И все узорочье рязанское

Собираемся в дорогу. Раннее утро. Небо сереет первыми лучами солнца. Отроки складывают в сани имущество и провизию. Лошади в облаках пара вскидывают головы, князь несколько раз сбегает вниз из терема, вонзает соколиный взгляд в того, кто оказывается с ним поблизости, кивает или мотает головой, вихрем возвращается в сени.

Галдит челядь. Снег, посыпанный песком, от сотен ног превратился в грязную кашу.

Князь Ингварь Ингваревич, нагостившись в Чернигове у брата Михаила Всеволодовича вздумал ехать домой, в Рязань. И не боится он, что кони по чрево завязнут в снегах, а люди – по пазуху. Сказал, что знает дорогу проезжую.

– Первопуток небось уже установили, – добавил не терпящим возражений тоном.

Упрямства у князя на десятерых хватит.

– Сердце, – говорит, – неспокойно. Сон-де плохой видел.

После такого, попробуй, отговори.

За две недели до нашего отъезда дурной сон одинакового содержания приснился рязанскому вельможному боярину Коловрату, по имени Евпатий, бывшему тут же в Чернигове. Сразу по пробуждению Коловрат оповестил князя о кошмарном своем сновидении, собрал верных отроков, числом малым, и на резвых конях помчались они на Рязань.

Ингварь Ингваревич сначала посмеялся насчет боярина, верящего в детские глупости, но так, не в открытую. Коловрату снилось – пришли полки безбожные на русскую землю и разорили ее, и жителей погубили, и церкви святые разрушили. А намедни еще сенная девка, половчанка, бывшая в услужении у черниговского князя, рассказывала ему то же самое. А девке той – сродственники, с коими она посредством волхования сношения имеет.

Коловрат уверился, нужно идти в родную землю и оборонить ее от супостата. Князь же в существовании идолища поганого усомнился, поскольку сведений о нем, кроме как от половчанки, не было. Втолковывал Евпатию, девка, мол, нарочно напугала его, чтобы он к ней не приставал. Евпатий стоял на своем.

Пока гостили в Чернигове, князь строил планы мести владимирскому отродью, так он называл сыновей Долгорукова, князей из ветви мономашичей. Крепко засела обида в сердце Ингваря Ингваревича за темницу, в которую на пять долгих лет заточил его с братьями князь Всеволод Юрьевич. Между прочим не чужой человек ему. Родственник.

Жизнь в гостях у черниговского князя была веселая. Пиры через день, а то и каждый день. На охоту не ездили, город и посад замело по самые маковки. Ни дороги, ни тропочки. Один торный путь для выездов расчистили и довольно.

Ослябя, из младших дружинников, от нечего делать выучился у слепого гусляра тренькать на гусельках. И всякий раз как напьется, а до хмельного охочь он был сильно, давай играть и подпевать себе скрипучим басом. Ослябя – здоровяк, губы у него все время сложены насмешливой улыбкой, краснеют из-под русых усов и густой окладистой бороды. Он не наш, не рязанский. Ходил раньше в гридниках у киевского князя. После одной стычки попал в плен и перешел на службу к князю Ингварю. В Рязани нашел себе невесту, женился, дитё народил.

Боярин Микола Чюдин, заметив, как Ослабя резво таскает в повозку бутыли с водкой – чтобы в дороге не скучать – не квас же в самом деле он запасает, спрашивает его с ехидцей:

– Не обопьешься?

– Нет, – скалится Ослабя, – черниговская водка кыянина не возьмет.

И продолжает накладывать. Чюдин хмыкает, и острожно ступая по сухой кромке, чтобы не замочить сапог, идет к своим саням.

Ослабя человек задорный. Никогда не слыхал от него бранного слова или ругани. Довольствует тем, что имеет, а если свыше того перепадет, так радуется, как дворовый пес нечаянно лопнувшей цепи.

Ослабя предлагает и мне бутыль с хмельным. Я качаю головой – делай, как знаешь. Он кречетом летит к моим саням, бережно укладывает сосуд, укутывает рогожей, словно новорожденного теленка.

Я встаю и медленно иду к повозке. Мой вороной привязан к ней сзади. Поеду покамест в санях, а как отдохну, то и верхом. Устал я от суеты черниговской, отосплюсь пару дней по мерной зимней дороге.

Беготня стихает, хлопцы рассаживаются по местам, все в поту от усталости. Все готово к отъезду. Ждем Ингваря Ингваревича.

Князь мешкает. Со своего места вижу, как Ослабя, будто что-то вспомнив, срывается и бежит куда-то по-за терем. У него всегда есть дело. Не сидится ему на одном месте. Долго его нет. Наконец, возвращается с наполовину заполненным мешком, кидает в сани, где кроме него еще трое отроков. Рассновались полулежа, как коты на печке.

