Творческая интеллигенция

Дачную идиллию разрушил скрип открывающейся калитки.

– О, Степаныч пришел, – вскинулся Лелик, и, хлопнув дверью, поспешил ему навстречу.

Это был местный сторож. Он принес трехлитровую банку с прозрачной жидкостью. Они рассчитались, и сторож ушел.

– Ну, пошли в дом. Примете на посошок, – Лелик махнул рукой, осторожно зажав банку подмышкой.

Самогон оживил компанию, будто добавив смысла в опустевшие разговоры. Стульев на всех не хватало, и гости разбрелись, – кто по даче, кто по двору, составив компании по интересам. Лелик ходил между ними, попыхивая трубкой, иногда поддакивая, иногда зазывая к столу, где еще оставалась кое-какая закуска. Том подошел к окну, где стояли Лужа и Силин.

– Попомнишь мое слово, еще десять лет, и нас ждет процветание. Главное – коммуняк разогнать, – доказывал Лужа. В его длинном усе запуталась веточка укропа.

– Коммунистов можно только пережить, – отвечал ему Силин. – Это поколение пропитано коммунизмом, и еще не скоро уйдет. Мы привыкли все подгонять под свой возраст, все мерять своей жизнью. Но по сравнению с нашей жизнью история – это медленная черепаха. Поэтому мне кажется, что Украине придется куда тяжелее. Все дело в России.

– Россия скоро развалится, – говорил Лужа. – И трех лет не простоит. Кругом разброд, стрельба и дерибан. Вон Чечня уйдет, и остальные следом потянутся.

– Я не спорю. Россия большая, ей развалиться нетрудно. Просто не всегда появляется личность, соразмерная такой стране. Мелкой личности всегда проще рулить в малой стране, там эта личность даже кажется крупной. Но в России это всегда беда. Тут если мелок царь, то обязательно аукнется. А если крупен, то тоже. Но дело не только в этом. Тут многое от мифа зависит.

– От мифа? – Лужа изобразил внимание.

– Вот, к примеру, приехал человек в США, поселился там, обвыкся, – продолжал Силин. – А поскольку страна процветает, то новый гражданин постепенно начинает причислять себя к этой стране. Гордиться ей, разделять ее победы и сопереживать проблемам. Он присоединяется к ее мифу, хотя даже не участвовал в его создании.

– Ну, они там, конечно, многое насочиняли, – говорил Лужа.

– Тут не важно, насколько этот миф объективен, а насколько это Голливуд. Если есть во что верить, если есть прошлое, на которое можно опереться, то значит, что такой миф состоялся и будет существовать в обозримом будущем. Человек красит место, но и место меняет его. Это как почва, которая питает народные корни. Она бывает либо бедная, либо богатая.

– Так, – соглашался Лужа.

– Миф собирает людей, консолидирует их в некую общность. Дает им идею, а значит, и силу ее воплощать. И у России такой миф есть.

– Ну да. Жили семьдесят лет мифом, – вставил Лужа.

– Я не об этом. Тут, может, слово не совсем удачное. Миф – это только отчасти фантазия. В основном он строится на победах, на произведениях культуры и искусства, на памятниках и народных достижениях. Можно сказать, что миф – это история минус ошибки. Не у каждой страны есть красивый, сильный миф. У немцев есть, у французов, у англичан. У русских. Триста лет великой страны, держащей под своим сапогом одну шестую суши, – это же не чепуха! Этому многие завидуют. Но для русских это не главное. В их мифологеме есть не столько процветание, сколько стремление к справедливости, а это уже понятие метафизическое. Поэтому, истреби ты большую часть русских, загони всех под лавку, – миф останется. И даже если в этом краю поселятся различные эмигранты, – турки, чухонцы или эфиопы, если они перемешаются с русскими, то впитают в себя этот миф как закваску. Как Пушкин впитал, как Лермонтов, как Даль. Гитлер это отлично понимал. Поэтому, уничтожая памятники и музеи, руководствовался не животным садизмом, а холодным расчетом. Пока живы носители мифа, пока есть культура, пока миф дает силы, Россия обречена выныривать из любой смуты, подниматься наверх. Дезориентация этого мифа, его пересмотр неизбежно ввергает страну в хаос. Мы как раз наблюдаем такой период. Но это временно. Даже если уйдет Чечня, если за ней уйдет еще часть территорий, – Россия останется. Переболеет, встряхнется, будь она хоть черная, хоть узкоглазая, – не важно, она рано или поздно станет собой. Россию может сломать лишь Запад, но ему это сейчас не нужно. А Восток в нее втянется, поскольку миф о справедливости, этот непобедимый русский миф, входит в любое восточное сознание как нож в масло.

