По Сальвадору Дали

 
Взрывая интегралами нули,
Взрезают ночь небесные качели,
И сходятся под красками Дали
Хвост ласточки и скрип виолончели!
 
 
Даёт судьба неистовый отпор
Стенаниям великого маэстро,
Но снова боль вступает в разговор,
И стоптанное сердце рвётся с места.
 
 
Высок и нежен ласточки полёт,
Как состраданье, смешанное с горем,
Но в небо ей подняться не даёт
Виолончель своим жестоким воем.
 
 
Раскинув эфы выгнутой змеёй,
Скрипит по нервам, издавая звуки!
И, разрушая сладостный покой,
Ведут смычок невидимые руки.
 
 
Предвестником беды и катастроф
Последние штрихи на холст слетели,
Сведя под параллелями усов
Хвост ласточки и скрип виолончели.
 

Бабочки

 
Белых бабочек покрывало,
Паутинками бахрома.
Ты так часто любовь писала,
Что влюбилась в неё сама.
 
 
Мягкий локон ложится лентой,
Чертит кружево воротник.
А в пастельных штрихах портрета
Отражается нежный лик.
 
 
Чёткой линией спелых вишен,
Ярким проблеском карих глаз
Вся палитра как будто дышит,
В крыльях бабочек растворясь.
 
 
Всё вокруг наполняя светом,
Сотни бабочек пляшут твист.
А в пастельных штрихах портрета
Кружит первый осенний лист…
 

Ирина Арсентьева

Пир во время чумы

Ту минуту, когда тяжёлые серые тучи внезапно наползли неизвестно откуда, заволокли небо и опустились так низко, что казалось, что тотчас раздавят, никто не заметил… Просто не мог заметить. Минута во Вселенной тянется очень долго. Не так, как здесь, внизу.

«Хлеба и зрелищ! Хлеба и зрелищ…» – весело отбивают ритм всеобщего веселья ноги. Слышите? Пир во время чумы. Сколько раз это всё здесь уже повторялось? И повторится ещё не раз… Но без нас.

Во все времена хотелось и хочется хлеба и зрелищ, и поэтому слышится именно эта танцевальная мелодия, неизвестно кем сыгранная и умело навязанная. Он, этот кто-то, с копытами и рогами или с огромными крыльями из нежных перьев? Белых или чёрных… Для кого как…

Музыка никого не может оставить равнодушным, поэтому ноги сами уносят танцующих в головокружительный хоровод. Всех тех, кто её слышит… Сливаясь в едином порыве, они не замечают, что наверху именно сейчас вершится их судьба и судьба миллиардов других.

Неутомимо несётся по небу на колеснице ВРЕМЯ. Падают сверху зёрна будущих посевов. Не все из них долетают до нужной точки. Многие растворяются в пространстве веков. Но некоторые всё же долетают, и это вселяет надежду. «Что посеешь – то и пожнёшь», – так говорят. Что же посеет сегодняшний день?

Может, только там, где серые тучи ещё не успели скрыть прозрачности небосвода, прорастут несмелые всходы чего-то нового и очень нужного! Необходимого для будущих поколений.

А пока ноги отбивают ритм всеобщего веселья: «Хлеба и зрелищ! Хлеба и зрелищ…»

Пир во время чумы…

Погаснут свечи…

Этот музыкальный вечер для неё особенный. И не потому, что будет играть сам маэстро. И не потому, что свет увидит фантазийные работы известного кутюрье. Удастся ли ей скрыть от посторонних глаз то, что знают только двое. Вот что её тревожит…

Маленькими предательскими бесенятами вспыхивают в глазах отражённые всполохи свечей. Алеют щеки от близости возлюбленного. Припухшие губы беззвучно шепчут его имя.

Пальцы великого Шуберта касаются клавиш, и мелодия начинает вытеснять пространство и время, унося во вчера.

