Наверное, я так никогда и не вырасту. В смысле не стану окончательно взрослой. Во мне по сей день живы все детские воспоминания и обиды… Я никогда не произношу вслух, но про себя часто повторяю смешное детское слово «подговаривают». Вот Алиса «подговаривает». Девчонки в школе против меня часто «подговаривали» моих немногочисленных подружек. И подружки начинали меня избегать. Что «подговаривали»? Что я «воображаю», «выступаю», «задаюсь». Выделяться в наше время было неприлично, и в детском коллективе строго осуждалось.
Но это, конечно, было правдой: я и воображала, потому что была очень хорошенькой, и выступала – где и как могла: артистичная натура уже давала о себе знать!
Мама говорит, что я всегда была очень веселым, неистребимо жизнерадостным ребенком. Другие дети в садик шли с ревом, а я – с песней! В буквальном смысле. Я по дороге в сад громко пела все известные мне песни.
Выбор был небогатый: песенки из мультиков, а также избранные фрагменты из репертуара Аллы Пугачевой и Льва Лещенко. Старший брат, который меня отводил в садик, страшно стеснялся этих концертов и держался от меня на расстоянии. Иногда даже на другую сторону улицы переходил, стараясь не терять из виду. Он ведь был мальчишкой. Когда я выросла, он рассказывал мне, что из множества песен я запоминала от силы по одному куплету, да еще и безбожно перевирала текст. Да, слова я часто забывала (это и сейчас за мной водится), но придумывала свои или просто пела «ля-ля-ля». И меня это вовсе не смущало, я вопила свои «попурри» во весь голос. Иногда песню можно было узнать только по отдельным словам: слух в ту пору у меня был не идеальный. Но прохожие мне улыбались, некоторые даже мимоходом гладили по головке радостно голосящее дитя.
Я вхожу в стильную приемную, опираюсь руками на Масянин столик:
– Машенька, шеф примет? Спроси.
Маша-Масяня жестом показывает мне на кресло:
– Посиди, я его недавно с Питером соединяла, сейчас проверю.
Осторожно нажимает кнопку, и на мгновение приемную заполняет баритон Сосновского. Все ясно, шеф еще занят. Маша продолжает свою работу: что-то набирает, стуча по клавиатуре и требовательно глядя в экран монитора. Между прочим, ее личные мелкие недостатки в виде повышенной наблюдательности и умения безупречно формулировать колкости – всего лишь продолжение отменных профессиональных достоинств. Мне Сергей много раз говорил о Маше в таких высоких степенях, что впору было заревновать. Рассказывал, что она все договорные документы тщательно редактирует, часто и толково правит (у нее юридическое образование) до, после, иногда вместо него, а вот он ее не правит никогда. И в стратегических вопросах – закупка лицензионных программ, заключение долгосрочных договоров, расширение связей – ее холодноватый, хорошо организованный ум бывает очень полезен. Мне, если честно, было приятно слушать и видеть, как он гордится своей помощницей. Еще бы, он сам ее когда-то нашел, «разглядел» и уговорил с ним работать.
Не буду ей мешать. Сажусь в кресло и снова уношусь в детские воспоминания.
…Да, приходится признать: наверное, я всегда стремилась к успеху. В детском саду солировала на всех утренниках, а больше всего обожала читать стихи у елки, и чтобы потом дали подарок и все мне хлопали. В школе тоже лезла в любой «литмонтаж»: помните, стояли на сцене дети и читали тематические стихи в очередь. Голос у меня был громкий, звонкий, да и стеснительной я не была – я была «активной», поэтому меня всегда выбирали для выступлений в праздничных концертах. А потом стала их вести: громко и выразительно объявлять номера и имена исполнителей. И была при этом страшно довольна и горда собой. Что мне эти танцоры и музыканты: споют песенку, спляшут полечку и уйдут за кулисы. А я все выхожу и выхожу на сцену, и мне все хлопают и хлопают!
Маша включает принтер, берет и перечитывает вылезший из него листок бумаги, встает (став при этом ненамного выше) и, негромко стукнув дверью, заходит в кабинет.
Потом выходит и, придержав открытую дверь, обращается ко мне зачем-то официально:
– Вас ждут.
