Вояж в Москву

– Так-то вот, мальчик милый, старые кости опять захотели в гости. Прощай, квашня, я гулять пошла!

Бабушка, подарив мне засветившуюся на мгновенье в её глазах мечтательную улыбку, развела руками. Дескать, куда тебя несёт, старая, чего не сидится дома? Она занервничала, зевнула раз-другой, перекрестилась.

– Помяни, Господи, царя Давида, и всю кротость его.

Но решение принято, и начинаются сборы. Делается все основательно, старательно, с любовью. Вечером в большом глиняном горшке бабушка ставит опару. Муркино парное молоко, мука, яйца, разведённые в тёплой воде сухие дрожжи – составные части для ведения процесса. Горловина горшка накрывается чистым ситцевым фартуком. Горшок с опарой ставится на табурет вблизи печки. Бабушка, как обычно, переживает: взойдёт – не взойдёт. Наконец опара начинает бурно подходить. Бабушка, подболтав муки, сноровисто пробивает замес двумя кулаками, делает это старательно, энергично, словно доит корову на полднях. Устаёт. Переводя дыхание, вытирает уголком головного платка бисеринки пота, выступившие на лбу и висках. Теперь, пока тесто не поспеет и отойти нельзя. Обсыпав мукой дощатый разделочный лоток, наконец-то вываливает на его поверхность вязкую массу. Охорашивая пышное, золотящееся сквозь мучную пудру тесто, любуется колышущимся, сдобным полуфабрикатом. Наготове два противня, это специально изготовленные для выпечки железные прямоугольные листы с закрайками.

Противни и всё другое, что сделано из листового железа – печная заслонка, вьюшки, самоварная труба и водосточные трубы на фасаде дома, – сотворил жестянщик дядя Митя, Дмитрий Игнатьевич Завидонов, брат бабушки Анны Игнатьевны, мой двоюродный дед. Отношения между близкими родственниками, право, чудные. Заказчик – подрядчик. Почему так – не знаю, и догадок строить не стоит.

– Уж таким уродился, видать. У него и с женой счёты-расчёты, как с чужой.

Бабушка ножом отрезает от валуноподобной золотящейся массы теста пирожковые порции, раскатывает их, не забывая подсыпать мучки на лоток, кладёт на каждый такой блин столовую ложку капусты, сдобренной сваренным вкрутую и мелко порубленным яйцом. Легкими движениями пальцев формует пироги и помещает их на противень. И так сноровисто, не останавливаясь ни на мгновенье, творит у меня на глазах пироги, заполняя ими противень. Второй противень таким же манером наполняется ватрушками. Обмакнув гусиное перо во взбитый в топлёном коровьем масле яичный желток, смазывает этим лакировочным раствором пироги и ватрушки, заполнившие противни.

Русская печь к этому моменту прогрета, как следует, двумя охапками берёзовых дров, под освобожден от углей и золы. Остаётся задвинуть противни в печь и железной заслонкой прикрыть чело. Часу не пройдёт, как пироги и ватрушки, явленные из печи, с пылу, с жару, можно пробовать. Я тут как тут. Бабушка подаёт мне горячую, обжигающую руки ватрушку. Подув на неё минуту-другую, пробую ароматную ватрушечную плоть. Вкуснотища!

– Пироги с капустой – любимая Сонина еда, а ватрушки – это услада Петина, – поясняет бабушка.

Она мысленно представляет, с каким наслаждением Петр Липатович будет лакомиться тещиными ватрушками с золотистой корочкой. Как вонзятся его крупные, крепкие, белые, что молоко, зубы в хрустящую корочку сочной, сладкой, пропечённой ватрушки и разольётся по комнате аромат домашнего творога, творога, сотворенного из Муркиного молока…

В дар московской родне завтра повезём ещё и печёного гуся. Повезём две глиняных крынки томлёного молока.

Как только вынули из печи противни с аппетитными румяными пирогами и ватрушками, туда же, на подовые горячие кирпичи, ловкими манёврами рогатого ухвата задвинула бабушка крынки с молоком. Вот уже и железная гремящая заслонка притиснулась к печному челу. Там, в печи, пусть теперь совершается очередное чудо преображения.

Молоко томится в медленно остывающей печи и обретает драгоценные качества. Словами не описать бесподобную красновато-коричневую корочку, которая, словно фирменный, знак запечатала содержимое крынки. Вкушая эту молочную прелесть, понимаешь, на какие чудеса способна русская печь. Белое-белое, монотонное, как снег или вода, молоко, побывав в печи, становится продуктом колористически богатым. Под коричневой корочкой собираются в изрядном количестве ароматные, сладкие, томлёные, побуревшие от жары, тающие во рту сливки. Мудрено отделить от корочки, запекшегося самого верхнего слоя, вытесненный наверх, до предела уплотнённый печным жаром молочный жир. Это то, что названо вкусным словом пенка, пенка с томлёными сливками. Одинаково страстно любили эти сотворённые бабушкой в русской печи пенки как Петр Липатович Лугов, которому в Москву везли томлёное молоко, так и внук Юрик, находившийся ближе всех к вожделенным пенкам.

Возле ног бабушки, орудовавшей кочергой и ухватами, постоянно вертелись кот Мурзик и я. В небольшом чугунке кипела, музыкально булькая, похлёбка к обеду. Это или суп с сушёными белыми грибами, или мясное первое блюдо – картофельный суп с бараниной или свиным мозжечком и рёбрышками. Ещё вкуснее становится похлёбка, когда в чугунок к картошке и мясу бабушка добавит горсти две крупы-ядрицы. Меня, вернувшегося с гулянья или после долгого купанья в речке Лопасне, бабушка, ласково приговаривая, угощала супом:

– Похлебай, мальчик, жиденького, горяченького.

