Петр потянул на себя высокую и тяжелую, как шкаф, дверь. Охранники на служебном подъезде сегодня были другие. Но тоже в костюмах, вежливые и подтянутые.

Петр протянул временный пропуск, выписанный Кирилловым для «консультанта» (как он предпочитал называть Петра в совместных похождениях) на два дня.

– Сюда, пожалуйста, вещи, – показал охранник на стол.

Петр выложил один телефон, второй… На третьем стражи не выдержали.

– Важная персона, – усмехнулся парень в будке.

– Или в дамах запутался, – тихо отозвался его напарник, глянул на Петра с хитрой искрой в глазах, подмигнул. Вроде и обхамил, но вроде и шутка. Пригласил жестом:

– Пройдите в рамочку, пожалуйста… Благодарю.

«Культурные, театр стерегут», – хмыкнул про себя Петр.

– Телефончики свои не забудьте, – ласково, но с насмешкой напомнил охранник.

Тот, что в будке, посадил погашенный пропуск Петра на кол – к остальным, бумажки топорщились на железной спице.

«Бездельники», – беззлобно проворчал Петр, рассовывая телефоны по карманам: молодые мужики, наверняка сатанеют от скуки.

– Что? – даже привстал со стула охранник.

– Спасибо, говорю. Что напомнили.

– Куда идти – знаете? – крикнул ему в спину охранник.

Петр, не оборачиваясь, показал ему пальцами: о’кей.

Увиденное Петра не то чтобы удивило. Не то чтобы он чего-то ожидал. Но немного разочарован все-таки, да, был: от театра хотелось чего-нибудь понаряднее. Нет, понятно, что днем люди репетируют, не разгуливают в гриме и костюмах. И все же. Одеты все были так, как будто состязались, кто расхристаннее: какие-то растянутые кофты, шаровары с низко висящей задницей и мотней между ног, сползающие толстые гетры. Какой-то парень присел прямо на пол, снял с ноги гетру, завязал на шее – получился шарф. Петр переступил через его длинные ноги – тот даже не подумал их подтянуть.

Из-за закрытых дверей вырывалась какая-то особенно залихватская музыка – Петр невольно представил себе: салун, дым кольцами, тапер лупит по клавишам. Дверь приоткрылась, выплеснув бряцанье и треньканье: много света, худенькие девочки одинаково присели, раздвинув колени, одинаково шаркнули ногой в бок, рука изнутри тотчас потянула и захлопнула дверь.

Мимо него люди сновали по коридору, не глядя, но все-таки косясь. Он шел по коридору с таким чувством, будто он на главной улице деревни, где все друг друга знают и чужака видно за километр.

Петр ловил на живца. Долго ждать не пришлось.

– Вам кого?

Тоненькая рыжеватая девушка в розовой тесной кофточке, охватывающей талию крест-накрест. Узел на затылке забран под черную сеточку. Петр сразу понял, кто перед ним. Местное СМИ, если можно так сказать. В любой конторе есть. Человек, для которого собирать и передавать дальше сведения так же необходимо, как дышать. Часть физиологии. Такие всегда клюют первыми. Петр сверкнул ламинированным разворотом – и тут же спрятал удостоверение, которое все равно никто никогда не изучал. Да если бы и прочитал, то там стояло столько пугающих обычного гражданина слов вроде «безопасность», «контртеррор», «федеральный» и совсем маленькими буквами «консультант», с лиловой двуглавой печатью на фото (Петр на нем специально сделал будку посуровее), что никто даже не врубался, что имеет полное законное право послать Петра подальше – и ничего за это не будет.

– А, – сказала девочка, – понятно.

– Вы на спектакле вчера в театре были?

– Это на вводе Беловой, что ли? А что случилось? – глазки блеснули.

– Когда в зале был президент, – веско заметил Петр, увидел: подсечка, есть! Добавил: – Строго конфиденциально. Мы можем поговорить, чтобы никто не слышал?

Петр, слегка презирая себя за дешевые кривляния, изобразил, что оглядывается исподтишка. Но комедия удалась.

– Ну есть одно место.

9

Маша, так ее звали, села на металлическую жердочку. В полумраке блестели глаза, сережки и ноготки.

– А мы где? – спросил Петр.

– Под сценой.

Петр сдвинул брови:

– Это надежное место? Вы же понимаете, Маша, когда речь идет о спектакле, на котором был президент…

Повесил на конце фразы вескую паузу. А сам подумал: «Ы-ы-ы-ы-ы, Пушкин, лопни мои глазоньки».

Маша понимающе кивнула:

– Что вы хотите узнать?

Было ясно, что узнать хочется ей: кто, зачем, что, кому. Даже нос у нее будто стал длиннее.

– Как прошел спектакль.

