Янка стояла на перроне железнодорожной станции «Ярцево» перед расписанием, в полном оцепенении и всё нарастающем ужасе. Если верить этому проклятому табло, то спасительный поезд уехал три часа тому назад, в 18.30 по местному времени, а не по-московскому, как она ожидала. «Как я могла так лохануться?! Всё у них тут через задницу! Что делать?! Возвращаться – невозможно, невыносимо…» – томилась Янка у закрытого на веки вечные «Справочного бюро». В единственную кассу струился роскошный хвост из курортников, завершивших лечение, но так и не успокоивших больные нервы.

Не прошло и двух часов, как, к несусветному Янкиному изумлению, ей поменяли билет на ближайший поезд, забрав, правда, в качестве компенсации все деньги, каким-то чудом сохранившиеся в кошельке. Но разве могло столь незначительное обстоятельство омрачить счастливую возможность покинуть опостылевшую здравницу. Измаявшись на фанерных стульчиках и выкурив от голода и вялотекущего психоза все сигареты, Янка дождалась, наконец, когда перед ней отворились заветные двери вагона.

– Девушка, я вам ещё раз повторяю, мест нет. Ну, нету мест в вагоне!

Янка, не мигая, сквозь слёзы смотрела на обширное белое пятно, мерцающее на месте рябого лица проводницы, вдыхала извергаемые ей винные пары и отказывалась верить в происходящее.

– Пожалуйста! Я умоляю вас! Мне необходимо ехать. Меня мама ждёт. У меня нет больше денег, у меня же есть билет. Пожалуйста-пожалуйста!

– А я не знаю, кто вам эти билеты продал. Я, что ли, вам эти билеты продала? Идите в кассу, к дежурному, начальнику вокзала… Разбирайтесь с кем хотите!

«Заканчивается стоянка поезда «Алма-Ата – Новосибирск» – прогнусавили сверху.

– Так. Слышала? Отправляемся. Отойди от вагона! Нечего тут! Ты русский язык понимаешь или нет?

Как будто поняв что-то, Янка молча сняла золотые серёжки и протянула их окончательно расплывшемуся пятну: «Ничего, ещё остался заветный бабушкин перстень», – его Янка оставила дома, боясь потерять.

– Ну, залазь, ладно уж. Устраивайся – где найдёшь, на третьей полке вон. И откуда только такие хамки наглые берутся? Прёт напролом, хоть ты ей тут чё…

«Что б тебе лопнуть!» – беззвучно парировала Янка.

Тёмный вагон напоминал захламлённый, затхлый чулан. Повсюду сидели и лежали люди. По нескольку человек размещалось не только на полках, но и на ящиках, тюках, коробках заполонивших все проходы. Обещанные «гостеприимной» хозяйкой вожделенные третьи полки, словно чёрные беззубые рты, были забиты поклажей и телами. Невозможно было найти свободного пятачка пространства, что бы даже присесть. Доблестная труженица путей сообщения не лукавила – мест в вагоне действительно не было.

– Чучмеки товар везут, – пояснил участливый пассажир, видя Янкину растерянность.

Ей вдруг показалось, что она находится внутри клубка кишащих, липких червей. Пришлось спасаться в тамбуре, пропахшем мочой и табаком. Янка села на свою сумку, скинутую на грязный, заплёванный пол. И тут, впервые за свой долгий отпуск, почувствовала она что-то похожее на защищённость. Иногда, к Янке в тамбур заходили пассажиры, угощали местную жительницу сигаретами, перекидывались из солидарности сочувственными фразами.

– Ладно, что ж теперь. Не в Америке живём.

– Едем – это главное, не ногами же топаем.

Домой-домой, домой-домой… отстукивают ритм колёса. Нет же – это ударная установка, барабаны, тарелки… Джаз… всё громче, громче… Дверь, болтавшаяся из стороны в сторону, наконец-то, замерла, распахнувшись настежь. Но за ней почему-то не было скрежещущего металлом перехода в соседний тамбур, а прямо с порога… расстилалась мягкая, как пушистый ковёр, изумрудная трава. Какой яркий солнечный свет! Прямо над ней в васильковом небе сияли сразу две радуги – одна над другой, а под ними быстро-быстро, обгоняя друг друга, плыли белоснежные облака. А разве бывает сразу две радуги?

По поляне промчалась стайка детей, они звонко смеялись, гоняясь за бабочками огромными, как летающие веера: «Сцыляет щебетар! Солвей дудуццу!» До горизонта расплескались кружевной пеной маленькие летние кафе. Ослепительную белизну их пластиковых интерьеров нарушают лишь разноцветные зонты от солнца. Компании одетых в белое людей беззаботно щебечут, потягивая вино. Тёплый летний ветер играет воротниками, юбками, бахромой пёстрых флажков, воланами скатертей. Янка скинула босоножки и побежала босиком по траве. Ах, вот откуда музыка – на летней эстраде под навесом играют музыканты. Янка шла мимо столиков, заворожено наблюдая, как кружатся в высоких бокалах кубики льда. Вдыхала тонкий аромат ландышей, расставленных повсюду. К Янке повернулась миловидная женщина и приветливо протянула вазочку с мороженым.

