Цитаты из книг автора «Юлия Яковлева»

Балет в императорской России был поистине островком социализма.

А стоило бы, – сузила глаза Анна, утаив тот факт, что она о Пушкине до сих пор тоже не слышала. – Наш главный враг. Это их вожак. Он всем у них заправляет. Мэри Шелли тревожно уточнила: – Так это – он? Он за всем стоит? Анна, извинившись, дернула за ленты и скинула пыльные, измучившие ее за день туфли. Нервно сдернула шляпку: – Не помешала бы чашка чаю.

– Pushkin? – переспросила Джейн, протягивая руку к книжке. – Никогда про такого не слышала.

Гоголь сложил руки крестом на груди: – Украли мою повесть! – Ваша рукопись исчезла? – тихо спросил Пушкин. – Вся до последнего слова! – Слова? Гоголь вскинул подбородок, так что прядь волос взметнулась: – Так знайте. Я отказываюсь есть. Пока вы не вернете мое произведение. Чехов был искренне задет. – Я ничего не брал! Я никогда не брал чужого. – Все случается в первый раз! – взвизгнул Гоголь.

– Ну вот. – Больше Даль не знал, что и сказать. – Теперь все в сборе. Все четверо внимательно рассматривали собственные туфли. Представлять надобно было только Чехова. Остальные трое были знакомы друг с другом еще по… Можно сказать, «тем временам», если время не может быть ни этим, ни тем? Чтобы никого не обидеть, деликатный доктор кивнул каждому, представил всех – в том порядке, как они сидели перед ним на стульях, обитых полосатым атласом: – Господин Лермонтов. Господин Гоголь. Господин Пушкин. Господин Чехов… Поверьте, тоже прекрасный. – Здесь Даль слегка слукавил, но очень уж хотелось сразу посеять мир. Ему ответило пунцовое одеревенелое молчание. Он развел руками: – Прошу любить и жаловать.

Даль покачал головой: вот так солдатушки бравы ребятушки и выдули чуть не недельный запас хирургического спирта для обработки инструментов, повязок, ран. А ведь крепость – девяносто шесть процентов. Силен русский человек! Пробка тихо хлопнула. Бутылка воровато запрокинута. Буль! Даль ухмыльнулся, предвкушая. И не ошибся.

На них надвинулось глазастое рыло грузовика. Конец, подумал Шурка. Он даже глаза не успел закрыть. И ясно увидел, как грузовик проходит сквозь него: сперва пронеслись медные кишочки мотора, потом усталый шофер в рубашке с пуговицами и с сигаретой в углу рта, потом клетки с сонными пушистыми курами, поставленные одна на одну. От этого не было ни больно, ни даже щекотно. А просто никак не было.

Шурка был не виноват в этих мыслях. Эти мысли прокрадывались в тебя тайком. Они прикрывались красивыми словами: «родина», «мы», «герои», «патриот», «народ». И уже внутри вырастали в полный свой вид и рост. Присасывались своими ротиками к самой душе. Из-за них человек во всех вокруг подозревал врагов. Готов был считать шпионами собственных маму и папу. Был уверен: раз схватили, значит, виноваты. Думал «так им и надо» про тех, с кем случилась беда. Не сомневался. Не спорил. Не боролся. Боялся. И верил в Ворона: с восторгом или страхом. А может, никакого Ворона не было? Не существовало вообще? Ни с крыльями, ни без. Ни с клювом, ни с человеческим лицом. А может, были только людские подлость, жадность и трусость.

Я люблю избалованных людей. Они милосерднее. Понятно, что милосердие их недорого стоит. Но все же. Дешевое милосердие все равно милосердие. Я не из тех, кто гнушается калачиком только потому, что цена ему копейка. …А вот суровых людей – боюсь: им ни себя не жалко, ни других. Я поставила пуфик напротив мальчика. К самым его коленям. Нашла все нужное в ящике у зеркала: полные горсти.

«Кшесинская очень противная Жизель». Роль с чужого плеча сидела на ней вкривь и вкось.