Глаза обращены на терем. Наконец, Ингварь Ингваревич выходит, сопровождаемый братом, князем Михаилом Черниговским. На крыльце братья троекратно целуются, и обоз трогается в путь. Слышится глухое позвякивание привязанного колокольчика. Следующий рубеж – Новгород-Северский, а там, как Бог даст.

Обоз похож на раздавленного червя. Он медленно тащиться вдоль высоких сугробов. Людей и лошадей на безопасном расстоянии сопровождают вороны и галки.

Непроглядная ночная мгла трещит кострами. Это мы расположились на ночевку. В котлах варится взятая из Чернигова говядина. На морозе она залубенела, приходится рубить ее топором. Говяжьи щепки разлетаются во все стороны. Их подбирают собаки, глотают почти не жуя, облизывают морды своими длинными собачьими языками, замирают в ожидании новых подачек.

Слышаться песни. Хлопцы будто празднуют что-то. Снуют отроки. Хрустит снег, ржут лошади. Пахнет размякшей отсыревшей кожей.

Князь отдыхает в шатре. Вместе с ним старшая дружина. Бояре с постными лицами беседуют промеж собой. Ингварь Ингваревич удрученный тяжелыми мыслями, пребывает в настроении сухом и злобном. От этого бояре не смеют уста в улыбке изогнуть. Ходят с прокислыми рожами.

Мы около Березны, до Новгород-Северского еще три дня пути. Из близлежащей деревни, в которую князь по какой-то причине заезжать не хотел, привезли овса коням.

Микола Чюдин разговаривает с Коснячко. Чудин сидит на ковре, по-половецки поджав ноги, Коснячко, невеликий ростом, чуть склонился над ним, и в разговоре беспрестанно теребит бороду.

Ко мне подходит Микыфор, земляк из Рязани. Говорит вполголоса:

– Я чаю, как приедем в Рязань, Ингвар Ингваревич опять на Владимир начнет собираться. Главное нам его от затеи отговорить. Пока Рязань да Владимир воюют, кипчаки, … ихнюю мать, села беззащитные разрушают. Людей в полон берут. У князя сегодня одно в голове, завтра другое, переменчив как ветер, а мы народ поставляй, оружие опять же, одежу. Кормить их на какие шиши? А ино кто возропщет, тогда как? Казнить бунтовщиков? Они ж свои, за свою кровь вся земля рязанская против князей подымится… Потому отсоветовать ему надо.

– Ну то давно было, да и было ли, а то, может так, бабья трескотня, – долетают до меня обрывки беседы князя и воеводы Радима. – Ну и где они теперь? Не видать их что-то. Уж не потому ли, что и нет их вовсе, а?

Бесконечно долго тянется зимний вечер. Меня клонит в сон. Микыфор продолжает втолковывать, что ему княжеская вражда вот где. Ребром ладони он как бы бьет себя по горлу. Народ не доволен. На вече говорят, все всегда решается в пользу князя. На кой нам такое вече. Не пойдем во Владимир воевать.

На следующее утро усталые невыспавшиеся отроки разбирают и грузят в повозку княжеский шатер. Сами лезут в сани. Хитрый Ослябя заворачивается в мягкий войлочный ковер и ложится под лавку. Там тихо и покойно, а войлоке еще и тепло.

– Ну, любо! – говорит ему вслед Гюрга. – Сиди там, мы на тебе ноги греть будем.

Ослябя не слышит. Отроки в санях гогочут.

– Трогай, чего рот раззявил, – кричит кто-то впереди, и мы сдвигаемся с места.

Проезжаем малую толику.

– Сто-о-о-о-ой, – слышится крик и к моим саням, следующим полоз в полоз за Ослябей, подлетает на коне Коснячко.

Коснячко – доверенное лицо князя. Еще с того времени, как Ингвар Ингваревич не поехал на съезд в Исадах. А было то, слава Богу, десять лет назад. Поговаривают, что отсоветовал князя от участия не кто иной, как Коснячко. Собравшихся на съезде перебили, Ингвар Ингваревич, следовательно, чудом, или по промыслу Божьему, что в общем-то одно и то же, избежал смерти. А потом и вовсе сел на рязанский стол взамен убитого в Исадах родственника. Выгодно в конце концов получилось… В благодарность Божьей матери за счастливое избавление князь поставил Ольгов монастырь, да приписал к нему земли бортные и пять погостов, чтобы ни Заступница, ни инокини не бедствовали.

Коснячко за ту услугу до сих пор в фаворе у князя.

– Двое отроков за ночь околели, – говорит Коснячко, глядя на меня злым и мутным взором. – Погодите пока. Похоронить надо.