– Ой, это мне?! Какая прелесть! Спасибо Вам огромное!

В ответ женщина заворковала на неизвестном, мягком наречии, изливая из глаз, как апрельское небо, свет бесконечной доброты: «Притынь де сластыниченько! Плитти! Плитти!» Только в этот момент Янка поняла, что все вокруг говорят на непонятном языке: «Где я? Говор не английский и уж точно не немецкий. Напоминает французский, но нет, не он. Что-то всё вокруг чересчур чисто и благостно. Кустики фигурно подстрижены. Газон ровнёхонький – не в российских традициях. Доброжелательные, счастливые люди. Подозрительно!»

Рассеянные догадки прервал ещё более странный эпизод. Плавно, словно скользя по облакам, распахнув руки для объятий, к Янке приближался статный юноша с медовыми глазами, похожий на ангела. Пока белокурый красавец крепко обнимал Янку, как родную, смущённая девушка напряжённо перебирала в памяти, где она могла видеть его раньше. Это красивое лицо было ей, безусловно, знакомо, знаком запах и мягкие прикосновения, знакомо ощущение покоя, исходящее от него, но тем стыднее не вспомнить имени столь близкого человека. Может когда он заговорит, то, услышав голос, всё разрешится – и в памяти всплывёт родное имя. Как будто прочитав Янкины мысли, прекрасный незнакомец обратился к ней, ласково улыбаясь:

– Девушка! Э-э, бомжиха что ли? Давай вставай. Развалилась тут!

В тамбуре было уже светло и от того ещё более грязно и мерзко. Над Янкой в праведном гневе нависли сердитые пассажиры, желающие выйти быстрее, чем остановится поезд.

Когда сквозь запылённые стёкла стал угадываться силуэт родного города, от Янкиной затравленности, навеянной внезапным пробуждением, не осталось и следа.

«Мой город! Мой вокзал! Я дома! Ура!!!» – ликовала она, едва сдерживаясь, чтоб не закричать. Подхватив пожитки, Янка спрыгнула на перрон и полетела по родным улицам, пронизанным золотыми рассветными лучами, не замечая коротеньких травинок, торчащих из расстёгнутых босоножек. И уже не увидела, как к вагону подъехала неотложка, как грузили безжизненное тело проводницы. И не узнала бы теперь её рябое лицо, перекошенное инсультом, если бы не знакомые до боли серёжки – подарок бабушки.

Дома всё по-прежнему, будто Янка не уезжала никуда, и не было в её жизни этих, состаривших душу дней. Вид родного жилища отрезвил патриотический пыл: «Зачем так стремилась сюда? Никому я не нужна, даже здесь». С нарастающим унынием она обвела взглядом изученные до отвращения детали интерьера. Обувь в коридоре расставлена по ранжиру и назначению. Тарелки в кухне – в неизменном иерархическом порядке. Посудная тряпочка свёрнутая непременно рулончиком покоится справа от плиты и нигде больше. Дизайн гостиной также несёт влияние безраздельного домостроя. Многочисленные вазочки, коробочки, шкатулочки – каждая на своём месте. Не дай Бог сдвинуть на сантиметр! Книги непременно по цвету обложки. Диванные подушки выстроились по росту длинной шеренгой. Ша-агом марш!

Над диваном противно усмехался ушасто-конопатый портрет кумира семьи – Лёнчика, младшего брата, откровенно недоумевая, как же это можно выбиться из расписания английско-скрипично-теннисных занятий?! Лёнчик – успешный! Лёнчик – удачный! У него нет проблем с математикой, он не теряет деньги, не рвёт одежду. Им можно гордиться! С Янкой всё по-другому:

– Что-то ты, доча, пузо такое себе наела безобразное и щёки уже со спины видать! – Для девушки-подростка такое замечание звучит, как расстрельный приговор. Янка, как положено, в слёзы. Мама Ира долго трясёт её за плечи и пытает:

– Ты, что, беременна? Признайся, ты беременна? Не бойся, скажи мне, я же твоя мама!

Как ответить, что не нашёлся ещё желающий даже поцеловать такую уродину, одетую в отвратительное шмутьё, купленное в секонд-хэнде.

– Почему ты постоянно плачешь? Скажи, ты наркоманка? Наркоманка?!!

Янка давно заметила, что не может спокойно находиться с мамой Ирой в одной комнате. Её начинало разрывать нечто страшное, необъяснимое, абсурдное, то, что она не могла ещё толком сформулировать, но уже догадывалась не в силах примириться – огромная, материнская нелюбовь – пожизненная, непоправимая её беда: «Значит, я сама виновата, раз родная мать меня не любит. Ненавижу себя…»

– Что, дочь, опять Гитлер тебя строит? – участливо интересовался отец, полностью подмятый «семейным счастьем».