Она пытается не думать об этом, но взгляд художника, устремлённый на её вздымающуюся от частого дыхания грудь, заставляет дрожать от приятных воспоминаний. Беспокойные тонкие руки выдают волнение, и она пытается унять его, прикасаясь к прохладному атласу платья, и сосредоточиться на музыке.

Бесполезно: глаза её следуют за движениями рук по ту сторону холста.

…Смелые опытные пальцы скользят по шелковистой, почти детской коже, пробуждая первые желания. Вокруг никого. Только лёгкий вечерний ветерок шелестит колосьями, да монотонно жужжит запоздалая пчела, слизывая остатки сладкого лугового нектара.

Юное тело влажнеет в объятиях. Любовные капли росы и колоски, и пчелка-искусительница оттиском ложатся на гладкую ткань.

Кисть художника плавно выводит изгибающиеся в нетерпении линии, потом вдруг наносит несколько резких уверенных мазков, и всё замирает.

Не слышно голосов. Последний аккорд симфонии повисает в воздухе почти стоном… Гаснут свечи…

Март

Смотреть в окно и видеть, как обгоняют друг друга сапоги, – занятие для тех, у кого их нет! Не купили! Забыли. Не позаботились заранее.

– Чавк-чавк-чавк… – Ковыляет старик в калошах. Калоши на валенки натянул. Боится простудиться. Остановился, долго кашлял в шарф и кряхтел. А потом снова: – Чавк-чавк-чавк…

– Чок-чок-чок… – Скачут каблучки по бугоркам наледи. Девчонка на удивление не боится упасть, уверенно перепрыгивает через лужи. А в них облака отражаются – бегут. Бежит вслед за ними и девчонка. – Чок-чок-чок…

– Хлюп-хлюп-хлюп… – Топает мальчишка лет шести. Конопушки на носу. Старается обрызгать всех вокруг. Мать тащит его за руку, он упирается, а брызги из-под ног разлетаются, тяжело падая обратно в воду. – Хлюп-хлюп-хлюп…

– Шлёп-шлёп-шлёп… – Тётка с сумкой тащится еле-еле. Набрала продуктов впрок: соседки сказали, что будет дефицит. Присела на скамейку, передохнула. Потёрла руки. Платком промокнула испарину, выступившую на лбу. Вдохнула глубоко, собралась и обречённо почапала дальше. – Шлёп-шлёп-шлёп…

И никто не замечает весну! А ведь она совсем близко. Посмотрите, как голубеет день ото дня небо! Как воробьи, собравшись на кустике, что растёт у подъезда, радостно совещаются о чём-то. Строят планы, наверное. И солнце светит так, словно устроилось на работу растопителем снега. Растопит – и премию получит…

А сапоги всё чавкают, чокают, хлюпают, шлёпают…

Ольга Бажина

Вновь прощается лето золотыми шарами…

 
Вновь прощается лето золотыми шарами,
Словно солнца лучами стараясь согреть,
И готовится осень шальными кострами,
Рыжим пламенем бабьего лета гореть.
А из флоксов пока Август пеною брызжет!
В этом море цветочном тонет летняя тень,
Звездопад с неба льётся, осень ближе всё, ближе,
И редеет лесная пушистая сень,
Но, красуясь, Сентябрь бронзой, златом заблещет,
И, последнюю пышность и яркость даря,
Перелётными птицами вдруг затрепещет,
Чтоб совсем отпустить их в конце Ноября!
Затанцует Октябрь золотым листопадом,
А Ноябрь, обнажая деревьев тела,
Вновь с ветрами, дождями окажется рядом,
И в ознобе земля задрожит без тепла.
Но Декабрь проберётся к ней тайною тропкой,
Снежной шалью укроет ей плечи и грудь,
Чтоб она не замёрзла, и ласкою робкой
Отогрев, до весны даст спокойно уснуть!
 

Почему не спасся?

