…В июле 2010 года жаркие пламенеющие дни стояли, как новобранцы на плацу, мало чем отличающиеся один от другого. До полудня на небе ни облачка. Температура от 30 до 39 градусов в тени по Цельсию. Хочется забраться в прохладный угол, отыскать место тенистое, без прожигающих тебя насквозь солнечных лучей.

– Юрий Александрович, – протяжным, медовым, воркующим голосом, повернувшись ко мне всем своим, так много говорящим о щедрости природы-матушки станом, не произнесла, а пропела мои позывные любимая гостья криушкинской дачи Надя Вакар, – ходят слухи, что вы – повар-волшебник, отменный кулинар. У нас есть сокровенное желание, у всех, я подчёркиваю, в том числе у вашей дочери Елены Прекрасной. И только вы его можете удовлетворить.

– Какое же?

– Соорудите к обеду окрошку.

– Ваше желание, Надя, для меня – закон.

Так, собственно, и началась история сотворения криушкинской окрошки. Стал я в памяти перебирать те самые ингредиенты, из которых готовится окрошка, то бишь холодная похлёбка из кваса, крошеного мяса, лука и других приправ.

Кому-то вдруг покажется, старинное это слово похлёбка – грубоватым. Однако не зря говорится: зрит в корень! Похлёбка на квасной основе оно и есть – хлёбово. Аль, мы уже не русские? Не про нас разве сказано, мы работы не боимся – было бы хлёбово! Отхлебав, перекрестись. Лучшее хлёбово в жару – окрошка, и её просят меня сотворить! Прежде всего требуется для окрошки крошеное мясо. Окрошка от него происходит. Не раздробив, не расщепив на мелкие части, не превратив в крошево мяса, окрошки не получишь.

Великолепна протяжная, округлая, соединяющая все составные части буква «о». Она связывает, соединяет и объединяет ингредиенты, и в итоге является на свет вкуснейшее блюдо – окрошка. Как её, окрошку, сотворить? Естественно, перво-наперво следует позаботиться о мясе. По бедности, случается, нашинкуют луку, огурцов, редиски, посолят это крошево, зальют квасом и зовут гостей: «Идите за стол окрошку кушать!» Да разве это окрошка, без мяса-то?

Мясо – мягкие части тела животного, состоящее из красных или красноватых волокон, образующих мышцы. Сегодня зачастую те, кто готовит и ест окрошку, собственно, с первозданным мясом и не соприкасаются. Для них мясо – это разнообразные колбасы, карбонаты, сосиски-сардельки и прочие мясопродукты из «копейки» или «пятёрочки». Их-то и режут-крошат для мясной основы окрошки.

Тем, кто прожил на свете полвека, по крайней мере, думаю, приходилось, хотя бы однажды, заготавливать мясо впрок. Так обстояло дело в каждом крестьянском хозяйстве: без скотины на подворье, какая же это жизнь? Мне это досталось в полной мере в годы войны – от десяти до четырнадцати лет. Я – единственный мужик в доме, где полон двор животины. Отрубить голову утке или курице – моя обязанность. Ощипать птицу – это уже дело женское. В хлеву набиралась мяса и сала на вольной картошке да зерновых отходах хрюшка. В ноябре, в канун зимних холодов, её короткий век приходил к концу. Мне, подростку двенадцати-тринадцати лет, приходилось без чувств и мыслей, засунув в карман заношенной, таковской, телогрейки тесак, нож с двухсторонним лезвием, в одиночку входить в тёмный закут. Странно это, а может быть, и естественно, думал я, в те, полные мальчишеской решимости, секунды, не о том, что лишаю дыхания живое существо, а о празднике, который только я в данных обстоятельствах способен подарить семье. Жареная поросятина с картошкой, шкварки, шипящие, дразнящие аппетит, источающие сытный дух, когда бабушка Анна Игнатьевна, зацепившись чапельником за край большой, тяжёлой чугунной сковороды, влечёт её по поду пышущей жаром русской печи на загнетку, – это праздник. И поросятина на пробу и ароматные шкварки – такая вкуснятина! Но эти радости приходили потом, когда всё трудное, тяжёлое, что перепадало маме и мне, её помощнику, удавалось одолеть.