– Как я понимаю, твой миф не ограничивается двадцатым веком. А как же СССР? – не унимался Лужа. – Зачем же была революция?

– А СССР, отказавшись от веры, немного переписал этот миф. Он стал строить царство справедливости, просто облек его в форму коммунизма. До революции русские освобождали соплеменников и единоверцев, после революции – африканских и азиатских рабочих и крестьян. Если бы не дубоватая советская идеология, то у цивилизованного мира не было бы вообще против него никаких моральных аргументов. Они просто не видели, что за идеи на самом деле крылись за всей этой марксистско-ленинской шелухой. Не орднунг, как у немцев. Не возвеличивание себя за счет колоний, как у англичан. Не цивилизаторское мессианство, как у США. А царство справедливости. Все они боятся русских, потому что видят их сквозь свой миф. Англичане думают, что русские хотят править миром ради его богатств, американцы – что русские хотят всем навязать свое мышление. Немцы – что устроить всем железный концлагерь. У каждого народа есть свой ангел и свой демон. Свойства ангела народ присваивает себе, а своих демонов вешает на врагов.

– А что же, по-твоему, ожидает Украину? – покручивая усы, спросил Лужа.

– А Украине в этом плане повезло меньше. У нее такого мифа нет. Все эти народные обычаи, бандуры, вышиванки и прочий этнографический хлам есть у любого народа. Для мифа этого недостаточно, особенно в наше скоротечное время. Даже на английский парк нужно триста лет, чтобы люди увидели его красоту. А что есть у Украины? Стремление к независимости не уникально. В каждой стране есть область, народ, племя, которое стремится обособиться. Что еще у нас есть? География, самостоятельность, осознание себя как народа, как не-русских. Есть земля и море. Это все слишком материально. У нас нет главного – мифа о величии! Нам катастрофически нужна маленькая победоносная история. А если у народа нет великих басен о нем самом, то рано или поздно он предпочтет красивые басни соседей.

– Так не давали же, – пожимал плечами Лужа.

– А кому когда давали? России, может, давали? Но у русских есть свое Куликово поле, а у украинцев – нет. Мифа нет без победы, а победы – без войны. У Украины побед не было и быть не могло, поскольку победы украинцев встроены в русскую или польскую историю. Все сугубо свое, украинское, будет неизбежно бедным. Поэтому Украина рано или поздно обречена войти в чужую орбиту, принять чужой миф. Увы, Украина – это роза, привитая и расцветшая на русской почве. Без этого корня она будет чахнуть, превратится в колючий шиповник. Да, она будет существовать, но она выродится. Живые побеги расползутся по иным садам, а основное растение задавят более сильные культуры, нравится это нам или нет. История жестока. Но поскольку история – это книга с открытым концом, и невозможно раз и навсегда установить вечный мир, прочертить окончательную границу, расставить все точки, то здесь всегда будут жить силы беспокойства, поиска себя, сомнения.

– А Киевская Русь? – отвечал Лужа. – Чем тебе не миф? Она древнее России, а значит, ее корни глубже. И она неизбежно обратится к себе, заново прорастет в своей национальной почве. Это все – вопрос времени. Кончится эра перекрасившихся коммуняк, и национальное самосознание вернется к своему прошлому. Главное – укреплять его, воспитывать, поливать эти корни. Конечно, это будет непросто. Нас гнобили поляки, потом царская Россия, потом СССР. Но мы сохранили самосознание, и теперь нам, как молодой нации, которая еще только формируется, представлен исторический шанс.

– Ницше говорил: фанатик легко занимается отрицанием, но когда формирует образ поклонения, то становится невероятно близорук, – парировал Силин. – Куда проще отрицать СССР, царя, поляков. Но меня всегда удивляло, почему вы сильны только «программой минус». Создайте нечто положительное, причем подлинно свое, ни на кого не похожее, и чтобы это всем понравилось. Вы в этом своем национализме сидите, как в смирительной рубашке, точнее – вышиванке. Киевская Русь? А ты думаешь, что там не было бардака? Ведь это – времена удельных князей и бесконечных междоусобиц. Вы остались там, в древней раздробленной Руси, и ваша история остановилась. Вы хотите перекинуть мост в прошлое, но что дадут вам те корни? Чему научат? Россия отказалась от национализма, и это дало ей новое поле для жизни, для расцвета, нравится это или нет. Именно поэтому в ней творило столько иностранцев. Поэты, ученые, все эти Беллинсгаузены и Багратионы – они же стали русскими. И это преодоление национальных границ – достижение, поскольку в них сформировалась новая, более сложная реальность.

