Историю про отца я Ослябе не рассказываю. Едва ли ему интересно.

Новый день, снова тесно двигается вперед обоз. Один за другим тянутся блеклые, монотонные дни. Поля, поля, поля. Все белым бело. Торный, битый путь змеится среди оврагов. От дикого мороза тулово промерзает насквозь.

На седьмой день пути захворал Коснячко. Лежит в санях в совершенной слабости и постоянном забытьи и трясется. Его то бьет озноб, то изнуряет жар. Некоторое время сижу с ним. Укрываю заботливо войлоком. Слушаю бессвязный бред. Размышляю, выздоровеет ли боярин или нет. Раз на раз в таких делах не приходится.

Тот самый Демьян, родом из Новгород-Северского, принес кружку с водой, в которую положил две громовые стрелки. Их еще называют чертовыми пальцами. Говорит, что должно помочь, его так знахарка научила.

Он мочит в настое ветошь, обтирает больному лоб и щеки. Коснячко еле слышно стонет и хватает Демьяна за руку, словно боясь, что тот убежит.

Демьян бежать не собирается. Сидит подле боярина, как возле люльки с младенцем, и успокаивающе водит мокрой ветошкой по лицу.

Наконец, добираемся до Оки, и по замерзшей ленте реки споро подвигаемся к Рязани.

Коснячко выздоравливает. Настойка с громовыми стрелками помогла или богатырская природа взяла верх – неизвестно. Но через двое суток, вылежанных боярином в санях под войлоком и тремя тулупами, жестокая лихорадка прекратилась, так и не перейдя в горячку. Он слаб и едва держится на ногах, но дыхание выровнялось, всхлипы и стоны смолкли, и по ночам из саней доносится мерный храп, какой издают только здоровые люди.

На ночлег останавливаемся в деревне, притихшей на вершине крутого берега Оки. Ингварь Ингваревич вселяется в самую большую избу. Туда же относят и полубольного Коснячко. Я удобно, как медведь в берлоге, устраиваюсь в избе поменьше. Горница чистая. Огромная беленая печь жарко растоплена. На ужин хозяйка выставила горшок с горячей похлебкой, пироги, кашу на конопляном масле.

Проглотив пищу, разомлев от горячего сбитня, поднесенного старшей дочерью хозяина, черноглазой проворной девушкой с обсыпанным маковыми росинами веснушек лицом, дремлю возле печки. Хозяйская дочь напомнила мне Олёну, хотя во внешности сходства нет. Двигается она так же плавно и неспешно, как моя голубонька, словно лебедь широкой грудью разрезывает воду.

Вдруг слышу шум и крики. Доносится откуда-то сверху улицы.

Встревоженная хозяйка, накинув однорядку бежит на двор, узнать, в чем там дело.

– Куляши кого-то утащили, – глубокомысленно заявляет хозяин, глядя вслед жене и, очевидно, решая, что двоим идти выяснять, нет смысла.

Я выбегаю на двор, потом на улицу.

– Что случилось?! – орет Симон, выбегающий из соседнего дома.

Выражение моего лица отвечает, что я и сам ума не приложу.

– Ослябя, – зовет Симон Ослябю и мчится куда-то в сторону.

Деревенские высыпают на улицу. Кто-то успел запалить костер. Я вижу Ослябю, бегущего со стороны реки с факелом. Он замечает меня и круто меняет направление. Симон, поняв, ктó все узнает из первых рук, несется ко мне.

Подбежавший Ослябя машет рукой, указывая на хлопцев, за руки и за ноги несущих бездыханное тело.

– Утоп, – сообщает Гюрга, который держит покойника за правую руку.

– Туда! – Ослябя тычет на ближайшую избу. – Несите туда.

Утопленника вносят в дом. Я, Симон и Ослябя следуем за ними по пятам. У мертвеца белое лицо и синие губы. Под глазами чернеют сливами синяки. Застывшее лицо растирают, хлещут по щекам, вливают в затверделый рот водку. Она тут же проливается мимо, стекает вниз крохотными быстрыми ручейками.

Ослябя стоит рядом со мной и с интересом, по крайней мере мне так кажется, взирает на оживление покойника.

– Этого нашли, а второго под лед утащило. И лошадь с ним заодно, – говорит он, не отрывая взгляда от того места, где суетятся вокруг умершего отроки.

– А лошадь зачем? – спрашиваю я.

Ослябя принимается объяснять. Эти двое захотели наловить рыбы. Из проруби. Дети боярские, мать их. Никогда в жизни рыбу не ловили, стерлядей и карасей только в жареном виде знали, и на тебе, пожалуй. С перепою что ли такая дурь в голову пришла?

