Часть I

«Когда-нибудь не станет Петербурга…»

 
Когда-нибудь не станет Петербурга.
Тогда же и Поэзии не станет.
Поэзию Серебряного века
и Золотого скоро позабудут.
Забудут все и Бродского, и Рейна,
Охапкина, Кривулина, меня,
чьи выступленья сотрясали стекла,
гуляния по Крюкову каналу,
забудут Дровяной. На Офицерской
дом Блока переделают в отель.
И Новую Голландию застроят
особняками в стиле Лимпопо.
И будут все приезжие взирать
не на ее – ворота в Никуда,
а на Нью Нью-Йорк с общественным Кремлем,
и пряником Блаженного напротив.
Поэзию забудут. Двух Столиц
Поэзии на свете не бывает.
Везде исчезнут улочки такие,
где бы могла поэзия рождаться.
Их и одну найти уже непросто.
И это будет всё.
Конечно, где-нибудь,
когда-нибудь опять родится кто-то:
романтик, бессребреник, поэт.
Но это будет редкое явленье,
И, сомневаюсь, – нужное ли здесь.
 

«Есть где-то девушка на свете…»

 
Есть где-то девушка на свете.
Она мечтает о поэте.
А также есть поэт в природе,
о ней мечтающий порой.
Жаль, им не встретиться. А надо,
чтобы исчезать в аллеях сада,
идя из дома и домой.
Чтоб отправляться на прогулку
от скуки или просто так:
туда-сюда по переулку,
а может, если есть там – в парк.
А тот, в кого бы ей влюбиться,
тот, что почти в нее влюблен,
кому опять всю ночь не спится,
хотя уже светает. Он,
еще теплом ночным согретый,
пьет горький кофе с сигаретой,
пока ей снится странный сон.
 

«Живешь на свете сотый век…»

 
Живешь на свете сотый век,
печальный и больной.
Но взгляд из-под усталых век
упрямый и стальной.
 
 
Тебя узнает без труда
любой, кто сам такой.
Тебя встречаю я всегда —
и летом, и зимой.
 
 
Ты бродишь, жизнь свою губя,
похожий на Пьеро.
Но кто-то влюбится в тебя
нечаянно, как в метро.
 
 
Проводит взглядом до дверей,
и ты навек уйдешь.
Но если будешь посмелей,
то встретишь и найдешь.
 
 
Но тот, кто любит, – не любим,
и это знаешь ты,
и бродишь с кем-нибудь другим
опять до темноты.
 
 
А те, кого любил всегда
и звал под снежный хруст,
придут в твой старый дом тогда,
когда он будет пуст…
 

«Кружится снег устало…»

 
Кружится снег устало
над зданием вокзала,
и я не собираюсь
сегодня уезжать.
Но я иду ко входу,
чтобы свою свободу
хотя бы на минутку
почувствовать опять.
 
 
И вот я у порога.
В душе моей тревога,
И, в уголочке сердца
мечты свои храня,
я снова на перроне
стою и беспокоюсь
о том, что этот поезд
уходит без меня.
 
 
Куда-то все шагают,
о чем-то все мечтают,
и каждому на свете
дано, как королю.
И пусть кому-то мало,
и пусть кому-то много,
а мне дана дорога —
и я ее люблю.
 
 
Иду по светлым залам
вечернего вокзала
и слышу в желтых сводах,
как вздрагивает путь.
Мне хочется с тоскою
махнуть на все рукою,
все бросить и уехать
еще куда-нибудь.
 

«Моя мечта идет в подъезд с блатным…»

 
Моя мечта идет в подъезд с блатным
мурлом. Как тоненькие ножки
похожи на пружинки. Братья Гримм
и я глядим в немытые окошки
 
 
и медленно проходим. Негатив
готов для интродукции и строчки
на тему, что дворовый коллектив
жизнеспособней волка-одиночки.
 
 
Да, к сожалению, Москва – не лес,
А псарня, где под бдительным надзором
скоты жиреют и еб… принцесс,
забросивших в помойки сказки, хором.
 
 
Но их тупой не различает взгляд,
как ждет своей минуты непокорно
поэзия, что капает, как яд,
пока не время перерезать горло.
 

