Выбившись из сил, Семенихин наконец разжал руки и отпустил её, практически уронил. Милка безвольным кулем свалилась на землю, царапая локти и колени до крови, но не замечая этого. Она хватала ртом воздух и шумно и часто дышала, борясь с дикими волнообразными приступами тошноты. Ей не хотелось, чтобы её опять вывернуло при всех – как тогда в пять лет после карусели, это было позорно и стрёмно, над ней в тот день вся группа смеялась…

И в этот самый миг на обидчика внезапно, будто смерч, налетел Пашка.

***

Инспектор по делам несовершеннолетних Юлия Константиновна Ловыгина считала себя профессионалом, умеющим найти подход к любому, даже самому трудному, подростку. Но весь её опыт разбивался сейчас вдребезги об упрямство мальчишки, который сидел напротив и упорно избегал её взгляда. Целый час она тщетно пыталась разговорить его, выяснить, что послужило причиной столь зверского избиения одноклассника, но так и не добилась ни одного вразумительного ответа. Пацан либо откровенно хамил, либо врал ей в лицо. Директор детского дома номер девять Татьяна Васильевна Высоцкая, которая присутствовала при беседе, то и дело шумно пила воду из графина и расстроенно сморкалась в бумажные салфетки.

– И всё-таки, Паша… – уставшая Юлия Константиновна предприняла ещё одну попытку. – До этого у тебя были конфликты с Виталием Семенихиным? Может, он сделал тебе что-то плохое…

Пашка неопределённо дёрнул плечом. Конфликты? С этим Ссыклом? Да у него кишка тонка, чтобы нарываться. Ну, получал затрещины время от времени, и не только от Пашки…

Однако вслух он по-прежнему ничего не сказал.

– Паш, ну может, он обозвал тебя как-нибудь? Плюнул? Подножку поставил? – не выдержала Высоцкая, прекрасно зная характер обоих своих воспитанников. – Ну не мог же ты вот так просто… без причины…

– Не было никакой причины, – тихо ответил Пашка. Ещё не хватало, чтобы сюда впутывали Милку. Чтобы её тоже допрашивали… Этот урод обидел её – и получил по заслугам! Точка.

– Без всякой причины ты превратил лицо своего одноклассника в кровавое месиво? – Юлия Константиновна покачала головой. – Ну уж мне-то хотя бы не ври. Хорошо ещё, без глаз пацана не оставил. А вот нос и губы ему разбил, зуб выбил… Ты понимаешь, что мог его всерьёз покалечить?! – она в утрированном ужасе округлила глаза.

Пашка облизнул сухие губы и шумно сглотнул.

– Я… не хотел его калечить, – сказал он негромко, но не успели директриса с инспекторшей обрадоваться, как он мрачно докончил:

– Я его убить хотел.

Обе женщины изменились в лице.

– Паша, ну что ты такое говоришь! – Высоцкая уже почти плакала. – Ты же такой хороший, умный, добрый мальчик… Он же, вы знаете, – повернулась она к Ловыгиной, – балетом у нас занимается. У самой Хрусталёвой! Она говорит, что он безумно талантливый, способности просто невероятные…

Пашка низко опустил голову.

– Нигде я не занимаюсь, брехня всё это, – пробормотал он.

– Да это он сейчас назло говорит! – всплеснула руками директриса. – Да что же такое происходит, господи… Я не узнаю тебя, Паша! Юлия Константиновна, вы сами Хрусталёвой позвоните и поговорите с ней, она всё подтвердит.

– Позвоню, – вздохнула Ловыгина. – Балерун, значит… ко всем прочим заслугам.

– Танцовщик, – тихо и враждебно поправил Пашка.

В этот самый миг дверь кабинета директора распахнулась.

– Стой! Да куда ты… Елисеева!.. – услышали они все испуганный возглас секретарши и увидели Милку.

– Татьяна Васильевна, я не смогла её удержать, – пытаясь поймать девчонку за руку, виновато объяснила секретарша. – Она сама вломилась. Прямо как слон в посудную лавку…

Не слушая её, Мила решительно подошла к столу, за которым сидел Пашка, точно преступник на допросе, положила руку ему на плечо и, дерзко вскинув подбородок, заявила:

– Калинин ни в чём не виноват! Он просто за меня заступался. А Семенихин – козёл, он сам первый начал…

– Не болтай! – разъярился Пашка в момент. – Тебя там вообще не было, поняла? Это наши с ним дела. Ты здесь ни при чём!

– Ещё как при чём! – возразила она упрямо. – Это всё из-за меня! Если бы не я, ты бы не стал его избивать…

– Так, погоди, Елисеева, – взмолилась директриса. – Давай теперь с чувством, с толком, с расстановкой.

– Да не слушайте вы её! – отчаянно закричал Пашка. – Врёт она всё! Я сам… всё сам!

Инспекторша незаметно перевела дух. Так… кажется, картинка начинает проясняться. Речь идёт о попытке защитить подружку.

– Как тебя зовут? – уточнила она у девочки.

– Милана Елисеева. А Семенихин вообще урод, – быстро добавила она, – его у нас все ненавидят, он вечно делает гадости исподтишка. А Пашка на самом деле мне помочь хотел, мне ужасно плохо было и тошнило потом ещё долго, а Ссыкло… ой, то есть Семенихин знал, что мне кружиться нельзя… – затараторила она, будто из пулемёта застрочила.