Я все еще не понимаю, каким образом погибла лошадь.

– Лошадью они хотели лед пробить. Поднять ее свечкой, и чтобы она со всего маху, как опуститься, передними копытами сделала прорубь.

– Нелепица какая-то… Там лед в аршин с лишком толщиной.

– Да вот поди ж ты! – соглашается Ослябя.

Как потом выяснилось, эти двое в темноте не разглядели и бултыхнулись в постоянную прорубь, которую деревенские вырубили для водопоя скота и других своих надобностей. Луна ли зашла за тучи, изгородь ли замело, и они не увидели окно во льду, да только эта зимняя рыбалка стала для них последней.

– А ты как про все про это узнал? – спрашиваю я, насмешливо и подозрительно уставившись на Ослябю.

– Гюрга рассказал. Эти двое обо всем ему поведали, и его с собой звали. Так-то бы он с ними окочурился, да неохота ему стала на мороз выходить. Когда времени прошло достаточно, а рыбаки доселе не вернулись, он и поднял переполох.

На следующий день завтракаем ухой, из лещей и сига, выловленных в омуте. Не в том, где отроки утонули. Та прорубь для хозяйственных дел была, а рыбу добывают в лунке почти на самой середине Оки.

Хозяин избы, в которой я ночевал, досказывает начатую вчера загадочную историю.

– Куляши вашего гридника утащили. Не понравился он им. Гомонил, видать сильно. Они его утихомирили.

– Что за куляши? – допытываюсь я у него.

– Куляши не любят, когда шумят, – продолжает говорить крестьянин, словно не слыша моего вопроса. Лицо у него перекошено на одну сторону, левый глаз заплыл то ли от опухоли, то ли от удара. Он весь зарос седой бородой, так что уродство почти незаметно. – Робята, когда бегают и кричат, куляшам то не нравиться. Ночью по домам надо сидеть. А кто не сидит, того куляши в прорубь утаскивают. И сами-от там же обитают, в проруби.

«Вот, пожалуйста, еще одна причина, почему в дорогу не стоит пускаться зимой».

После завтрака плетемся дальше. Коснячко уже почти выздоровевший пришед в мои сани. Полубольному одному в дороге скукота, вдвоем повеселей. Благодаренье Богу, разговорами меня не донимает, сидит смирно, дремлет. Во сне ворочается и кряхтит.

Сколуха – войсковой кобель, сопровождающий дружину во всех походах, улучшив момент, когда обоз остановился, запрыгнул в сани к Коснячко, лег, привалившись к его боку своим косматым брюхом. Вытянул на живот остромордую голову.

– То-то вот, – говорит Коснячко, на мгновение пробуждаясь ото сна.

Он гладит собаку меховой рукавицей и снова закрывает глаза.

Так мы и едем втроем.

Мертвеца, никак не могу вспомнить его имя, ну да Бог с ним, оставили в деревне, наказав поселянам похоронить его, как положено, по весне, когда предоставится возможность. Само собой дали сколько нужно на похороны и на помин души.

В дружине никто не огорчился смертью этих двоих. А вот коня было жалко.

– Хорошая была лошадь, ломовая, – посетовал Ослябя, когда уже отъехали от деревни на приличное расстояние.

В дороге некоторое время посудачили о приключившемся несчастье и забыли. Словно и не было его.

В один из дней неизвестно от чего половина обоза заболела животами. Сани останавливаются, хлопцы бегут в кусты, кто садится прямо у саней, развязывая на ходу портки.

– Господи, что за напасть такая, – кричит Ослябя, и кажется, что он корчится от нестерпимой боли, а на самом деле дурачится и смеется. – Хорошо, что нам сейчас не поганых бить. Обосрались от страха, скажут!

Меня тоже задело нездоровье внутренностей. Один Коснячко, который ест мало, а в основном пьет кипяток с медом, остается в стороне. Сколуха бегает вокруг сидящих на корточках отроков и тыкается мокрым носом в причинные места.

Отроки сквернословят и гонят пса, но тот не отстает. Матюгами его не пронять, а толкнуть сильно, сидя на карачках, невозможно.

Коснячко глядит на нас, рассевшихся вокруг саней, словно куры на насесте. Он выпростал из-под тулупа амулет с медвежьими клыками на шнурке и катает его в ладони, сжимает пальцами, поглаживает. Видно, что вещь ему дорога.

Подходит Микыфор-рязанец, он идет откуда-то с задов, узнать, как там князь в ту пору, в санях или около саней. Понеже кишки одинаковы у всех: и у владыки мира, и у последнего смерда.

Микыфор кивает головой на Коснячко.