«А за окнами – снег. Не поймешь – хорошо или плохо…»

 
А за окнами – снег. Не поймешь – хорошо или плохо.
Лишь отрадно смотреть, как заботится бережно Бог о
почерневшей земле. Проникаясь светлеющей дрожью,
как-то легче простить небесам свою
жизнь скоморошью.
 
 
К завершению дня, когда сердце обычно болеет,
хорошо представлять, что тебя еще кто-то жалеет,
что за окнами нет ни толпы, ни Кремля, ни Дзержинки,
только сумерки сыплются. Только кружатся снежинки.
 
 
Созерцание снега, наверное, связано с детским
восприятьем зимы, словно чуда. Да больше и не с кем
проводить вечера. И глядишь, как из детского сада,
из клетушки на сумрачный, сказочный
вихрь снегопада.
 
 
Если долго смотреть, можно в сумерках
встретиться взглядом
с ирреальным пейзажем, что вечно присутствует рядом,
открываясь во мгле идиоткам, шутам и поэтам,
наполняя Россию снежинками, небом и светом.
 
 
Ибо, ежели что на земле и является Русью, —
это вечное небо, глаза, что измучены грустью,
да рождественский снег, что летит
над ночным озареньем
и ложится на землю сверкающим стихотвореньем.
 

«Кто выбрал поэту…»

 
Кто выбрал поэту
терновый венок
и нашу планету,
где он одинок,
 
 
где вечно он болен
и в трансе от бед,
и всем недоволен,
и плохо одет,
 
 
где ветром продута
его голова,
и где почему-то
он ищет слова,
 
 
печалясь и маясь,
на вид, как чума,
в стихи погружаясь,
как сходят с ума,
 
 
где в праздник и в будни,
помимо всего,
бездельником люди
считают его,
 
 
где жизнь уплывает,
и где, наконец,
его ожидает
печальный конец.
 

«Я отправлю стихи в журнальчик…»

 
Я отправлю стихи в журнальчик,
Получу дорогой ответ:
«Уважаемый Мальчик с пальчик,
с сожалением пишем: нет…
 
 
В ваших строчках одни химеры:
то бессонница, то печаль…
Да к тому же не те размеры
и, неведомо чья, мораль».
 
 
И заплачу не от обиды,
что читал их дурак и хам,
чьи глаза, точно злые гниды,
проползли по моим стихам,
 
 
не от дуры смешной – природы,
изнасилованной скопцом,
а от глухонемой Свободы
с изуродованным лицом.
 

«Кто Музу балует любовью…»

 
Кто Музу балует любовью
в часы полночной тишины,
кому на свете до здоровья,
как на верблюде до луны,
 
 
и у кого ни средств, ни платья —
лишь до зари мигает свет,
кому Поэзия – проклятье,
тот, может, истинный Поэт.
 
 
И чаще умники читают,
не доверяясь сволочам,
не тех, кого не выдворяют,
а тех, кто пишет по ночам,
 
 
не отдаваясь в каждом слове,
не ухмыляясь на бегу,
а оставляя капли крови
на подкрахмаленном снегу.
 

«Снова праздничными флагами…»

 
Снова праздничными флагами
изукрашена столица,
И снуют антропофагами
электрические лица.
По Тверской от Маяковского
мерно движется эпоха.
В Институте Склифосовского
нынче будет суматоха.
Такова у нас традиция —
пусть побу йствует природа!
И сторонится милиция
от Великого Народа.
А в Кремле звенят подносами,
стелют мягкие перины,
И с распущенными косами
в залах бродят балерины…
 

«Друзья, наши встречи…»

 
Друзья, наши встречи
не помнит трава.
Но в пасмурный вечер
я ваши слова
 
 
в коробочке черной
ловлю через страх,
хотя и ученый
на ваших слезах.
 
 
За липовой дверью
двойная возня,
но все же я верю,
что к вам от меня
 
 
сквозь смрадную крышу
доходит ответ,
хотя я вас слышу,
а вы меня – нет.
 

«Не доверяйте секретов снам…»

 
Не доверяйте секретов снам:
что для науки сон…
И, плавая по коротким волнам,
не поднимайте звон.
 
