожский знакомый. С ним был один из выступающих, длинноволосый худой музыкант с бледным лицом и детскими синими глазами.

– Во, Винт, эти пацаны Индейца ищут.

– Отличный барабанщик, – ответил Винт. – Но на концерте его не было.

– Выходит, нужно к нему домой ехать, – сказал Монгол.

– Завтра с утра и поедем, – ответил Том.

– К нему без мазы ехать. Он крезанулся, – сказал Винт.

– Что, крыша поехала?

– Ага. Я его пару лет назад в Джанкое видел, он дынями торговал. Совсем никакой был. Бледный как тень, еле на ногах держался.

– Может, обдолбался чем-то?

– Да он и не слазил, – Винт пожал плечами.

Выходя, они вновь заприметили мелкого хиппаря. Он бросился к ним:

– Пацаны, впишите меня!

– Чувак, да легко. Пошли.

– А вы где зависаете?

– Мы, наверное, в парке заночуем, под Массандрой. Там скамеек много, места хватит.

– В Приморском? Не, это далеко. Эх, придется опять дома ночевать! – и он расстроенно пошлепал темным летним бульваром.

– Вот! Вот за это я и не люблю Систему, – сказал Том, глядя ему вслед. – У Системы нет средств борьбы с фальшивыми кадрами. То же самое было в КПСС. Только там были не дежурные фенечки и искусственно драные коленки, а посты и награды. И тут та же проблема: как отличить настоящих людей от замаскированных под неформалов обывателей.

– Шарик круглый. Жизнь сведет и разведет, – изрек Монгол.

Они вернулись в Приморский парк глубокой ночью и, развалившись на скамейках у круглой клумбы, быстро заснули.

Тому снилось, что он совсем старый. Кажется, ему лет сорок. Ночь, тишина. Он сидит под замком в сарае, и знает, что на рассвете его должны расстрелять. Открывается дверь, но это еще не расстрел. В сарай вталкивают Монгола. Ему почему-то лет двенадцать, но он точно знает, что где-то здесь припрятан совок для мусора. Они находят его в углу под соломой, и долго роют подкоп в холодной, глинистой земле. За стенкой несется состав. В нем уезжает Лелик. Он что-то кричит им, – что-то очень важное, чего не разобрать за монотонным стуком железных колес…

Поезд ушел, но грохот остался. Он стал более дробным, совсем рассыпчатым, будто множество людей, собравшись вместе, выбивали пыльные ковры.