– А тебя, брат, крест святой от поноса сберег, – говорит он указывая на медвежьи клыки. Сослепу он принял оберег за крест. – Вишь, все там, а ты тут прохлаждаешься. Стало быть, человек ты Богу угодный.

– Что? – не понимает Коснячко. Он поднимается на локте, глядит на Микыфора, словно тот говорит на незнакомом ему языке, и растерянно моргает белесыми ресницами.

Микыфор не отвечает, без любопытства оглядывает отроков и, ковыряя в носу грязным кривым пальцем с отломанным под корень ногтем, идет дальше.

Надо понимать, что и Микыфор человек богоугодный, раз поносом не заразился.

Часа через два Микыфор идет к себе в хвост обоза и опять проходит мимо нас. Рядом с ним семенит еще одно божье создание поп Силантий, личный князя игумен. Всегда он при Ингваре Ингваревиче и дома, и в походе. Поп Силантий насвятил воды у себя в санях и теперь кропит ею хворающих, крестит им живот и читает молитву без конца и без начала, одним монотонным псалмом.

– А что отче, – спрашивает Ослябя, опустив голову и придав себе вид кающегося грешника – это ведь нам в наказание Господь срач послал?

Силантий продолжает бормотать молитвы и бросает осуждающий взгляд на Ослябю.

– Но мы не ропщем, верно, хлопцы? – говорит Ослябя обращаясь к товарищам. – Стало быть так надо. За грехи пострадать. Пущай нас!

– Грехи ведут нас в преисподнюю земли, – наставительно говорит поп Силантий.

– А вот еще говорят, что не согрешишь, не покаешься. Значит Боженька специально грешить заставляет, чтобы люди каялись, поклоны земные били, а попы бы их за прегрешения кадилом кадили и епитимьи накладывали.

– В будущей жизни за все с нас спроситься, – продолжал Силантий, – Ответ за все держать придется перед царем небесным. За блуд, за чревоугодие, за богатство ближнего, которое возжелал ты втайне.

– Что ж монахи, разве не отмолят нас перед Господом? – спрашивает Ослябя и видно, что запал в нем погас. Страшно церковное порицание. А ну, как и в самом деле на том свете черти тебя будут мытарить и прегрешения на весах взвешивать.

От попа не укрылось смятение, овладевшее Ослябей.

– Чтобы грешника отмолить старцам святым нужно всю жизнь молиться, с колен не вставать. Денно и нощно просить Господа. Только святой человек на такое согласиться, – вещает Силантий, – да и то, – продолжает он со скорбным вздохом, – где ж найти усердного молельщика, в какой келье он обретается? За таким схимником в Киев надоть ехать. А и найдешь ты его, уговорить ведь еще требуется. Рассказать об грехах своих, покаяться. Может статься, старец и не возьмется за тебя окаянного. Ох, велик, скажет, грех сей, не сдюжу, прости Господи… Так-то!

Ослябя силиться придумать что-то, чтобы возразить попу, но на ум ничего не приходит. Он делает раздраженный жест рукой, пропади оно все пропадом, и идет прочь от того места, где корпит над болящими божий служитель.

Выражение лица у Силантия торжествующее. Я отмечаю это про себя, а поп видит, что я заметил. Он приходит в смущение, опускает голову, с удвоенным рвением шепчет молитву. Идет дальше, бережно держа в руках кувшин со святой водой.

– Что князь, тоже хворает? – спрашиваю у Микыфора.

Боярин кивает, крестит себе живот от сглаза и спешит вслед за Силантием.

И вот мы на южных рубежах Рязанского княжества, дикого поля, земли незнаемой, где летом стоят шатры половецкие, а зимой бегают волки да лисицы. Девственная степь, покрытая снегами, яруги, занесенные почти до самого верха, так что осталась неглубокая, но от этого еще более коварная впадинка – провалишься в нее, ищи свищи тебя потом; половецкие шеломени с каменными истуканами на самом бугре – все свидетельствует о том, что Рязань уже близко.

Половцы считают дикое поле своим, а рязанские правители – своим. Степняки нападают летом. Неожиданно появится малый отряд, налетит на село, изобьет одних жителей, попленит других, и ускачет воровато в степь. Разгневается тогда князь Рязанский, а то и Муромский и пойдут с братией вглубь половецкой земли мстить. Перебьют басурман, отполонят русских людей, волов и овец множество домой пригонят, а вместе с ними привезут и аманатов-заложников из ханских детей, чтобы в следующий раз кипчакам было неповадно.

Еще до первых холодов половцы откочевывают на юг, тут им свою скотину не прокормить. Поэтому зима – время спокойное, князь едет собирать полюдье, пирует и пьянствует с дружиной, копит силы к весне.