Я летаю на спине
В голубом небесном небе,
В клюве вишенку держу.
Самолетик молодой
Пробежал неподалеку
И за облако нырнул.
Он торопится домой,
Он везет для нас приветы
Из далеких дальних стран.
Я домой не тороплюсь
У меня работы много:
Голубая-голубая
Голубиная работа —
В небе вишенку держать.
В мгновенье вечера что вечности ничтожней,
Когда зеленая звезда обронит свет,
И щиколотку тронет подорожник,
Росой отметив босоногий след?
И вся тщета людей и суета планет —
Всего лишь пыль на крылышке тревожном
У мотылька: коснись неосторожно —
И цвета нет, да и рисунка нет,
И вся-то жизнь – как прерванный сонет.
В ночь телеграмму принес почтальон —
Три слова: «Ваш друг в беде».
И в ту же минуту отброшен сон,
И страхов накинулся целый мильон:
Что, как, почему и где?
А младший мой сын, как назло, заболел
В эту осеннюю стынь,
То жаром он пышет, то бледен, как мел,
И врач от него отходить не велел,
Но остался с соседкою сын.
А позднею ночью автобусов нет,
А надо весь город пройти.
От самого дома за мною вослед
Гнусавит сопля восемнадцати лет:
«Нам, крошка, не по пути»?
И я выхожу поскорей на Неву —
Там ветреней, но светлей.
Иду, замерзая, от злости реву.
И пуговицы в волнении рву.
Ох, дождик! Хоть ты не лей…
Но вот позади новостроек район,
Гранитным стал берег Невы.
Стоит постовой. Подозрительно он
На мой перепачканный смотрит капрон:
«Гражданка! Куда это вы»?
Плюю на блюстителя и бегу.
А он, встрепенувшись, за мной,
Свистит, ругается на бегу,
А я объяснить ничего не могу,
И вдруг – такси под стеной!
Был с юмором, видимо, парень-таксист —
Навстречу мне дверцу открыл.
Рванул он – и сзади растаял свист,
Как будто на паре крыл.
Я шарю в карманах – одна вода,
А счетчик мелькает рублем…
Тот парень простит меня, верно, когда
Стихи эти встретит мои, но тогда
Я ушла проходным двором.
Прошла метеором все три этажа,
В жизни так не неслась!
В квартиру врываюсь уже не дыша.
Друзья за бутылкой: «Что, хороша
Хохмочка удалась?
Ну, что ты уставилась, как истукан?
Твою верность мы знаем сейчас»!
Ну, что ж, друзья, наливайте стакан,
Выпьем за дружеский этот обман
И за то, что я вижу вас.
1968
С чего ты взял, что листья с яблонь опадали?
Они с тоской зеленой отпадали
От яблочных незреющих боков.
Опаловая падаль облаков
Под яблонями в лужах допревала.
Дойдя до середины, до привала,
Сентябрь на опустевшей грядке спал —
Он опустился, спился и устал,
Утратил краски и забросил кисти.
В кадушке дождевой уныло кисли
Кленовых листьев плоские мазки.
Цветной капусты жирные мозги
Флюиды диабета излучали,
И паутины липкими лучами
Куски пейзажа были скреплены,
Но по краям убогой пелены
Все пятна неопрятно расползались.
А в центре гуттаперчевый физалис
Жеманничал, румянился и лгал,
Качался и голодных птиц пугал.
Пройдусь по саду. Горькая отрада! —
Цикуты благородная отрава
Уже созрела. Я тебя сожну,
Костлявый зонтик твой в руке сожму.
Когда упали яблоки в саду,
Отрада лета перешла в отраву
Вина домашнего, бродившего во рву
И отравлявшего мне жизнь мою по праву.
По праву ленному владелицы судьбы
Или души своей – они, как будто, сестры —
Вступила я на этот коврик пестрый
Бездумной лесопарковой ходьбы.
Там я читала осень по слогам,
А ветры тоньше птиц апрельских пели,
А дождик был пленительней капели,
И опадала рощица к ногам.
Не весела была я, но чиста.
И не одна я – все мы в эту осень
У красных кленов милостыни просим
И музыки с осеннего листа.
Тихо. И листья не падают с кленов.
Ветер, ты их до утра не морочь!
Тихо проходит по улицам сонным
Черная кошка по имени Ночь.
Рядом иду я. Касаясь рукою
Гладкой и теплой кошачьей спины,
Все позабытые двери прикрою,
Всем наколдую хорошие сны.
Ковшик Медведицы зорькой пролился…
Злее бессонниц не знаю врагов.
Видно, никто за меня не томился,
Присно и днесь и во веки веков.
Господи, Боже ты мой, да за что мне
Эта бессонница, эта напасть?
Разве владею я совестью темной,
Разве сожгла меня черная страсть?
Я не считаю секунд скрупулезно —
Каждая смерти длиннее.
Я и не плачу – какие там слезы,
Если душа соленеет!
Здесь я стою. Немота солевая
Не спорит с библейской судьбою.
Вслед тебе руки свои посылаю,
Руки летят за тобою.
Рациональны все линии лестниц,
Баров и залов таможенных.
Здесь еще много разлуки разместится —
Господи, кто нам поможет?
Вот, не спеша, глубину набирает
Неземная крылатая рыба.
А перед ней, как ворота от рая —
Облака белая глыба.
Июнь 1975
Мучительно проступают облака,
А звезды тают по одной
С медлительностью невыносимой.
Необъяснимо высока печаль прозрачной луны.
Ночь была глухой и долгой,
И трава поседела за ночь.
Но дышит кто-то глубоко и нежно —
И бледный иней превратился в росу
Сверкающую.
