Картина была ясна: уедет он в армию, там станут над ним издеваться и покалечат. И не факт, что враги, а не свои же: слышал про дедовщину-то и от брата – но он здоровый лоб, такого, как дуб, попробуй сломи – и от друзей его. А дома – а что дома: заживут тут они своей жизнью – Любка замуж выйдет, а о нём позабудут все. Вернётся – и места себе не найдёт в такой жизни, только и будут все потешаться, а в город податься – так делать толком ничего не умеет, и профессии нет. Вот и станет как будто изгнанник.

Лиза положила на его руку ладонь – холодную, сухую.

– Под силу будущее исправить, если желание сильно.

– Но как?

– Чтобы что-то получить, нужно что-то отдать.

Лиза вдруг вытащила заколку, волосы распустила – густые, длинные – ниже пояса. Засмотрелся Яшка. А она ближе придвинулась, обвила руками и вдруг поцеловала – так, что у Яшки дух захватило.

Впрочем, Любка ни в чём с ней в сравнение не шла.

Уснул Яшка в Лизиной гладкой постели, где пахло сладкими травами, на мягкой высокой перине да шёлковых простынях – а проснулся опять в сарае.

7

– Ты не такой стал, – упрекнула Любка где-то дней через десять после того, как Яшка судьбу свою предсказывал.

Подкараулила возле амбара – дождалась, как мимо станет проходить. Сам-то Яшка от неё таился, на глаза не попадался: и объясняться не хотел, и – если честно – видеть.

– Всё от меня бегаешь, всё прячешься, – глаза припухшие, лицо нечистое, да и голос севший – явно плакала, стоя за амбаром.

– Да о чём ты? Вечно придумываешь, – и так это лживо звучало, что Яшка сам и скривился.

– О чём я?! – большие глаза ещё больше увеличились от негодования, а через миг увлажнились. – Будь ты мужиком, правду скажи! Вижу же – завёл кого!

– Всё бы тебе лишь бы о глупостях думать, – Яшка заговорил сердито, словно не своим голосом, да и слова изо рта выходили тоже какие-то не свои. – Работы у меня много, да и семья. Бате помочь надо, пока ещё дома, а то как уеду – кто ему поможет? Коля уйдет, у него уже своя семья будет.

– Ишь ты, как заговорил. Не видала раньше такого рвения, – теперь глаза стали узкими, злыми-презлыми.

– А туда ли смотрела? Не по сторонам ли все зыркала?

Любкин рот округлился буквой «о». Она задохнулась от гнева. Раз – и маленький, но сильный кулачок больно ударил в грудь. Два – и она обоими принялась тарабанить изо всех сил.

– Это ты мне говоришь? Мне? Ты? Сам нашёл себе какую-то, и мне же…

Яшка схватил её за плечи, тряхнуть хотел, чтобы отстранить, но силу не рассчитал – Любка отлетела, стукнулась спиной о стену амбара. Теперь она уже слёз не скрывала – громко плакала в голос.

– Сукин ты сын! И жить вместе не стали, как уже руки свои поганые распустил! А я ведь… А я… Я ж, дура, вправду дождаться тебя собиралась!

– Ты-то? Да тебе лишь бы хвостом крутить. Все выглядываешь, как бы замуж выскочить – а знают тебя, вот и не берут. А я, думала, лопух лопухом? Нашла дурака!

– Сволочь! Какая сволочь!

Скривившись, Любка бегом бросилась от амбара. Не к реке – по широкой деревенской дороге, что вела в сторону леса.

На душе было гадко. Грубо вышло: Яшка жалел. Она ведь во всём права – догадалась же, а ему не хватало духу сознаться. Вместо того, он повёл себя, как… Мерзко это.

Яшка выкурил папиросу, сначала сокрушаясь, а затем – пытаясь отогнать от себя и Любку, и все мысли, связанные с ней и с тем, что тут только что говорилось. Но стоял так недолго: он ведь и сам в лес собирался, а вовсе не отцу помогать. Так что тоже двинулся в путь – правда, другой дорогой, не той, по которой убежала Любка – руку сунув в карман и кость держа.