Отсутствием аппетита её внук не страдал: молниеносно оказывался за столом, у самого окна, чтобы видеть, что делается на улице, придвигал к себе тарелку и азартно хлебал.

– Ешь с хлебом, – поучала бабушка. – Похлёбка от хлеба происходит – хлёбово. Запомни пословицу: «Мы работы не боимся – было бы хлёбово».

Расправившись с первым, да так, что тарелку не надо было мыть, я принимался облизывать ложку.

– Похлебал да и ложку облизал. Молодец!

В печи, дожидаясь своей очереди, прела гречневая каша. Не могу не признаться, что и теперь, пребывая в больших годах, ем кашу гречневую и обязательно с молоком, а это ещё одно хлёбово.

Известна всем и каждому байка про то, как в крестьянстве нанимали работника. Хозяин сажал батрака за стол и смотрел, как тот ест. Споро или лениво. Считалось, как за столом, так и в поле: лениво ест – лениво будет работать.

Бабушка в моей памяти неотделима от печи, сочетается с ней – вижу её легкую, словно без плоти, кожа да кости, высокую фигуру. Несуетная, достоинство своё строго блюла. В длинном, свободного покроя, неброского цвета платье, в шерстяной, вязаной безрукавке. В старости ей и вблизи печи зябко.

– Кровь не греет, – жаловалась бабушка, однако не помню, чтобы когда-либо она в расслабленности лежала на горячих печных кирпичах. Забот вокруг русской печи хватало на полный день, без роздыха. И вечером ей приходилось то об одном, то о другом вспоминать.

– Батюшки, сухари мои как бы не обуглились – заслонка-то так и пышет жаром.

Раз в неделю пекли подовый хлеб. А это такая духмяная радость, что и передать нельзя. Бабушка, достав испечённый на тщательно выметенных накалённых кирпичах хлеб, непременно отламывала край небольшого кругленького хлебца. Тёмная плотная корка, ржаной дух, сытная, вкусная, хорошо пропечённая хлебная сердцевина – радость на сердце. Хлеб – имя существительное – задолго до школьного урока на эту тему я сие усвоил, как «Отче наш».

А ещё памятны ржаные лепёшки на сале да с кружкой топлённого с пенками молока, чтоб вприкуску. Выглядело это бабушкино угощенье по переданному на ушко заказу внука весьма забавно. Лепёшка до того была хороша, что я не успевал осознать, что вот лежала на столе круглая, плотная, сытная, красивая – и нет её, а в кружке молока ещё порядочно осталось.

– Ба, лепёшка кончилась, а молока – полкружки…

– Да я тебе дам другую. Ешь на здоровье, касатик.

Касатик, так нередко случалось, нечаянно или по умыслу, до того вкусна была вторая лепёшка, на этот раз нажимал больше на молоко, и оставалась у него в руках половинка печёного чуда, а в кружке – пустота. И снова покаяние и просьба.

– Ба, смотри, лепёшки так много осталось, а молока – ни капли.

Ржаные бабушкины лепёшки из русской печи некоторое время спустя стали полулегендарным лакомством. В школе я сидел за одной партой с Руфкой Петровым, и жили мы близко друг от друга. На Почтовой пятистенка – особнячок первого секретаря Лопасненского РК ВКП(б) Ивана Ивановича Петрова, и дом Бычковых находились рядом только дорогу перейти. Руфка у нас едва не каждый день бывал – то заходил спросить про то, «что по ботанике задали», то, узнав от меня, что Анна Игнатьевна «нынче лепёшки будет печь», оказывался кстати у нас в доме по ещё какому-то срочному делу. Руфка, придя домой, делал матери, нашей учительнице математики Екатерине Федоровне, суровый выговор:

– Чем ты меня кормишь? Супы да каша пшённая. Юркина бабушка Анна Игнатьевна лепёшки такие печёт… знаешь, пальчики откусишь.

Само собой, Екатерина Федоровна делилась своей бедой с мужем: «Не умею, дескать, печь ржаные на сале лепёшки, как Юрке Бычкову его бабушка Анна Игнатьевна печёт едва не каждый день». Иван Иваныч, естественно, пересказывал плач жены Катерины как веселую байку товарищам по партии. Так и творилась легенда про бабушкины лепёшки. Почему легенда? Сущая правда то, что лепёшки были вкусные, как и круглые ржаные хлебы из русской печи.

Далеко, однако, бабушкина печь увела от намерения вспомнить, как вояжировали мы в середине тридцатых годов двадцатого столетия по маршруту Лопасня, Почтовая, 23 – Москва, Садовническая улица, дом 25, квартира 16. Дом-новостройка возведён был вблизи Устьинского моста. Замечательный дом…

Нет, господа-товарищи, трудно, очень трудно оторваться от бабушкиной печи, от лопасненского детства. В Москву успеем попасть!

Зимой тридцать шестого, когда подрос, не школьник ещё, но и не карапуз, которого надо водить за ручку или катать в саночках, подарил мне отец санки, чтоб с горок спускаться. Ещё не перевелись к тому времени в Лопасне саночники и отец Александр Иванович их знал, поскольку раньше был налоговым инспектором всех надомников. Хорошо знал он саночника – изрядного выпивоху Костю Кольцова. Ему-то он и сделал заказ. Спрыснули они заказ, как положено. Года не прошло – (мама ругалась: «И не надо было с ним выпивать – вот он потому из тебя верёвки вьёт») мастер принёс саночки, что называется, с доставкой на дом, пусть и с годовой задержкой.