– Подожди ради бога, не части! – попросила Ловыгина. – Давай-ка мы пока отпустим Пашу, а сами с тобой поговорим. Ты мне всё подробненько и расскажешь…

– Я никуда отсюда не уйду, пока она тут, – категорически отрезал Пашка и, покосившись на Милку, сердито добавил:

– Дура.

– Сам дурак! – не осталась в долгу она.

Инспекторша и директриса переглянулись.

– Они у нас… попугайчики-неразлучники, – немного виновато пояснила Высоцкая. – Очень крепко и давно дружат.

Несмотря на конец октября, жара стояла практически летняя. Ловыгина промокнула салфеткой взмокший лоб.

– Ну что ж… – глубоко и устало вздохнула она, – послушаем обоих… попугайчиков. Чем раньше закончим – тем раньше я всех отпущу.

***

Пашка лежал на кровати, уставившись в потолок, и тщетно пытался заснуть. Время давно перевалило за полночь, но у него было слишком неспокойно на сердце для того, чтобы расслабиться.

И вроде бы всё закончилось для него хорошо – во всяком случае, могло быть и хуже… но на душе по-прежнему скребли кошки. Пашка с содроганием вспомнил, как инспекторша позвонила Хрусталёвой – в тот момент ему хотелось провалиться сквозь землю. Он подсознательно готовился к позору и презрению, когда выяснится, что он бросил посещать балетный кружок. Однако Ксения Андреевна повела себя очень неожиданно: не только подтвердила, что Пашка исправно ходит на занятия, но и дала ему превосходнейшую характеристику. Наверное, следует съездить завтра в ДК и лично поблагодарить её. Стыдно, конечно, будет смотреть ей в глаза, но… он не собирался оставаться неблагодарной свиньёй.

Дверь, скрипнув, чуть приоткрылась и разрезала тьму полоской света. Затем снова стало темно. Пашка уловил знакомый звук лёгких торопливых шагов, а через секунду с него бесцеремоно стянули одеяло и устроились рядом на кровати.

Милка, кто ж ещё… Конечно, Милка.

Он продолжал лежать не шелохнувшись, всё ещё обижаясь и никак не реагируя на её появление.

– Спасибо тебе, Паш, – прошептала девчонка. – Я тогда там… в парке… ничего тебе сказать не успела.

У него сладко защипало в носу, но ответил он как можно более независимым и гордым тоном:

– «Спасибо» дуракам не говорят.

– Так ты меня тоже дурой обозвал! – тут же сердито зашипела она, моментально вскидываясь.

– Потому что ты и есть дура.

– Ну и ты тогда тоже дурак!

– Ну и всё…

– Ну и всё!

Некоторое время оба лежали молча, возмущённо сопя в унисон. Пашка не выдержал первым:

– И чего ты сюда припёрлась?

– Чтобы поблагодарить тебя, идиот, – огрызнулась Милка и тут же жалобно добавила без паузы:

– Паш, я так за тебя испугалась! А тут ещё эта тётка из милиции притащилась… Я подумала, что тебя в колонию заберут. Что теперь с тобой будет?

– Да ничего не будет, расслабься. Ну, поставили на учёт… фигня. А вот ты зачем влезла? «Это всё из-за меня, это всё из-за меня», – снова завёлся он, передразнивая голос подруги. – Чуть не подставилась… Это хорошо ещё, что Ссыкло молчит, за шкуру свою боится. А то как пошёл бы припоминать, сколько раз ему от тебя доставалось…

– Я за тебя испугалась, – просто повторила Мила.

– А я за тебя, можно подумать, не испугался? Когда увидел, что ты на земле валяешься… решил, что ты вообще умерла.

Милка освобождённо и легко заплакала, понимая, что прощена, обвила его шею своими тонкими руками, прижалась мокрой и прохладной от слёз щекой – к его щеке. Пашка привычно приобнял её в ответ, чувствуя, как с души падает огромный тяжёлый камень. Если они ссорились – у него потом весь день всё валилось из рук, он не мог ни есть, ни спать, ни играть, ни учиться…

– А что они там про балет болтали? – в последний раз шмыгнув носом, вдруг спросила Милка. – Я не поняла. Ты… правда балетом занимаешься? А почему мне ничего не сказал?

Поколебавшись, Пашка решил открыть ей лишь часть правды. Объяснять сейчас причины своего ухода из кружка не было ни сил, ни желания.

– Да, правда занимаюсь. А тебе не говорил, чтобы ты не ржала надо мной.

– Я не буду ржать! – тут же горячо заверила она. – И никому не скажу, ни одной живой душе, если ты не позволишь! И что, у тебя правда… способности?

– Хрусталёва говорит, что да.

– Это та самая бабка, которая нас тогда на гаражах застукала?

– Она не бабка, а пожилая женщина, – строго поправил Пашка. – И вообще мировая тётка. Верит, что из меня получится звезда, – он хмыкнул, чтобы скрыть смущение.

– Получится. Точно получится! – убеждённо сказала Милка, обводя пальцем контур его лица. – Раз уж самая настоящая живая балерина про тебя такое говорит…

– И ты не перестанешь из-за этого со мной дружить? – с опаской уточнил он.

– Я с тобой? Ни за что на свете. Слышишь? Я никогда-никогда тебя не брошу. Всегда буду твоим другом и всегда буду рядом, пока не умру! – поклялась она с жаром.

– Я тоже, – серьёзно пообещал Пашка.