Первым делом следовало, затащив пятипудового поросёнка на дерюжный мешок, волоком тащить тушу через весь двор в огород, к копне золотистой яровой соломы. Огород засыпан слоем, толщиной в пядь, белым-белым, пушистым, выпавшим недавно, первым в этом году снегом. В какие-нибудь полчаса опалив поросёнка и тщательно вымыв тушу с головы до пят прокипячённой в печи водой со щёлоком, мамаша приступает к разделке.

У всех частей и органов своё назначение. Ливер – печень, лёгкие, сердце – складывает в эмалированный таз. Ливерный комплект – отменное лакомство. Зажаренные с луком, щедро поддержанные живым, проникающим во все поры свиным салом лёгкие недели две не сходят с обеденного стола. Лёгкие и сердце, в чугуне с вечера до утра, томлённые в печи берёзовым жаром, выкладываются на разделочную доску, а затем мелко порубленные острым кухонным ножом смешиваются с таким же образом нашинкованными крутыми яйцами и поджаренным до золотистого свечения репчатым луком; и эта смесь составляет неповторимо прекрасную начинку пирогов, что пеклись у нас в доме из пшеничной муки грубого помола (пшеницу выдали на трудодни ещё в октябре), и пользовались они заслуженной славой. Помол был, действительно, грубоватый, но нам в самую пору. Пироги бабушка лепила большие, весомые; одним таким пирогом можно было насытиться.

Из распахнутого хорошо наточенным мною ножом чрева поднимался вверх пар: руки орудовавшей ножом мамы находились в тепле, и, когда она очищала и складывала в корзину поросячьи, сплошь покрытые сальными бугорками, кишки, делала она это споро, торопясь успеть, пока мороз не прихватил, не сковал их, прополоскать кишки, как полощут бельё, разбив прежде коромыслом хрупкий ноябрьский лёд у запруды на Жабке. Выпущенные поутру на волю похватать лёгкого, тающего у них в зобу снежку, гуси окружили хозяйку, полощущую исходящие паром остаточного тепла кишки. Гуси пытаются ухватить, ущипнуть торчащую из корзины требуху. Мама, стоя на коленях над прорубью, отмахивается от окруживших её птиц, которые с кликами, топоча и поднимая крыльями снежную пыль, громогласно гомонят.

– Га! Га! Га! – кличут, разбегаясь в разные стороны и вновь подступая к маме, птицы.

– Сынок, отгони ты их, чертей.

Кисти рук у мамы стали ярко-красными, пунцовыми, как лапы у гусей, важно расхаживающих по белому хрустящему снегу. И не бросишь начатого. Чтобы забыть про ломоту в пальцах, скованных ледяной водой, она представляет, как будет набивать кишки гречневой кашей. Какое это будет роскошное угощение после продолжительной выдержки их в основательно протопленной печи. Каша из-под ножа сыплется на фаянс праздничной тарелки янтарными, лоснящимися жиром горками ядрёных зёрен. А озябшие, замёрзшие до ломоты в костях руки?! Что ж, отойдут в домашнем тепле.

Однако, не легко даются хозяйке поросячьи ножки для студня, кишки с жирком под колбаски с гречневой кашей, ливер для пирожковой начинки, окорока, спинка, мясцо с рёбрышками, грудинка – всё, пойдёт впрок, в запас. Кстати, и окрошке из этого богатства в будущем что-нибудь да перепадёт.

Не осуди, я в лаптях – сапоги в сенях.

Такая моя жизнь, такой пригожей мне она видится. Сегодня, что ж, всё по-другому. Да, груба, бесхитростна и простодушна была та, ушедшая в прошлое жизнь, но, на мой вкус, она мила и приманчива. До неё, увы, не дотянуться американизированной нынешней, бездуховной и безвкусной, на мой взгляд, естественно.

Прошли годы и не малые. Окончил вуз, завёл семью. Пишу стихи о «прекрасных дамах», эстетствую. Но однажды мой школьный товарищ знакомит со своим приятелем, венгром Петером Паппом. У того отец, разумеется, в Венгрии, имеет свиноферму и колбасное заведение. Разговорились. И Петеру, и мне весь цикл поросячей жизни довелось познать на практике в ранней молодости. Вспоминали какие блюда из поросятины творят хозяйки в Венгрии и в России. Подвернулся на этот случай дружок из ближнего Подмосковья. Кажется, это был посёлок Кратово. У нас, говорит он нам, нехватка специалистов, некому поросёнка забить. Дескать, не возьмётесь ли, ребята? Ну, мы с Петером и согласились поехать в Кратово.