 
Он смотрел очами людям в души,
Отгоняя смерть от них рукой!
Кто его самозабвенно слушал,
Обретал и веру, и покой!
И в сердца вливались притчи-речи,
Верилось его словам, рукам.
Шли за сыном Божье-человечьим
Души, поднимаясь к облакам!
Он любил и праведных, и грешных,
Заблудившихся в судьбе прощал,
А кому-то виделось потешным
То, что он пророчески вещал!
А когда завыли фарисеи,
Не сознавшись в немощи пред ним,
Преданный народом Моисея
Он народом этим был гоним.
Не могли представить иудеи,
Чтоб пророк себя спасти не мог,
Что за их бессмертие радея,
Сына в жертву преподнёс им Бог,
Их грехи отмыв сыновней кровью!
Оставаясь верным до конца,
В муках сын ответствовал любовью,
Не предав небесного Отца!!!
 

Ты – женщина

 
Ты из ребра Адама появилась,
Как наш Творец однажды пожелал!
Когда же ослушаньем провинилась,
То Бог за это строго покарал,
Изгнав Адама и тебя из Рая!
Ты понимала, в чём твоя вина,
Свою судьбу земную выбирая,
Не ведая, как нелегка она!
Но, обладая нежным телом, кожей,
Не стала перед нею ты дрожать
И выбрала, что для тебя дороже:
Детей, что в муках предпочла рожать!!!
Сквозь Млечный путь и сквозь тысячелетья
Твоя душа за счастьем понеслась
И перед непогодой лихолетья
Сумела устоять и не сдалась!
Ты – женщина, и в рубище убогом
Ты будешь всех прекрасней на Земле,
Ты – избранная, созданная Богом,
С отметкою терпенья на челе!!!
 

Какие мы разные!!!

 
Природа поделила нас на нации,
Дав разный цвет, размер и форму глаз,
И в вихре ураганном информации
Заставив о добре забыть подчас
И чувствами не лучшими питаясь,
Вселяется в нас шовинизма бес,
И, превосходства спрятать не пытаясь,
Своё мы превозносим до небес,
Других культур порой не уважая
И нации другие унижая,
Себя считаем выше интеллектом,
Культурой, языком и диалектом!
Все остальные тёмные, заблудшие!
Но кто, когда сказал нам, что мы лучшие?
Нас сотворила разными Природа!
Но у любого на Земле народа
Средь гениев встречаются злодеи,
Аристократы духа и плебеи!
И в новомодном мире виртуальности,
Которым так гордится этот век,
Я знаю только две национальности:
Плохой или хороший человек!
 