Маша пожала плечиком в розовой мохеровой кофточке.

– Хлопали.

– Ну а для вас лично, Маша, спектакль хорошо прошел?

– Ой, нервно.

– Правда?

– Да, с самого утра какая-то жопа.

– Даже так?

– Как сглазил кто. Может, Белова и сглазила. До нее такого не было. Чтобы сразу все. Все наперекосяк. Сначала репа…

– Репа?

– Ну репетиция.

– Ага.

– Да, прямо на репетиции чемоданы привезли, которые в Лондоне потерялись. А они не потерялись. Все сразу стали думать не про порядок, а как бы поскорее сбегать барахло забрать. Потом пожар.

– Пожар? – но подталкивать Машу не требовалось, она трещала без остановки:

– Ну не, потом поняли, что не пожар. Но уже, конечно, набегались, остыли. Потом опять потопали наверх. В лифты типа нельзя. Ну а чего нельзя – ведь не горит? Бред вообще-то… Ноги только забили. По лестницам-то столько ходить. Вообще!.. Потом костюм у Беловой был какой-то стремный. Из Питера, наверное, свой приволокла. Ей теперь типа можно все.

– Почему?

– Ну типа она прима. То есть не прима. Прима – Вероника. Но Вероника – как бы не прима.

Петр схватился за металлическую рейку, как будто это могло помочь не двинуться башкой вслед за этим причудливым рассказом.

– В каком смысле?

– В смысле – не сам костюм. Костюм нормальный, ей же Вероничкин отдали. А диадема – не как наша. Очень стремная. Питерская, наверное. Но туры все вышли, все поддержки тоже хорошо, прыгала прилично. Только диадема стремная… Не знаю, что там президент после всего этого подумал, – заключила она. И с надеждой посмотрела на Петра: теперь его очередь.

Он только собрался сказать, как…

– Да! – вдруг снова ожила она, словно внутри щелкнуло, сошло колесико: – И потом кто-то позвонил и сказал, что в театре бомба.

– Так-так, – опять изобразил агента на секретной службе его величества Петр.

– Но это была не бомба, как обычно. Все на уши встали. Антракт задержали. Я и так весь день после этих лестниц думала, как там мениск. А тут еще Верка Марковна прямо перед выходом ко всем девочкам пристала: кольца снимайте, сережки снимайте. Прикиньте?

Петр почувствовал, что теряет нить. Чемоданы, которые опоздали, пожар, который не пожар, диадема, которая не диадема, бриллианты, которые нельзя показывать, хотя их никто не видит, бомба, которая не бомба… Эта кувыркающаяся чехарда ехала по его голове, перемалывая мозг в фарш.

– Зачем?

– Чтобы на сцену никто не вывалил в своем. Раньше всем по барабану было вообще-то. Они после Лондона суетятся. Каждый день новые правила. Идиотизм, вообще-то. Кто там что из зала видит? Даже в бинокль. Лучше бы за дверью следили, чтобы чужие дети за кулисами не бегали.

Петр вскинулся:

– Вы тоже видели за кулисами ребенка? С кем он был?

– Девочки говорили. У кого-то из зрителей за кулисы убежал.

«У кого убежал, девочки видели?» – не успел спросить Петр. Маша быстро осведомилась:

– А что, ему спектакль не понравился?

– Кому? Ребенку?

Маша распахнула большие глаза:

– Президенту.

Петр сделал морду кирпичом. Маша глядела, как лисичка на выводок цыплят:

– Это ведь для него Белову срочно вместо Вероники поставили?

Ответа у Петра не было.

– А если я вам, Маша, скажу доверительно, что это государственная тайна?

Разговор следовало вернуть к ребенку за кулисами и «девочкам», которые его видели. Может, они и няньку засекли? Невозможно прийти в театр и уйти незамеченной. Кто-то Ирину видел. Но Машу было не сбить.

– Я так и поняла. Как сказали, что будет президент, так Вероника якобы и заболела.

Петр опять поразился диковинной логике.

– Это же был Вероникин спектакль вообще-то, – трещала Маша. – У Беловой для него даже костюма не было своего. Вероникин отдать пришлось.

– А девочки… – опять попытался Петр.

– Девочки говорят, портнихи прямо на ней лиф ушивали. И расставляли, – Маша смачно и злорадно подчеркнула: – в плечах…

– А как…

Лицо Маши посветлело:

– Ой, ну это вы у портних спросите – как. Думаю, стремно.

– Маша, – позвал ее из прекрасного далека Петр, – а как мне найти – девочек?

– Каких? – тотчас насторожилась она.

Чтобы смягчить, Петр попробовал пошутить:

– Которые знают все.

Ошибка, мгновенно понял он. Все – знает только она сама.