С давней военной поры не случалось мне с ножом входить в закут. Петя тоже держался робко. Но, назвался груздем, полезай в кузов. Никудышные мы с Петером Паппом оказались специалисты. С грехом пополам, измучившись, справились с поросёнком. Решимость, когда это диктуется необходимостью, в крестьянстве, к примеру, такое не зазорно. А в Кратове взялись мы, как следует не подумавши, за то, за что в нашем новом интеллигентском обличье и состоянии браться не следовало. Простота решений – она же иногда хуже воровства. Вот и вышло, вроде бы мы в лаптях, а на деле не сняли в сенях барских сапог.

Поросятиной в Кратове, оказавшись в весёлой компании, основательно закусили и в московском столичном метро выглядели далеко не комильфо. Кратовские хозяева приторочили к правой руке каждого из нас по здоровенному куску свинины, так сказать, заработанное. И нас едва не забрали в милицию. Подозрительные личности – будто из фантастического романа Михаила Булгакова.

Окрошка… Жизнь едва ли не каждого из нас, в сущности, та же окрошка – сложение многообразных, проявляющихся в разных формах и видах обстоятельств. Не удивительно, что окрошка у каждого на свой вкус. Ингредиенты в ней, как ни мудри, характерные, приятные или привычные для данной личности, с учётом индивидуальных предпочтений. Вот сейчас мысленно пытаюсь представить, какое крошево, то есть окрошка, из множества занятий, увлечений, профессий, получится, если всё сложить, перемешать, сдобрить приправами, соли и горчицы не забыть добавить, залить житейским квасом и умастить всё это склеивающей, связывающей ингредиенты в единое целое сметаной самообольщения.

Не хочу быть голословным. Порассуждаю хотя бы о своих профессиях. Давно это было, в тридцатых годах прошлого века: Леонид Утёсов в песне о метро разыгрывал иронический миниспектакль.

 
– Эй, извозчик?
– Какойя тебе извозчик? Я – водитель кобылы.
Н-о-о!!! Милая!
 

В колхозе «Красный Октябрь» десятилетним вихрастым пареньком я начинал свою трудовую жизнь именно водителем кобылы. Её звали Вьюга и об этом написан рассказ, вошедший в книгу «Сказать да не солгать». Был я в колхозные годы ещё и завзятым косарём.

 
Размахнись, рука!
Раззудись, плечо!
 

И пахарем.

Все крестьянские профессии за годы войны к себе примерил. Дорого это теперь вспомнить и заодно погордиться. Чересчур скромная моя мамаша, ведавшая в колхозе всем учётом, мои учётные книжки с трудоднями кому следовало не предъявила, и вышло, словно я не участник трудового фронта – стаж мой трудовой начал учитываться лишь по окончании вуза, с начала инженерной деятельности. А 200–300 трудодней в год в нелёгкое военное время – это что? Так, детские игры, баловство?

В студенчестве приходилось подвизаться ради заработка разнорабочим. Выпущенный из МАИ с дипломом инженера-механика некоторое время трудился на инженерных должностях. Был политработником – заворг райкома комсомола, инструктор горкома. Затем – литсотрудник, спецкор центральных газет, очеркист, редактор, заведующий редакцией, искусствовед, сценарист, драматург; главный редактор газеты, журнала, издательства; директор музея, писатель и множество промежуточных профессий, освоенных мною за десятилетия работы газетчиком; редактором, издательским и журнальным. А ещё литзаписчик, имевший дело сплошь с самыми знаменитыми людьми. И преподаватель. И лектор. Уф! Та ещё окрошка! Но линия развития личности, предназначение человека (извините, о себе заговорил в третьем лице), устремления без труда различимы.

Не пора ли вернуться к криушкинской окрошке?

Заглянув в холодильник и обнаружив в нём два сорта колбасы, бекон, буженину и даже свинину на косточках для первого, понял, что мясом окрошка будет красна.

За овощами отправился на огород.

Лук-репка, пряное, острое, ароматное растение, дающее выход вкусовому благоуханию мяса, картошки, гречки, сала и всех других добротных продуктов, с коими вступает в кулинарное партнёрство. Лук – моё любимое огородное растение.