 
Не открывайте друзьям своей
тайны, что Вы – поэт.
И даже в дни, когда все о-кей,
на ночь гасите свет.
 
 
Не забывайте шагов в траве
для посторонних глаз,
и прячьте записи в голове
в неторопливый час.
 
 
Не забывайте, куда ведет
злая дорожка рифм,
чтобы, когда «светлый день» придет,
встретить его живым.
 

«Где, как дворец на тракте, страждущим и усталым…»

 
Где, как дворец на тракте, страждущим и усталым
вырос морской поселок, словно в пути мираж,
как по клыкам драконов, скал золотым оскалом
огненною лавиной мчалась заря на пляж.
 
 
Медленно застывая камнем на перстне Бога,
преображалось солнце в матовый сердолик,
и представлялась слабым ласковою дорога
в каждый непостижимый, то ли на краткий миг.
 
 
В небе ль, раскинув веер, им улыбалась туча,
время ль кадило лето к новому утру дня —
каждый себя бродяга там ощущал везучим,
с нежностью глядя в море, словно в зрачок коня.
 
 
А по ночам звенели там голоса в тумане,
в вечности рассыпаясь, словно снежки в снегу,
будто болтали кегли в дремлющем кегельбане,
смутно белея на темном, призрачном берегу.
 

«Когда душа заполнена блевотой…»

 
Когда душа заполнена блевотой
и втиснута в московскую шинель,
как голубой треножник с позолотой,
передо мной всплывает Коктебель.
 
 
Вновь, словно ветерок меня ласкает,
горячим солнцем волосы пыля,
в краю, где раскаленными сосками
прильнула к небу голая земля.
 
 
Где, до краев насытив фосфор линий,
уходит солнце, прячась в валуны,
где в бухте море гусеницей синей
скользит на берег по руке луны.
 
 
И, очарован образом минутным,
покуда боль терзает мой висок,
я так слова ловлю в потоке мутном,
как будто мою золотой песок.
 

«О, как прекрасны глаза полуночных вестниц!..»

Юнне Мориц

 
О, как прекрасны глаза полуночных вестниц!
А хлеб насущный, конечно, иное дело.
Не возражаешь – проедешь в метро, и месяц
тошнит ублюдками каждую клетку тела.
 
 
Ах, дорогая, любимая Юнна Мориц!
Как жаль, что раю немыслимо жить без ада,
и нет на свете профессии «стихотворец»,
а есть и днем одеваться во что-то надо.
 
 
Сидишь и нижешь устало слова на строчки.
И на душе опозоренно и отвратно.
Не усидишь в однокомнатной «одиночке»,
а выйдешь в город – брезгливость влечет обратно.
 
 
О, моя леди, мой метр, мой кумир, мой ангел!
Зачем Вы мне не сказали, что я бездарен?
Теперь бы я не высасывал кровь из ранки,
а застрелился и жил бы себе, как барин.
 
 
Во всем генезис, и у отвращенья тоже
свое развитие, как у тритона в луже,
а жить и, как змее, вылезать из кожи,
не получается – видно, она поуже.
 
 
Что я пишу здесь – для Вас, вероятно, странно
и раздражает, как некое коромысло,
когда к началу еще возвращаться рано,
а подбираться к концу не имеет смысла.
 

«И снова, Господи, один…»

 
И снова, Господи, один
за всех усталых,
всех шизофреников и ин —
теллектуалов,
 
 
которым Дьявол запустил
под сердце коготь —
молюсь о том, чтоб ты простил
нам гнев и похоть.
 
 
Чтобы, касаясь нас перстом,
не помнил, Боже,
как мы трезвонили о том,
чей грош дороже,
 
 
и как мы тратили слова,
как за рулеткой,
и как тянулись к ним сперва,
как за монеткой.
 
 
И вот теперь мы, не спеша,
чеканим строчку,
лишь, когда светится душа
сквозь оболочку,
 
 
и я покаялся в грехах,
не без сомнений,
надеясь вымолить в стихах
лимит прощений.
 
 
Прости нас, Господи, ты ждал
на всех дорогах
всех, чей возвышенный хорал
увяз в пороках,
 
 
кто, словно уличный урод
с зеленой рванью,
кому-то дарит кислород,
а дышит дрянью.