Оттаяв, побежали облака:
Сначала медленно,
Потом все скорей и скорей —
На запад, на запад, на запад, —
Все небо очистив для солнца.
И солнце взошло.
Май 1973
Мне разбирать твои черновики,
Срывать чернику почерка до срока —
Безумная и горькая морока —
Так эти строчки на губах горьки!
Беру горстями горестный урок,
А в нем ростки забвенья прорастают.
Еще немного – и стихи растают,
Еще немного – и наступит срок.
Заплачу я. Ты скажешь «Пустяки»!
Умрешь. Побудешь там. И вновь родишься.
И снова в люди, снова по стихи,
Минуя собственное пепелище.
Твою красотку Музу бы сюда!
Пускай со мной читает их и плачет,
Что жить тебе вот так, а не иначе, —
И до конца, до Страшного суда.
1975
Цветок завял на полпути к зиме.
Гадаю по Верлену в феврале.
Мой добрый шулер! Как бы исхитриться
Краплеными стихами отыграть
Кусочек лета – дней хотя бы тридцать.
Тебе легко, игрок: ты засушил
Июль в ресницах женщины случайной.
Зимуй же с ним,
Его ты заслужил.
Мне выпадет февраль в беседах чайных.
Там, позади, на Туманной Горе теней,
Где наши руки и наши глаза остались,
Мертвое солнце, как рыба среди ветвей,
Плавает сонно, ромашки стоят оскалясь.
Бесчеловечно отсчитаны ночи и дни.
Канули трижды листвы золотые скрижали.
Там наши тени остались без нас, одни.
Как беззащитно друг к другу они прижались!
Тихо, как тихо, о Боже, над этой горой!
Только в траве прошуршит иногда
Осторожность.
Изредка иволга вскрикнет, да слышно порой
Дальнее эхо мучительных песен острожных.
Пушинки растеряли голуби —
Река от них белым-бела.
Под вечер я шагаю к проруби
С корзиной, полною белья,
К окну с испуганными рыбами,
Оправленному в синий лед.
Белье на снег ложится глыбами
И пар последний отдает.
Его негнущимися пальцами
Я в прорубь бухаю, и в ней
Шурую сына одеяльцами
И белой пеной простыней.
Трудней не выдумать занятия,
И среди этой кутерьмы
От всей души я шлю проклятия
Красотам матушки-зимы.
А вечером, как неизбежное,
Вдруг тихо в комнату войдет
Белья морозный запах свежего
И вкус январских чистых вод.
Ленинград, 1975
Висит деревня на холме,
Как тонкая гравюра,
И кисть напоминает мне
Упрямый жезл каюра.
Лапландия, Лапландия!
Лишь небеса одни
Да редкими лампадами
Далекие огни.
Скользя на тоненьких ногах
По ягельному склону,
Олень несет свои рога,
Мохнатую корону.
Лечу я по Лапландии,
Меня качают сани,
И горд упряжкой ладною
Оленевод-саами.
Сказал редактор: «Дай статью
О пуске шкур налево»…
Не взять ли лучше интервью
У Снежной королевы?
Олени по Лапландии
Скользят неслышной тенью.
Лапландия, Лапландия,
Республика оленья!
Ленинград, 1975
Вижу, вижу напротив заката
Выплывают две лодочки утлых,
Проплывают мимо, как будто
За собою зовут куда-то.
Изукрашены обе богато,
До кормы цветами обвиты,
И золоченым багетом
Лодок борта обиты.
В одной увидала брата,
В другой угадала брата —
Братьев моих убитых.
Друг за другом плывут на запад;
Видно, брат догоняет брата.
А река черна и поката,
А над ней сладковатый запах.
А над ними поют гитары.
Боже мой! Как поют гитары!
Все о счастье поют и стонут,
И плывут лепестки, не тонут.
Сентябрь 1975
В глухой сосредоточенности ночи
Грозы угроза, ожиданье взрыва.
Гроза все ближе, тишина короче,
И замер сад в предчувствии порыва.
Но от вершины яблони высокой
И до корней приземистых смородин
Он собирает силы тайных соков,
Уже отпор готовя непогоде.
И вдруг, еще до грома и до ветра,
Прекрасная, как драгоценный камень,
В саду упала маленькая ветка
С двумя молочно-белыми цветами.
И сад взревел. Косматый, исступленный,
Качнулся сотрясением могучим
И выпрямился пламенем зеленым,
Вершиной перечеркивая тучи.
Он рвал о сучья дождевую сетку,
Он бурю по лицу хлестал ветвями —
За хрупкую сломившуюся ветку
С двумя молочно-белыми цветами.
На даче с голубой уборной
С рассвета голос топора
Твердит нахально и упорно,
Что лето кончилось. Пора.
Пора и в город. Знаю, милый,
Что нас сегодня разлучат.
И этот стук… Так над могилой
Стучат, в последний раз стучат.
Какое злое воскресенье!
Под этот постук гробовой
Под дождиком, уже осенним,
Мы распрощаемся с тобой.
Среди деревьев и построек,
Где листья в воздухе висят,
Стоишь ты, одноног и стоек,
И одинок на целый сад.
По запрокинутому лику
Вода стекает между глаз:
Они уже разновелики,
Один уже почти погас.
И плащик мой, когда-то модный,
И пестрый шарф, давно ничей,
Свисают чересчур свободно
С твоих заломленных плечей.
Прощай, мой друг, набитый сеном,
Прими прощальные слова:
Да будет вечно вознесена
Твоя сенная голова!
Ты слышишь, милый, стук топорный
Напоминает вновь и вновь:
На даче с голубой уборной
Хороним летнюю любовь!
1975
О проекте
О подписке