Лук из благородного семейства лилейных (лук и лилия – брат и сестра, так что, барышни, не фыркайте, увидев в селёдочнице в тесном контакте с тихоокеанской или атлантической излюбленной закусочкой к рюмке водки лук, зелёный или репчатый). Необходима к тому, что в скобках, реплика: барышни и дамы ныне в застолье предпочитают суррогатным винам элитную водку. Лук на нашем скромном, но старающемся не ударить в грязь лицом, из последних сил поддерживающем свой авторитет, завоёванный в далёкие семидесятые годы, огороде открывает парад-алле. Конечно, для полного впечатления следовало бы, как это делалось иногда на Красной площади, когда впереди парада или завершая парад шествовали юные барабанщики, иметь грядку лука-севка, из которого на следующий год, собственно, и вырастает лук-репка, то есть лепестная шишка, сидящая в земле ступка в семи юбках. Надо сказать, когда я пришёл на огород по окрошечной надобности, лук для этой самой надобности был в лучшей поре: репка набрала силу, солидно округлилась, и трубчатые стрелы-листья вовсю зеленели, сочные, сладко-горьковатые на вкус.

Севка с прошлого года у нас не было. Огородники, живущие в Москве и лишь на полевой сезон, большую часть этого сезона пробавляющиеся по занятости на службе уикэндами, ущербны. Как правило, нет у них семенного фонда, своего посадочного материала. Огородник, который сам выращивает семена под свою почву, под личные летние и осенне-зимние надобности, – это огородник с большой буквы. У нас же по сути, как в студенческой песне пятидесятых годов прошлого столетия:

 
У иных насчёт детишек туго,
Нет у них детей своих родных.
И берут они их из приюта,
Часто выдавая за своих.
 

Ну, прямо в точку! Нынешняя хозяйка нашего сложносочинённого семейства, моя дочь, доцент МГУ Елена Юрьевна Николенко, по ею заведённой традиции покупает в московских магазинах семена овощных культур в пакетиках (откроешь такой пакет-сюрприз и, рассчитывая по наивности засеять грядку редиски длиною в пять шагов, обнаруживаешь в нём полтора-два десятка зернышек-семечек: помните надеюсь, социализм – это учёт, а капитализм по большей части – хищнический расчёт). В первых числах мая Лена покупает (она автомобилист – я ныне пешеход!) рассаду огурцов на переславльском рынке. Криушкинская гора – место высокое, сухое, тёплое, и огурцы под моим неусыпным глазом ежегодно родят так, что никому мало не покажется. Огурцы отменной красоты и вкусноты. И тут я начинаю хвастать в полном соответствии с четвёртой строчкой студенческой песни – «часто выдавая» блестящую огородную породу, приобретённую на рынке, за своё.

Нынешней весной килограмм севка купила где-то по моей просьбе соседка и вызвалась принять участие в его посадке. Чёткие ряды утопленных ею в рыхлую землю на три – четыре сантиметра малюсеньких луковичек напоминали в проекции сверху каре батальона пехотного училища на плацу.

Теперь луковая грядка являла собой роскошное, благоухающее фитонцидами царство, уже изрядно прореженное. Хозяйки, сменяющие друг дружку на кухонном поприще, ежедневно брали к столу несколько луковиц с зелёными стрелками, что посочней. То же проделал и я, набрав солидный пук обожаемого мною овоща, которое по полезности пока не попало в книгу рекордов Гиннеса, зато в определении Владимиром Далем того, что есть окрошка, луку отдано почётное место: «Окрошка – холодная похлёбка из квасу, из крошеного мяса, луку и других приправ».