Иногда, опасливо озираясь, папа совал дочке в руку смятую денежку, заныканную от домашнего вертухая: «Матери не говори!» В своём автоцехе отец считался уважаемым и незаменимым. Но в семье являл собой досадное недоразумение. Бывало, что придя домой в подпитии – на стадии безрассудства, отец пытался восстановиться в статусе главы семейства. Тогда в его голову летели: обувь по ранжиру, тарелки в неизменном иерархическом порядке, а также многочисленные вазочки, коробочки, шкатулочки…

С годами ситуация усугублялась. Отец всё больше пил, теряя человеческий облик. А последнее время вообще исчез – просто ушёл, как обычно на работу и не вернулся. Янка замкнулась и старалась реже бывать дома. Мама Ира становилась всё невыносимее. А героизм Лёнчика вплотную приблизился к легендарному образу Павки Корчагина, строящему в одном ботинке узкоколейку из грязи.

Глава 4. Жэ.Пэ.О.

– Гульнур, скажи, что с нами будет? – Ничего особенного: сначала осень,

потом зима, потом весна,

потом лето – и жить будем!..

«Впервые в жизни первое сентября – не обгажено! – удивилась сама себе Янка. – Странно даже, что не хочется по привычке удавиться от приближающегося Дня знаний». Напевая «школьные годы, чудесные…», песню, которую не могла раньше слышать без тошноты, подошла к старому трёхэтажному зданию.

Открыв тяжёлую дверь училища, Янка сразу почувствовала запах масляных красок. Сладкий аромат счастья, одно воспоминание о котором вызывает блаженную улыбку и которым пропахнет вскоре вся её одежда, волосы и вся она. «Янка, у вас что, дома ремонт? От тебя так краской несёт!» – будут спрашивать знакомые из прошлой жизни, страшной в своей обыденной серости.

На доске объявлений, терявшейся среди набросков и этюдов, висели списки зачисленных на первый курс: «ЖПО-1» (живописно-педагогическое отделение).

«Название у меня теперь матершинное в квадрате. Мало того, что учусь в НАХУ. – Нижнесибирское Архитектурно-Художественное Училище, так ещё и Жэ.Пэ.О. Это просто откровенное издевательство! – негодовала Янка, – Знала бы, что так обзовут, не поступала бы сюда. А какая битва была на вступительных экзаменах! Конкурс не меньше, чем в ГИТИС. Но из сотен желающих отбирали группу в десять человек. И это всё ради того, чтобы ТАК называться! А как ответить, когда спросят, где ты, Яночка, учишься? – НАХУ ЖэПэО! За такой ответ могут вывеску начистить. Пойди потом, объясни, что это самое лучшее в стране художественное училище, после которого без проблем зачисляют в академию.

Янка пробежала глазами по списку своей группы, выхватив на выбор несколько фамилий:

Бондаренко Тарас

Карапетян Армен

Рахматуллова Гульнур

Стефановска Зденка

Талдыбаев Владимир…

Янкины глаза невольно округлились: «Ничего себе, дружба народов! Специально их, что ли, подбирали? Как же я вместе со всеми этими талдыбаями учиться то буду? Ну, а кого вы, девушка, собственно ещё ожидали встретить в НАХУ ЖэПэО?! Так что всё нормально – соответственно месту. Как говориться, не место красит талдыбая, а талдыбай – ЖэПэО!» Глубоко вздохнув, вспомнила Янка, как в детстве считала, что ёкарный бабай – это редкая народность степной Монголии…

Неожиданно, словно лавиной, накрыло осознание, что теперь ей предстояло стать частицей неизведанного, стыднопроизносимого, но всё же такого желанного мира.

В училище, как выяснилось, никто не потешался над названием, а живописное отделение уважительно называли – элитой, так как зачисляли на него, подвергая более жёсткому отбору, только самых одарённых. Именно с этого отделения вышли знаменитости, которыми теперь гордилось учебное заведение.

Не изжитые со времён славного застоя, уходили корнями вглубь веков, студенческие традиции: бесконечные перекуры в оккупированной кочегарке и «мотыляние» в кафе «Мотылёк»…

Вопреки Янкиным опасениям, группа оказалась замечательной. Во-первых, парни, которых было обнадёживающее большинство (удивительное явление для обабленной страны), были взрослыми и симпатичными, отслужившими, а не откосившими от армии.

Переполненная новыми впечатлениями и не в силах сдержать удивления от разнообразия ярких индивидуальностей, Янка впервые доверила свои впечатления бумаге.

Отрывки из Янкиного дневника

«…Тарас Григорьевич «Дед» – пожилой первокурсник, за плечами которого стаж «по горячей сетке», разводы, алименты, старше многих преподавателей. Немедленно-единогласно возведён в «самые старые старосты».

Хромцов – спартанец. Правильный. Самородок из глубинки. Единственный, кто не имеет за плечами художественной школы. Но его не могли не принять в училище, ведь даже самые жёсткие экзаменаторы бояться Бога. Хромцов наверняка молниеносно прыгнет из села Нижние Сопатки в модные европейские арт-салоны. Это будет потом, а сейчас он простой парень с россыпью веснушек, соломой выгоревших волос и печатью неистребимой провинциальности на челе. С первого взгляда по уши втрескался в ангелоподобное существо с круглыми, васильковыми глазами и нездешним именем – Зденка.