Поэма о русской душе

 
Летний день своим теплом вливался,
Обнимал жужжаньем пчёл, шмелей,
Пенностью жасмина любовался,
Погружаясь в аромат-елей!
Солнечность кувшинок и купавен
Отражала озера вода,
Лилий белые тела купались,
Наготой своей гордясь тогда.
И в реке порою возникали
На воде круги и пузыри:
Тени рыбок под водой мелькали,
И кипела рыбья жизнь внутри!
Я шагал с этюдником, палитрой,
Краски спали в тюбиках пока.
И вышагивали в кедах быстро
Ноги городского паренька!
В день такой звенящий голосами,
Звоном пчёл, полётами стрекоз,
Радость излучалась небесами,
Солнце упивалось влагой рос!
Капли лишь травинкам оставляя,
Торопилось жажду утолить,
Светом глаз лучистых ослепляя,
Зноем с неба начинало лить!
А на берегу у гибкой ивы,
Где качался над водой тростник,
С шевелюрою седой красивой
В одиночестве сидел старик
И следил глазами за удою
И за колебанием блесны:
Ждал движенья рыбы под водою
И прыжка её из глубины!
Дед был сухопарый и высокий,
Сам похожий на тростник речной,
И такой безмерно одинокий
В этот летний жаркий выходной!
Что за мысль в мозгу его вертелась?
Может быть, о прожитом былом?
И тогда мне сильно захотелось
Поделиться с ним своим теплом!
«Не клюет, отец? – начать беседу
Постарался я. – Здесь рыбы нет?»
И в глазах почти бесцветных деда
Радости погасшей вспыхнул свет!
«Не клюёт!» И по акценту понял,
Я, что иностранец предо мной
«Немец я», – он голову приподнял,
Повернувшись вдруг к реке спиной!
«О, у вас не как у нас рыбалка.
Ведь в Германии и рыбы – тьма!»
«Юный друг, – сказал он, – мне вас жалко.
Для России Запад наш —тюрьма!
Вас манит Европы сладкий запах,
Кажется, что воздух в нём иной,
Но напрасно кажется вам Запад
Домом много лучше чем родной!
Западные блага для народа
Вашего видны со стороны,
В нём реальной кажется свобода,
Только в ней оковы не видны!»
Замолчал старик и, из кармана
Сигарету вынув, закурил,
На меня взглянул немного странно,
А потом опять заговорил:
«Ты не удивляйся, что умею
Я, как ты, по-русски говорить.
Не любить Россию я не смею
И готов раз сотню повторить!
Тот, кто вновь Россию проклинает,
Не поняв её души большой,
Истинной цены ей не узнает,
Не столкнувшись с русскою душой»!
Немец замолчал, блуждая взором,
Но когда опять поднял глаза,
На меня взглянул с немым укором,
А потом мне вот что рассказал:
«Воевал не по своей я воле —
Призван Третьим Рейхом на войну,
До сих пор сжимается от боли
Сердце за невольную вину
И за преступленья тех в России,
Чьим телам в земле её лежать
И кого к себе вы не просили
Издеваться, мучить, убивать!»
Курт, так было имя немца, снова
Нервно сигарету закурил,
Словно подавившись этим словом,
А потом опять заговорил.
«Как-то мы пришли однажды в город,
Что до основанья был разбит,
Нашей авиацией распорот,
Каждый дом, как человек, убит.
Вдруг увидел я среди обломков
На останках дома в кирпичах:
Грязный, бледный и худой мальчонка
С голодом, отчаяньем в очах!
У меня с собой был вкусный сладкий
Для солдата Вермахта паёк!
Протянул ему я шоколадку!
От меня отпрянул паренёк!
Я ему сказал: «Ты ешь, не бойся!
И меня не сторонись ты впредь!
Ешь спокойно и не беспокойся,
А не то, ведь, можешь умереть!»
Он зажал в руке подарок сладкий,
Чтоб пред искушеньем устоять,
И промолвил: «Эту шоколадку
Надо малышам – их целых пять».
А потом откуда-то, как мышки,
Предо мной возникли сразу вдруг
Пятеро: девчонка и мальчишки!
Шоколадку разделил им друг.
По кусочку каждому досталось,
Зажевала сладко ребятня.
Только для парнишки не осталось
Ни крупинки сладкой от меня!
На поступок этот благородный
Я без кома слёз не мог смотреть
И сказал ему: «И ты голодный,
Ты же тоже можешь умереть!»
Но в ответ: «Я не умру, не бойтесь!
Я смогу, я выдержу, клянусь!
Я ведь – русский, вы не беспокойтесь!
Я победы и своих дождусь!»
Перед несгибаемою силой
Духа русского склонился я!
Было имя мальчика Василий,
И ребята – не его семья!
Их дома обстрелами разбило,
К ним домой с войной пришла беда:
Всех родных бомбёжками убило,
Сделав их сиротами тогда!
Я несчастным русским ребятишкам
Сам продукты иногда носил,
Помогая выживать детишкам,
Кто меня об этом не просил!
А когда мои однополчане
Думали, что это для собак,
Я им отвечал своим молчаньем,
А они смеялись: «Вот чудак!»
А среди девчонок и мальчишек,
Что Василий смог спасти тогда,
Появилось десять ребятишек,
И для каждого была еда!
И они по крошечкам клевали
Всё, что я голодным приносил,
И в кашицу превратив, жевали
Тщательно, чтоб жить хватало сил!
Незаметное промчалось время.
В дни победной той для вас весны,
Отступая, покидал со всеми