Кто ест лук, того Бог избавит от вечных мук. Лук от семи недуг. Лук да баня всё правят. Попробуй возрази народной мудрости. А зачем возражать, ей надо следовать. Взявшаяся в этом году мне помогать соседка Ольга Васильевна – большой знаток снадобий, народных лекарственных средств. У неё рецептов и пословиц к случаю пруд пруди. Среди часто употребляемых ею перлов народной речи – горе луковое. О всякого рода неумёхах, растеряхах лучше не скажешь. Это и её материнское сетование в адрес единственного сына. Позднего дитяти. Ему сейчас двадцать восемь, а он всё не у дел. Возможно, от поздних родин происходит поразительная инфантильность Иллариона. Есть такая у русского народа весёлая и мудрая поговорка, я уже её вспоминал: «Мы работы не боимся – было бы хлёбово». Насчёт первой части этого суждения Иллариону лучше помолчать. Он до страсти боится работы. Едва не каждый день ходит на собеседования по поводу предлагаемых ему работ, и всё впустую. Видимо, нет такой работы в гигантской Москве, которая устроила бы Иллариона Кулакова. Увы, он не одинок – число бездельников, которых в советское время справедливо называли тунеядцами, множится, и нет на них управы и укорота.

Чем жив Илларион, спросите? Кроме неоплаченных долгов, ничего нет у него за душой? Пословица русская правду и только правду в себе заключает. «Голь голью, а луковка во щи есть». Это так! По весне зайдёте на любой огород обязательно найдёте там «луковку во щи». Снег до конца не сошёл, а из земли там и сям торчат луковые листья-стрелы, и луковки уже завязались. Ну, не ступка в семи юбках, но во щи бедняку, не работающему из принципа зрелому мужчине есть, что бросить. Но где взять денег на капусту и мясо? А не беда! Мать-пенсионерка прокормит…

Соседняя с луковой – грядка столовой свеклы. Уже округлились перваки – бойкие, опередившие всех корнеплоды. Но я на них не позарился. Свёкла, на мой взгляд, не годится в окрошку. У варёной свеклы сладковато-приторный привкус, а крошево из сырых корнеплодов может привести к расстройству некрепких желудков. Сыроежество – дело скользкое.

В Севастополе летом 1965 года со мною по причине сыроежества такое случилось, что едва концы не отдал. Мой приятель, директор севастопольской художественной школы Евгений Андреевич Кольченко, у которого я с женой Евгенией Серафимовной гостил, благодаря своему красноречию, совратил было нас на путь сыроедения. Чтобы мы убедились в высоком достоинстве исходных продуктов, он повёл своих гостей на центральный рынок города, где была куплена свежайшая баранина, отборная говядина и великолепная свинина. На домашней кухне Евгений Андреевич, наш сверстник, бородатый, сухощавый, постоянно улыбающийся в пышные бороду и усы, добродушный оптимист долго, тщательно уснащал фарш солью, перцем, толчёнными в ступе грецкими орехами и тонкими специями. Сели за стол. Выпили всласть по стопке холодной водки с украинским акцентом, горилки то есть. Стали вкушать наперченный, хорошо посоленный, нашпигованный добротными снадобьями фарш-коктейль. Не долго музыка играла! Проглотив три ложки сыроедского месива, я почувствовал острую боль в желудке. Стала подниматься температура. Только вовремя принятые тошнотворные средства помогли очистить желудок и к вечеру прийти в более-менее нормальное состояние. А Кольченке хоть бы что! Сидит на кухне в тельняшке с раскуренной трубкой во рту, виновато улыбается, изредка цокает плотоядным ртом.

Когда из Севастополя он перебрался в подмосковные Мытищи, где опять же директорствовал в детской художественной школе, мы стали встречаться чаще – расстояния сократились. Я к нему наведывался и в дом, и в мытищинский музей, процветанию которого он активно способствовал и как подводный археолог, в Херсонесе и Ласпи, извлекший со дна морского десятки античных изваяний разной степени сохранности, друзы, фрагменты беломраморных капителей, и как острого плана современный художник, и как мэтр экспозиционного искусства. В детской художественной школе Кольченко – кумир одарённых ребятишек и это бросалось в глаза. Все техники монументального искусства под его талантливым руководством осваивались учащейся молодёжью не в схоластических разговорах и пустопорожних мечтаниях, а рукотворно. В охваченной вдохновением школе: в помещениях классных и на просторе рекреаций, во всех углах здания и даже на дворе варили, резали металлические листы, осваивали древнюю как мир технику энкаустики, лепили в глине и тут же формовали в гипсе скульптурные композиции, писали отчаянно яркими, убойными (наповал разящими) красками на огромных квадратах древесно-стружечных плит яркие, радостные картины. Евгений Андреевич с трубкой в зубах расхаживал по всему простору занятой искусством художественной школы, при необходимости делал ученикам уточняющие или направляющие подсказки.