– А мне кажется, это говорит о том, что русские не способны на свою идентичность. Они не способны на подлинно свое, русское, поэтому и берут с мира по нитке, – говорил Лужа. – Они даже на протест против тирана не способны. Они всегда рабски поклонялись тому, кто жесток с ними. Вот хотя бы на это посмотри. – Он поднял рюмку. – У нас все пьют самогон. Сами гонят, сами пьют. Потому что мы – хозяйственные. А в России пьют только водку. Казенку, понимаешь? Они платят государству за то, что можно самим сделать в два щелчка. Почему не делают?

– Может, потому что – государственники?

– Нет. Или потому что ленивые, или потому что боятся! Русские просто органически неспособны к труду на себя. На свое, личное благо.

– Если бы боялись, то не победили бы ни Наполеона, ни Гитлера. И с турками едва бы справились. Пустили бы себе в огород цивилизаторов, как Мазепа… Хотя иногда мне кажется, что украинский национализм – он вообще не терпит государственности. Вы защищаете жесткую националистическую структуру, но если она появится, – вы в два прыжка станете анархистами.

– Почему?

– Потому что она потребует от вас жертвовать на благо родины, а вы же все индивидуалисты, вам свобода нужна. – Силин неожиданно обернулся к Тому, как бы беря его в союзники.

– Вот всегда так с националистами: ты им про высшие смыслы, а они тебе про садок вышнэвый. А ты что думаешь?

– Я? А я не думаю про все это, – сказал Том.

– А ты попробуй. Думка мозг развивает, – с чувством сказал Лужа.

Том пожал плечами.

– Вот была у меня раньше под окном клумба. Цветы там такие высокие росли, не знаю как называются. Белые, розовые. Шмели над ними летали, бабочки всякие. Даже алкоголики не опорожнялись там, – до того было красиво. А потом пришла славная перестройка, и клумба превратилась в грязную помойку.

– Да, со славой Михаил Сергеевич состоял в беспорядочных связях, – невпопад ввернул Силин.

– Я так и не понял, как это произошло, – продолжал Том. – Клумба вроде бы и против СССР не голосовала, и независимость не поддерживала. Я также не уверен, что клумба – символ проклятого совка, поскольку нравилась она всем независимо от убеждений. Она вообще была как-то в стороне от политики. Лично я не припомню ни одной листовки против клумбы, но она взяла и умерла. Ради новых светлых идей ее потребовалось затоптать. Почему?

Том выпил рюмку, шумно вдохнул носом. Его никто не перебивал.

– Я знаю, почему это случилось. Потому что клумба хоть и на земле, но, по сути, она не материальна. Люди забыли о небе, и стали считать только выгоду. Настало время огородов. А от клумбы выгоды не было никакой. Ни картошки тебе, ни кабачков, еще и поливать нужно. Но без нее люди стали только хуже. Они смотрят на загаженный пустырь и злятся, потому что помнят клумбу. Восстанавливать ее невыгодно, но и выгода не решает всех проблем. Это я к тому, что пока в ваших теориях не найдется места обычной клумбе, то грош им цена. Что-то в ваших сюжетах не прописывается. И это что-то – очень важное, что нельзя пощупать. Не знаю, может, где-то по-другому. На Украине – так.

– По новым правилам теперь правильно говорить не «на Украине», а «в Украине», – сказал Лужа.

– Я согласен, – сказал Том. – Только рано еще так говорить.

– Это почему?

– А потому что в Украине все мы будем только после смерти. А пока еще на ней, сверху. – Том отошел. Ему хотелось послушать Перовского.

Перовский, высокий молодой человек болезненного вида, с худым вытянутым лицом и темными кругами под глазами, в таких местах появлялся редко. Очевидно, что к Лелику его завели какие-то важные дела. Он стоял в углу у печки и разговаривал с Мясником. На самом деле он разговаривал с самим собой, поскольку его мало кто понимал. И уж тем более не Мясник, этот простоватый шумный коротышка с большим, не по возрасту опухшим лицом. Мясник был довольно грубым, даже хамоватым человеком, и сошел бы за гопника, если б не увлекся Death-металлом и связанной с этим атрибутикой смерти, черепов, перевернутых крестов и раскопанных могил. Это полное утробного рева музыкальное течение несколько приподняло над его природным окружением, добавив личности Мясника особой инфернальной эстетики, и ввело в круг людей более умных и тонких.

– Человек, – говорил Перовский, глядя куда-то поверх Мясника, – это посредник между небом и землей, медиатор вселенной.

– Однозначно! – соглашался Мясник.

– Его глаголы воспаряют к Небу и требуют, они требуют от него ответа. Но Небо молчит. Почему оно молчит?

– Почему? – удивленно спрашивал Мясник, оглядываясь по сторонам.

– Может быть, потому, что человек не умеет его слышать?