– Спасибо, – слегка растерянно говорю я ей и захожу в большой кабинет с длинным, похожим на подиум столом посередине.
Сергей Александрович, пряча улыбку, говорит доброжелательно, но «по-чужому»:
– Здравствуйте, Маргарита!
Я уже закрыла дверь, но зачем-то продолжаю игру:
– Здравствуйте, Сергей Александрович. Явилась по вызову.
Но игра уже надоела ему:
– Иди сюда.
Подхожу, сажусь на подлокотник кресла, обнимаю его за плечи, целую в висок… Я влюблена в этот четкий профиль, в эту ироничную бровь, в эти сильные, «гетманские» глаза. Я влюблена… Он нажимает кнопку селектора и говорит негромко:
– Маша, я занят.
Голос Масяни звучит бесстрастно, как всегда:
– Я поняла.
Но эта лишенная выражения интонация мгновенно выводит меня из себя:
– Что она поняла? Что она может понять? Я сама еще ничего не поняла, а она уже что-то поняла!
Сергей смотрит несколько отстраненно:
– Она сказала только то, что сказала. А что она должна была ответить: «Йес, сэр?» «Не извольте беспокоиться?» «Слушаю и повинуюсь?»
Я машу рукой, слезаю с подлокотника и сажусь на стул, стоящий у стены. Да, я раздражена и насуплена. Нет, надо с собой что-то делать. Если меня может расстроить незначительная фраза, если я вижу намеки там, где их нет, – у меня серьезные проблемы.
Впрочем, я и так знаю, что у меня проблемы.
Сергей смотрит на меня спокойно: его, похоже, не трогают подобные вспышки. Догадываюсь, почему. Уверенные в себе мужчины так себя и ведут: невозмутимо, не акцентируя внимание на том, что им не интересно. Но делают выводы.
Он говорит так, будто моего «выбрыка» и не было:
– Я все равно вызвал бы тебя, потому что хотел видеть и потому что посмотрел твой эфир. Отличная работа! Я горжусь тобой, моя девочка!
Ну-у… Огрызнусь, пожалуй:
– Не называй меня «моя девочка», пожалуйста. Я скоро четвертый десяток разменяю.
Сергей смеется:
– А с математикой у тебя, похоже, не очень, да? Что это с тобой, Рита? Какая муха тебя укусила?
Точно, четвертый десяток – это после тридцати. Пройденный этап… Ладно, не хочу больше огрызаться, я ведь «жалеться» шла:
– Не муха, а лиса. Алиса.
Он встает, подходит к моему стулу, садится передо мной на корточки, берет мою руку. Я вижу, что он прячет улыбку, но все равно таю, таю… Сергей целует меня, сам садится рядом и, преодолев слабое сопротивление, пересаживает меня к себе на колени. Нет, с ним я все-таки девочка, совсем девочка…
Голосом доброго сказочника, покачивая меня на коленях, он говорит:
– Алиса не лиса. Она из другой сказки.
Так, надо срочно слезть с колен: злиться в таком положении очень неудобно и смешно. Я и слезаю, и встаю перед ним в позу кувшина – руки в боки:
– Боже мой, да у меня, оказывается, есть еще один повод для ревности.
Я имею в виду исключительно его жену, однако это не тот случай, когда дерзость сойдет мне с рук. Ответ не заставляет себя ждать:
– При желании ты можешь насчитать еще одиннадцать. Или двенадцать. Как друзей Оушена.
Закусывать удила не стоит, но и остановиться я не могу:
– Нет, правда, Сережа! И ты, Брут… без ума от несравненной Алисы. А почему, собственно? Вот ты даже не узнал, в чем дело, а слово в ее защиту сказал! Ты бы спросил сначала, почему я такая настеганная?!
Сергей по-прежнему спокоен, черт бы его побрал. И ироничен совсем некстати, на мой взгляд.
– И я не Брут, и ты не Юлий Цезарь. Давай я минералки попрошу у Маши. Ты ее выпьешь. Или умоешься. В чем дело? Что ты не поделила с Алисой?
Все, хватит: шеф начинает серьезно раздражаться, и мне пора прекратить капризы. Сейчас возьму себя в руки.