– А ты сегодня не в духе, – заметила Лиза, прижавшись мягкой щекой к щеке.

Яшка не видел, но ощущал её улыбку. Волосы, как обычно, пахли сладкими травами.

– Да так. Кое с кем поругался, – уклонился он.

Но Лиза, разумеется, не отступила: выпытала всю правду.

Ну, почти всю. Яшка, понятное дело, и подругу бывшую не в лучших красках представил, да и о части своих слов умолчал, а другие – переиначил.

– Значит, отпускать тебя не хотела. Да и кто бы хотел? – подытожила Лиза.

Но Яшка не ухватился за игривый призыв, не перевёл разговор:

– И ведь сама же меня куда хуже. Да наверняка с первым встречным по лодочным сараям бегает. Я и раньше-то точно знал: уйду в армию – она меня не дождётся, – говоря, он сам чувствовал, что чересчур зол и ворчлив.

– Если ты жалеешь, то не грусти. Вы ещё можете помириться.

Яшка отпрянул от сладких волос:

– Что? Нет! Не хочу я с ней мириться. Далась она мне, подстилка деревенская.

Это были Яшкины слова, не чужие. Но в который раз он дивился, что сказал не только такое, о чём вслух не стоило, но и то, о чём и себе-то не особо говорил.

– Что ж, это хорошо, раз так, – сказала Лиза и сменила тему, – А что твой отец? Всё ругается?

Яшка наморщил лоб: так сразу и не вспомнить, на какие именно отцовские недовольства жаловался накануне.

Тот не в духе был, как вернулся: проверка скоро маячила, а у него – вроде как – недостача образовалась. Впрочем, это всё Яшка из разговоров слышал: сам отец об этом не говорил.

– Да он часто такой, – словно извиняясь за отца, сказал. – Мамка ещё ничего, отходчивая, а батя – он поругаться любит.

– Стало быть, из дома ты должен хотеть уехать, – усмехнулась Лиза. – Хоть даже и в армию.

– Да не хочу я в эту армию! – вспылил Яшка. – Не хочу всё бросать.

– А есть, что бросать? – она отстранилась, смотрела пытливо, слегка сузив глаза – как в свои карты.

– Тебя бросать не хочу, – признался Яшка.

Так и было: от одной мысли делалось и тошно, и страшно.

Как же так вышло? Совсем недавно он её даже не знал.

– Правда?

– Ещё какая правда! – пылко сказал Яшка. Помолчал и вздохнул: – Что угодно бы отдал, чтобы только в эту армию не идти! Чтобы тут как-то всё само наладилось, и ни от отца не зависеть, ни от брата…

– Ты прав, – согласилась Лиза. – Чтобы получить – нужно отдать.

8

– Там очень здорово. Можно играть. Представь: целая деревня! – продолжал убеждать Яшка.

– Что я, деревни не видал? – тихо огрызнулся Егорка.

Всегда послушный, он хвостом за Яшкой ходил, в рот заглядывал – лишь бы брат взял куда с собой. А тут вдруг упёрся: «не хочу, не пойду». Яшка едва уговорил, подлизываясь и обещания раздавая – и вкусностей принести, и качели во дворе починить – хотя, будь его воля, давно бы плюнул на все те уговоры. Но нельзя: тащить силой было не велено. Он сам должен прийти – а иначе никак.

– Я же говорил тебе: она совсем необычная. Красивая! Её не каждый может увидеть.

– Слышал, – уныло сказал брат и скривился.

Ему почти десять, но похоже, что сейчас разревётся.

– Что ты слышал?

– Всякое. Там страшно очень.

– Ты что, во всякие бредни веришь? А? Ну, на меня посмотри: я часто там бываю и ничего, как видишь.

– Да уж. Вижу…

Яшке не понравилось, как он это сказал. Да и чертовски надоело препираться с козявкой.

– Да ты просто трус. Маленький трус, и со страху в штаны навалил.