Мы замираем, боярин скачет дальше, чтобы предупредить князя, который едет в головах.

На обсуждение похорон уходит много времени. Копать промерзлую на сажень землю невозможно. Сжигать умерших – грешно. С собой вести несподручно – неизвестно, как там будет дальше. Священник при князе, поп Силантий, в языческом погребении отказывает категорически, да и что потом они скажут родичам околевших? Все эти доводы мне приводит Коснячко, вернувшийся от князя. Обоз в это время трогается.

– Что ж решили? – спрашиваю я, обеспокоенный тем, что все пришло в движение.

Коснячко разводит руками.

– Бог с ними, пусть уж так остаются… На русской земле, не на чужбине.

После полудня пересаживаюсь верхом. Вглядываюсь, напрягая взор, в белую даль. Смотрю пока не начинает искриться в глазах. От натуги кажется, что снег ходит волнами, словно река. Мороз щиплет щеки.

«Зимник сидит под кустом и следит за нами», – приходит на ум мысль.

Пальцы заледенели.

Вынимаю руки из рукавиц. Дышу на них, растираю. Согреваюсь.

Едем дальше. Вечером в подлеске замечаю стаю волков. Вожак, задрав морду, нюхает неподвижный ледяной воздух, остальные с уважением смотрят на него и на наши сани, волочащиеся мимо.

Мороз на Черниговщине какой-то другой. Крепкий, сухой. Наш полегче, не лютует.

Начинает валить снег. Воздух белеет, сумерки превращаются в молоко. Поднимается ветер, снежные хлопья хлещут по лицу. Холод пробирается за воротник. В сгущающейся темноте мерещатся страшные картины: отрезанная свиная голова с остекленевшими глазами или кто-то черный и согбенный с посохом, пробирающийся сквозь голых дерев…

«Какого лешего было ехать по зиме?… Не к ночи будет помянут… Ладно, ничего еще стряслось…»

Привязываю вороного к саням. Кличу отрока, чтобы накрыл коня попоной. Провожу рукавицей по щеке. Борода покрылась сосульками. Нежно тру лицо. Сажусь в сани.

Пробую думать о доме, о Рязани, об Олёне. На душе становится светло и покойно. Через мгновение засыпаю.

В Новгороде-Северском задержались на день. Князь Мстислав Глебович в ту пору отсутствовал. Обошлись без него, благо Ингваря Ингваревича здесь каждая собака знает.

Обоз встал на княжем дворе. Имущество из саней не вытаскивали.

Кормили нас тут обильно. Не одну бочку стоялых медов выкатили новгородские холопы для Ингваря Ингваревича и его дружины.

Ослябя выпил не меньше трех чарок. Развалился на лавке, глаза осоловевшие, губы бессознательно шевеляться и пьяная песня уже готова сорваться с языка.

– Ослябя, ты домой хочешь? – спрашивает его Демьян.

– Не-а, – отвечает тот.

После трапезы дух у всех поднимается. Я выхожу на двор, спускаюсь по бревенчатому настилу в город. Побродив по улицам, возвращаюсь.

Зима – не зима, а все смотрит как-то благодатнее и ласковей. И дубовая стена из срубов, окружающая княжеский двор, и высившаяся над клетями словно корабельная сосна над березками башня-вежа выглядят не мрачно, а словно и торжествующе.

– А чтоб нам тут не перезимовать, боярин? – спрашивает у меня Ослябя, вышедшей на двор по нужде, и хитро подмигивает.

Я развожу руками.

– Князь думает, не случилось бы чего дома, – отвечаю ему после короткого молчания.

«С другой стороны, в Рязани сидит брат его Юрий Ингваревич с дружиной и с сыном Федором. И у Федора Юрьевича есть некоторое количество храбрых мужей. Случись что, отобьются…» – размышляю про себя.

Ослябя рассказывает, что Демьян из младшей дружины родом из Новгород-Северского. Отец его жил здесь, говорят дом его до сих пор стоит на подоле. Но отсюда дома не видно.

– А твой отец жив? – спрашиваю я Ослябю.

– Не знаю, – отвечает он, пожимая плечами и улыбаясь, – Навряд ли…

Мой отец погиб десять лет назад. Тогдашний рязанский правитель, Ингварь Игоревич, родитель нынешнего князя Ингваря, собрал отряд на войну с тьмою внешнюю, куда и поступил отец. Знойным вечером, когда горизонт был застлан густым душным маревом, а в воздухе висел запах полыни и чабреца, воротилось войско рязанское в город. С собой ратники везли богатую добычу и гнали много пленников. В одном из возов лежала рогожа, перевязанная веревками, а в ней было завернуто тело отца.