Маша надула губки. В глазах холодок. Слова были проложены льдом:

– В режуправлении спросите.

Спрыгнула с жердочки. И была такова.

– Маша! – крикнул в полумрак Петр. Тут же стукнулся головой о металлическую трубку, та ответила гудящим звуком.

«Елки, – потер лоб. – Тут бы живым выбраться».

10

Как только перед ней мелькнула пресловутая корочка с неприятными словами и еще менее приятной физиономией Петра, она тут же вынула из сумочки сигареты.

– Нет, посторонних я за кулисами не видела. – И тут же сообщила: – Вообще-то курить нельзя.

Проворно встала на стул, показав стройные ноги, потянула за шпингалет высокого окна.

– Но вы курите?

Она спрыгнула, оправила узкую юбку.

– А у меня работа нервная.

В приоткрывшуюся щель врывался уличный шум.

– Нервная?

– А что?

– Я думал: театр, – протянул Петр. – Культура, красота. Успокаивает нервы.

Ольга Николаевна то ли кашлянула, то ли издала смешок.

Ей могло быть сорок, но с таким же успехом и под пятьдесят. Мелкие морщинки на лице могли быть от курения, но могли быть и от возраста.

– Ольга Николаевна…

Она перебила:

– Ольга – можно.

На столе у нее завибрировал, толчками пополз телефон. Она легкомысленно махнула рукой «подождут», кокетливо выпустила дым.

Петр привычно суммировал ее внешность для милицейского протокола. Зыкина Ольга Николаевна, заведующая режиссерским управлением балета, возраст около сорока, рост примерно метр семьдесят, сложение худощавое, волосы короткие светлые… Вообще, что-то кроличье в лице – наверное, из-за розоватых век и бледных ресниц. Только сами глаза – кстати, светло-зеленые: глаза не грызуна, скорее мелкой хищницы. Одежда среднего ценового сегмента: Zara, подпертая Ralpf Lauren, практично хапнутым на распродаже или в аутлетах. Что соответствует зарплате. Значит, ни тайных пороков, ни дополнительных источников дохода нет. Особых примет тоже.

Ольга заметила его взгляд, но истолковала по-своему.

– Между прочим, я замужем, – кокетливо предупредила.

– Я убит.

Она поперхнулась дымом. Прокашлялась сквозь улыбку:

– Ладно. Живите.

– Ольга Николаевна…

– Ольга.

– Ольга, – тут же исправился он. – Вот вы режиссер.

– Технически говоря, я не режиссер – я менеджер. Планы, афиша, расписание, явки, репетиции.

– Понятно, – отозвался Петр: – Я, конечно, все себе не так представил.

– А что вы представляли? – кокетливо отозвалась женщина.

– Я думал, вы тут типа, ну не знаю – Тарантино, – подыграл ей Петр: он бы охотно назвал имя всемирно известного режиссера-женщины, но без подсказки гугла не смог. – На двери у вас написано – режиссерское управление. Так я и подумал…

Телефон у нее на столе опять ожил: пополз, гудя. Она сбросила звонок, не глядя.

– Культура, красота, это да. Хватает. Само собой. Чего не хватает, так это четкой организации. Ее всем не хватает.

Петр понял: надо еще сиропа на самолюбие.

– Понимаю. Большой корабль, большое плавание, – он постарался, чтобы в голосе звучало уважение.

Ольга затягивалась, скосив глаза на раскаленный кончик сигареты, как будто это помогало вытянуть драгоценный никотин. А потом – щурилась на Петра. «А очки надевать, конечно, при мне не хочет», – понял он. На столе заметил два футляра: оптическая оснастка Ольге Николаевне требовалась и для чтения, и чтобы смотреть вдаль.

– М-м-м, – промычала Ольга в знак согласия, губами она сжимала сигарету, дым сквозняком бросило обратно в кабинет, Ольга замахала рукой, выгоняя его обратно в Москву. Потом перехватила сигарету пальцами и добавила: – …большие проблемы.

– Это вы о вчерашнем спектакле?

Рука Ольги остановилась, голос звучал по-прежнему доброжелательно, но уже на другой ноте – профессионально-компетентной, настороженной:

– Да, вчера весь день как-то наперекосяк, – все же признала она. – Бывают такие дни, знаете ли. Завихрения магнитных полей.

Петр решил ясно дать понять, что с ним такие номера не пройдут и такие объяснения – не устроят:

– Из-за чего именно наперекосяк? – И стал забрасывать ее фактами: – Из-за повышенной охраны зала? Из-за пожарной тревоги? Из-за потерянных чемоданов? Или потому, что одну балерину заменили на другую?

На щеках Ольги появились два розовых кружочка. На самом деле, красные лампы, вспыхнувшие внутри: тревога! Петру показалось, что он прямо видит, как у Ольги за радужными оболочками глаз зарождается паническая Пригодная Версия.