Ну вот: Егорка всхлипнул. Но тут же утёрся, заспорил:

– Ничего я не маленький! И не боюсь я!

Ему и нечего бояться. Лиза сказала, что с ним ничего не случится. Нужно просто привести его и оставить, а наутро он вернётся сам, и никто ничего не узнает.

Но Егорка, конечно, этого не слышал, зато слышал сказки, которыми сёстры его запугали. Как Любка пропала и, не найдя её, все в деревне решили, что она в лесу заплутала и в болоте сгинула, те только и знали, что страшилки сочинять.

– А вдруг и Люба туда пошла? В ту деревню-то? – Егорка снова остановился, поднял на Яшку жалобные, молящие глаза. – И потому её и не стало?

– Люба твоя наверняка с кем проезжим сбежала, и сейчас в городе веселится себе, – уверил Яшка. – А ты дурных девок слушаешь. Пошли!

Он легко подтолкнул брата, но тут же отдёрнул руку, вспомнив о наставлениях. А вдруг такое тоже считается, и теперь ничего не получится?

Какое-то время шли молча. Егорка громко сопел, а потом опять встал и обернулся:

– Яш?..

– Ну что ещё?

– Ты же со мной пойдёшь? И мы будем вместе?

– Конечно!

У частокола деревьев остановились, Яшка вложил кость в ладонь брата.

– Фу! Что это? – удивлённо скривился тот.

– Сожми посильнее.

Егорка сжал – и совсем расплакался. Крупные слёзы поползли по щекам, как дождевые капли – по листьям.

Хотя кость была и гладкая до блеска, а из детской ладошки брызнула кровь.

Однако за деревьями и дорога виднелась, и даже белый дом вдалеке.

– Какой ты неловкий! – Яшка забрал кость, сунул в карман. – Иди!

– Куда? – всхлипнул Егорка.

– Вон туда. Видишь дом? Беги туда и попроси бинт у тёти. А я следом.

Яшка нагнулся и сделал вид, что шнурует ботинок.

Брат ждал.

– Что стоишь? Иди.

Егорка неохотно поплёлся по дороге, то и дело оглядываясь.

– Иди, кому сказал! Сейчас разберусь с башмаками – и бегом тебя догоню. В доме и встретимся. Или что, не веришь?

Брат верил: побрёл дальше. У самого дома остановился, снова обернулся. Приложил целую ладонь ко лбу – Яшку высматривал. Тот махнул ему обеими руками, отталкивая: «Иди!»

Егорка подошёл к двери, и та тотчас же распахнулась, как будто только его и ждала. Когда брат скрылся за ней, Яшка вздохнул, кивнул сам себе, и пошёл обратно – в Красную горку.

9

Егорку искали весь день и всю ночь – по лесу, с фонарями. Чего только Яшка за эти бесконечные часы не наслушался, каких только тычков – помимо попрёков – не перепало! То, что бестолочь он никчёмная – это самое меньшее, что довелось услышать. Конечно, чего-то похожего и ожидал, но не в такой же степени!

Впрочем, как стемнело, волнения старших и ему передались. А что, если что-то пошло не так – или вовсе Лиза обманула? Он гнал эти мысли прочь, но на душе стало сумеречно и тревожно, хоть вой.

А на утро, когда рассвело, Егорку нашли в сарае, где и сам Яшка до того ни раз просыпался. Отец глазам не верил: он тот сарай обшарил за день сверху донизу. Но Егорка, потирая припухшие ото сна веки, сказал, что забрёл сюда днём и заснул.

Яшка тут же из опалы вышел, все на маленького переключились: то ругали, то жалели да радовались.

Весь день Яшка поблизости отирался, всё ждал со страхом – выдержит ли малыш? Не разговорится ли? Не расскажет ли правду, не признается ли, что это Яшка в лес его завёл и в деревню идти заставил? Но брат молчал. Он казался сонным, вялым – каким-то заторможенным. Не ел толком, не играл. Только пил жадно.

