Янка и Агранович договорились встретиться на следующий вечер «Под Аркой». Весь день девушка считала минуты. Две пары «Живописи» тянулись невыносимо долго. При воспоминании об Аграновиче дыхание сбивало привычный ритм, а где-то внутри живота, наверное, там, где помещается душа, начинало сладко и тревожно поднывать.

Перемены, произошедшие с Янкой, одарили её притягательной женственностью, а лицо осветила тайна. Это не ускользнуло от кислого, завистливого взгляда секретарши директора Регины Зиновьевны, звавшейся в миру Резиной.

– Стрельцова, что сияете, как начищенный пятак? Голова одними женихами забита?

Ядовитые поддёвки Резины не могли испортить Янке ожидание сказки. Все в училище хорошо знали, что угрозы Резины – не более чем бессильная злоба старой девы на весь белый свет, оскорбляющий её самим фактом своего существования. Резина была прямой противоположностью самому белокуро-длинноногому понятию «секретарша», и всё же в одном она полностью оправдывала своё звание.

Крылатая фраза «секретарь – лицо своего директора» подходила ей, как нельзя кстати. Ну, кто ещё мог так достойно соответствовать директору училища – Виктору Ингиберовичу – Вик-Ингу, похожему больше на матёрого пирата, чем на заслуженного художника с академическим образованием. Но даже рваный шрам, пробороздивший лицо по диагонали, не уродовал его так, как невыносимо склочный характер. Своим всегда внезапным появлением Вик-Инг наводил ужас не только на студентов, но и на коллег. Молодые преподаватели дольше года в училище не задерживались. Студенты не могли запомнить лица всех, часто меняющихся наставников.

Но существовала и старая гвардия – три матёрых предводителя противоборствующих течений. Каждый не раз побывал в директорском кресле. Когда один из них занимал лидирующее положение, двое других, забыв все прежние претензии, тут же объединялись, что бы сбросить самозванца с трона. В ход шли любые средства от мелкого вредительства и кляуз, до судебных разбирательств и ругани с мордобоем. Все три «крестных отца», пожирая друг друга, как ядовитые пауки в одной банке, были удивительным образом связаны: стоило одному из них временно отойти от дел или заболеть – оставшиеся моментально теряли вкус к жизни. Они начинали чахнуть и, глядя на всё с невыразимой тоской, стремительно старели. Вик-Инг, как самый энергичный и властолюбивый диктатор, правил гораздо чаше и дольше остальных.

Проучившись совсем немного, даже самым рассеянным первокурсникам становилось ясно, что весело и хорошо в Альма-матер живётся только студентам, а преподавательский состав находится в перманентном состоянии войны. На школярах баталии отражались на итоговых просмотрах, когда одарёнными и трудолюбивыми признавались воспитанники преподавателя, находящегося в данный момент у власти, всем остальным оценки нещадно занижались, а если кто-то осмеливался быть недовольным, то очень скоро находилась объективная причина для отчисления смутьяна.

Янка до тошноты боялась Вик-Инга. Лишь заслышав шарканье его мохнатых унтов, она замирала за мольбертом, мечтая стать такой же бесцветной молью, как Нюся, и слиться с фоном. Интуитивно чувствуя жертву, Вик-Инг подходил именно к Янке. Гнетущая тень командора нависала над ней, упиваясь властью. Пока один курьёзный случай не научил её справляться со страхом перед Вик-Ингом.

Всё началось с того, что студенты, вынужденные проводить в училище большую часть своей жизни, стали активно одомашнивать родную мастерскую. За ширмой был поставлен стол и две кушетки, а вслед за самодельной плиткой и электрочайником появились: посуда, скатерть, домашние тапочки и часы с кукушкой. Каждый старался украсить свой второй дом милыми, уютными мелочами. Талдыбаев привёз из деревни допотопный проигрыватель и набор старых пластинок, чудом сохранившихся со времён доблестных строителей БАМа. Виниловые раритеты веселили не только «педов», но и дружественную группу отделения дизайна, приходящую в гости к однокурсникам на дополнительные занятия после уроков. Администрация училища, закончив рабочий день, растворялась в другой реальности, предоставляя студентам вкушать радости творчества без конвоя.

Одно из совместных выполнений домашних зарисовок выдалось особенно буйным. Под жизнеутверждающие, комсомольско-лирические баллады, типа: «…а я по шпалам, опять по шпалам, иду домой по привычке…», ребята ещё держались и продолжали стойко штриховать. Но когда грянули зычные руслановские «Валенки», грифели карандашей дрогнули, забегав поначалу в темпе стокатто, но вскоре дружно полегли в забытьи, брошенные своими, отзывчивыми на настоящее искусство подмастерьями.

Парад-Алле открыл азартный Перепёлкин. Редкий типаж чистого холерика был не в силах сопротивляться всепобеждающему призыву темперамента. «Мужчина – Катастрофа», как называла его Большая Мать, росточком едва доходил до её пышной груди. Несмотря на миниатюрные размеры, Перепёлкин, казалось, до отказа заполнял собой всё помещение и отпрыгивал сразу во все стороны. Он без труда привлёк интерес однокурсников к народным танцам, выделывая ногами кренделя и сверкая цыганскими глазами.

Большая Мать, как всегда, первой поддалась на Перепёлкинские провокации. Помахивая над собой полотенцем, заменяющим платочек, исполненная достоинства и монументальной грации, она закружилась в центре возникшего вокруг неё хоровода. Всё закипело, запрыгало, понеслось, сотрясая тесные стены.

Обезумевший от восторга Хромцов, кружил по всему классу свою драгоценную Зденку. «Говорила мама мне про любовь обманную, да напрасно тратила слова…» – выводил древний «патефон» следующую, не менее зажигательную песню. Армен – настойчиво отвергаемый, но не отчаявшийся, решительно сужал круги вокруг Большой Мамы, явно намереваясь овладеть ею, не прерывая страстного танца.

Тарас Григорьевич, несмотря на солидный возраст и статус старосты, тоже не смог устоять на месте. Совмещая камаринского с гопаком, он пустился вприсядку. Резко подпрыгивая, Тарас Григорьевич потешно выкидывал в стороны руки и ноги, а его знаменитый чуб, прикрывающий лысину, высоко отскакивал от своего владельца, принимая непосредственное участие в искромётной пляске.