– Почему ты не сказал, что меня номинировали на «Телевышку»?
Пожав плечами, он отвечает, как ни в чем не бывало:
– Я сам только недавно узнал.
– Ну да, ты же у нас академик, – я-то знаю, что телеакадемики месяца за два начинают обсуждать кандидатуры номинантов, но он не хочет оправдываться.
– Если ты намекаешь на мой опыт, в смысле возраст, я проигнорирую твои слова. А если хочешь отдать должное моему высокому профессионализму, скромно и с достоинством поклонюсь. Да, я телеакадемик. Иди-ка, поцелуй меня за это.
Он невероятно импозантен и обаятелен. Он просто неотразим. Ах, если бы это было только мое эксклюзивное мнение. Нехотя подхожу ближе. А он целует меня нежно-нежно. Да, как маленькую. И я готова разреветься. И уже всхлипываю:
– И эта стерва еще поздравляет меня! Знает же, что мне никогда не перебить Кораблева.
Сергей снова хмурится:
– Прошу тебя… Во-первых, Алиса не стерва. Во-вторых, Кораблева не перебить никому. Особенно, когда он говорит. Особенно в прямом эфире. Это отдельная песня. И потом… Не факт! Я, например, проголосую за тебя.
Я все еще горячусь:
– Но объективно Глеб сильнее! И рейтингу его «Решки» выше!
Сергей смеется:
– А зато тебе письма приходят мешками от зрителей!
Теперь смеюсь я:
– Когда у нас говорят «мешками», это значит, что два в неделю!
Я обнимаю его, прижимаюсь ухом к груди и слышу, как стучит сердце и успокаивающе рокочет мягкий баритон:
– Другим не пишут совсем! Два в неделю… В месяце четыре недели… В году… Да наберется мешок, точно наберется!
Век бы так сидела и слушала, слушала… Неважно, что он просто меня утешает, готовит к поражению, неважно. Я все понимаю, но пусть он говорит. Только, справедливости ради, замечаю:
– Ну-да, большущий такой мешок. Как у инкассатора. Ладно, что я в самом деле. Это Алиса твоя виновата.
Сергей задумчиво произносит:
– Алиса в Зазеркалье…
Что-то странное проскальзывает в этой реплике. Горечь? Или вспомнил что-то, что их связывает? Я внимательно смотрю на него:
– Что-что? В Стране Чудес?
А он уже, как ни в чем не бывало, улыбается:
– Нет, чудеса как раз в стране Алисы. А она в Зазеркалье. Ну, хватит. Не люблю говорить за глаза. Не злись на нее. Лучше учись. У нее есть чему поучиться. Женственности. Мужеству.
Вот оно что – поучись!.. И я снова бешусь:
– Знаешь, я, пожалуй, пойду.
Ну и не напугала. Не скрываясь, глянув сначала на часы на стенке, потом на руке, он спокойно отвечает:
– Иди, моя хорошая. Пора уже и мне орлов своих собирать на задел. И не злись. В субботу поедем в Пущу, есть тема. Хочешь?
Я замираю. Хочу ли я?… В Пущу… Утренний туман… Роса на траве… Птицы поют, тишина, он рядом… Плюс еще человек двадцать – съемочная группа. Все равно! Да, да, безумно хочу в Пущу, в чащу, на край света, с ним! Но вслух говорю задумчиво:
– Наверное, хочу. А что я дома скажу?
Он смотрит на меня нежно и понимающе:
– А мы сюжетик снимем для твоего «Доброго утра». Там поместье белорусского Деда Мороза закладывают, очень, по-моему, симпатичный проект. Ну все, иди, Рита, сейчас люди придут.
Я украдкой вздыхаю. Не могу не понимать, что в организации подобных «сюжетиков» у него накоплен значительный опыт. Все понимаю, но… Это сильнее меня. Уже от двери бросаю небрежно, как могу:
– Между прочим, мне в письмах чаще всего в любви объясняются.
Ой, и на что я рассчитываю? «Попала»? Нет, «мимо»!
– Верю. Я тебя тоже люблю. Безответно.
И последнее слово остается за ним. Как всегда.
О проекте
О подписке