Лишь вечером Яшке выпала желанная возможность к брату подобраться без посторонних – наконец-то толпа новоявленных нянек того одного оставила – да вопрос задать, который жёг и глодал:

– Ну как? Что было-то?

Тот взглянул спокойно и равнодушно.

– Ты про что?

– Как – про что? Сам знаешь. Про то самое. Про что говорить не велено.

– А про что не велено?

– Ты лучше меня не зли.

Егор пожал плечами.

– Где ты был?

Хотя этот вопрос ему сегодня уже задали все участливые соседи, брат не показал раздражения.

– Спал.

Это ладно: сам Яшка тоже долго не мог определиться – сон деревня или не сон. Понятно, что маленький брат решил думать так про то, чего не мог объяснить.

– А что тебе снилось?

Брат подумал, помотал головой.

– Не. Ничего, – протянул безучастно.

– А что ты видел прежде, чем уснул?

– Двор наш видел. Козу. Нюрку – она по грибы собиралась. А с собой не взяла.

Сестра с рассветом по грибы выходила. Значит, это совсем раннее утро было – Яшка ещё спал.

– А потом?

– А потом я уснул в сарае.

– Ты помнишь, как туда шёл?

Егорка снова помотал головой.

– Но я там проснулся.

Неужели он правда ничего не помнил? Хорошо, если так: можно было бы за себя не бояться.

Яшке нестерпимо хотелось расспросить обо всём Лизу – и, в первую очередь, о том, как этот визит брата в деревню скажется на его собственном будущем: сам он упорно никакой связи не видел. Но увы – та строго-настрого велела не появляться ровно девять дней с того, как он приведёт Егорку.

Приходилось ждать. Яшка чуть с тоски не выл: до того ему эти дни казались долгими.

А Егорка, между тем, изменился – и, как видно, всё ещё продолжал меняться. Он совсем другим стал: чужим и каким-то холодным. Прежде он какой был? Добрый, дружелюбный. Привязчивый. Хотя уж почти десять пацану, а любил, когда его мать или сёстры тискали тайком – щипали, гладили, когда и в щёки целовали. Дурить любил. С пацанами деревенскими носиться. В общем, обычный мальчишка, ничего в нем такого не было, чтобы думать особо. И хлопот никаких.

А теперь он всё время дома сидел. Молчал, смотрел в стену и воду пил. На вопросы – а они всё чаще звучали: не только Яшка, но и все домашние время спустя эти перемены заметили – отвечал односложно и неохотно.

От всего, что предлагали, отказывался.

Но перемены-то продолжались.

Пару дней спустя мать яблоко красивое при Яшке сорвала, протёрла рукавом – и в дом.

Он тоже как раз туда возвращался, так что всё дальше своими глазами видел.

Мать яблоко Егорке, всё так же сонно сидевшему на стуле, как куль, протянула:

– Хочешь яблочко?

И тот на сей раз своим «нет» не отделался. Он и вообще рта не раскрыл. Схватил то яблочко – да как с силой шмякнет об стену. Мать обомлела: раньше он ни разу такого не вытворял. Даже младенцем – кашу, и ту не размазывал.

Но ладно: это ведь всё равно только начало было.

Ночью того же дня Егорка в курятник забрался и передушил двух несушек. Когда утром его нашли, он спал, зажав в руках окровавленную тушку. Лицо, руки, рубаха – всё в куриной крови, а на рот и щёки перья налипли.

Тут, понятное дело, и отец, и мать уже не на шутку перепугались. Решили, что помешался Егорка, и всё причину искали. Мать с сёстрами перебирали, что могло его так напугать, чтобы он разумом двинулся. К счастью, Яшка подозрений избегал: все знали, как Егорка всегда за ним увивался, и помыслить не могли, чтобы вдруг старший брат что-то с ним сотворил.

– Что гадать-то? В больницу надо вести, – отец сухо положил конец домыслам.

Вести-то надо – а до тех пор что с ним делать? Днём-то, допустим, он теперь был под присмотром, хотя и активности никакой не проявлял – а ночью что?