– Ну, – потянула Ольга, выигрывая время для ответа.

И тут ей повезло – в дверь просунулась голова с волосами, зализанными в дулю на макушке:

– Оль, ну ты что, не слышишь? – сказала женщина. – Сама она была полная: большой шар задницы и средний шар туловища объединены в массивное целое длинной юбкой и длинным свитером. Крошечная дуля наверху конструкции казалась архитектурной шуткой. – Звоню тебе, звоню, – пожаловалась женщина, с любопытством разглядывая Петра. Сообщила: – Люба-Астрахань пришла. Она в оперном сейчас.

Явно гадала, что за незнакомый мужик пасется в балетном режуправлении, и что за разговор у них тут наедине.

– Хорошо, хорошо, – выпроводила ее Ольга.

Момент для атаки был упущен. Ольга уже нашлась:

– Все всегда немного нервничают, когда на спектакле… высокие гости.

Петр сменил тактику.

– Ну, могу сказать, что из зрительного зала ничего заметно не было, – любезно заверил.

– А вы были? – удивилась Ольга.

Петр сделал лицо «мы же с вами понимаем». Что бы это ни значило. Обычно все делали вид, что поняли. Сделала и Ольга:

– Ах, ну да… – спохватилась она.

– Только разве что антракт задержали, – уточнил Петр.

Ольга явно успокоилась – как будто неприятный разговор отошел от края пропасти, заметил Петр. Но что бы ни было в этой пропасти, оно его не интересовало. У них своя жизнь. У него – своя работа. Главное, о полиции в театре Ольга как раз не прочь была поговорить:

– Да уж. Кто-то из сотрудников театра ребенка с собой привел, а тот убежал. И мамаша придурочная сразу давай в полицию звонить.

«Еще одна версия, – подумал Петр. – Забавно».

Ольга покачала головой, расплющила окурок:

– Можно подумать, ребенок куда-то из театра может деться.

– А может?

– Конечно, нет! У нас режим пропусков. А когда в театре президент, даже два. Вы представляете, что здесь творится?

– Я-то? – многозначительно подмигнул Петр.

Ольгу это успокоило.

– А кто-то из девочек видел этого ребенка? Мамашу его?

– Да вы сами у них поспрашивайте, – уже совершенно свободно держалась с ним она. Видно, успокоилась.

«Наверное, это хорошо?» – подумал он. Наверное, не очень. Он что-то упустил.

– Зайдите в гримерку кордебалета. Там точно кто-то что-то видел и знает.

Петр учтиво распрощался.

В коридоре замедлил шаг… Она сказала что-то важное. Что проскользнуло в разговоре. Что?

– Вас проводить? – услышал он позади голос Ольги. Обернулся. Она стояла в дверях. На этот раз в очках. Бдит, понял Петр.

– Нет-нет, спасибо.

«Все здесь прямо рвутся меня провожать».

Входя в лифт, он обернулся: Ольга все еще смотрела, туда ли он пошел, как ей рассказал. «Все, у меня тоже паранойя, это заразно. На самом деле, я ей просто понравился». И смотрела, пока двери лифта не сомкнулись.

Петр, не чувствуя движения кабины, разглядывал кнопки этажей, магнитный ключ для чтения карт-пропусков. Тронул пальцем твердые пластмассовые губы ключа. «Интересно, то есть не на каждый этаж может попасть кто угодно», – подумал он.

Двери лифта снова раскрылись, и Петра впервые поразила людность, даже толчея в коридорах. Пахло старым потом, духами и канифолью. Здесь обитал кордебалет – низшая, но самая многочисленная ступень балетной иерархии.

11

Поговорив с сыном, Вера успокоилась. Все хорошо. Все, все хорошо. С сыном у нее всегда было так. С самого начала. Она прижимала к себе маленькое, податливое пухлое тельце и сразу чувствовала, какой ее охватывает покой: все, все хорошо.

Вот с дочерью не так. Любовь, да. Конечно. Еще какая. Вера всегда боялась, что на Аню набросится собака, хотя собака во дворе была одна – соседский терьер, толстый от старости. Боялась, что ее ударит на площадке другой малыш. Или, не дай бог, обидит взрослый. Вера знала, что задушит собаку руками. Пнет чужого ребенка ногой. А про взрослого даже лучше не думать, что она с ним сделает. Быть матерью по-своему легко. Сомнений – нет. Совести, стыда – тоже. Представляя худшее, Вера почти видела, как у терьера вываливается из пасти синеющий язык, почти чувствовала пальцами, как ломаются горловые хрящи. Вот что такое материнская любовь. Ты всегда представляешь худшее.