– Сечин, ты совсем чокнулся? – со странной смесью восхищения и ужаса на лице спрашивает Михайловна, видимо, сообразив, что у меня на уме. – Опомнись, ты же не детский врач!

– Ну, заходи, – говорит в трубке главный, удивленным моим тоном.

– Спасибо, уже иду.

Кладу телефон и поворачиваюсь к женщине:

– Я исследование по Кириллову проводил, понимаешь? Другой хирург не успеет быстро в курс дела войти. Все, готовь бригаду на завтра.

Пока «свой парень» изумленно моргает и таращится на меня, выгребаю из стола пачку распечаток, быстрым шагом выхожу из ординаторской. Не дожидаясь лифта, поднимаюсь по лестнице вверх, и вот я у его кабинета. Стучу в дверь на глазах у удивленной секретарши, мимо которой я проскочил, даже не поздоровавшись.

– Арсен Павлович! – разгневанно напоминает она.

– Заходи, – отзывается главный. – Садись. Что за срочность, как на пожаре?

Далее следуют мои пояснения плюс краткий экскурс в историю Данилы Кириллова – и священный, праведный гнев главного.

– Какого хрена ты в это влез, у нас что, специалистов помимо тебя нет? – разъяренно рычит он, стягивая с носа очки и с размаху бросая их в кипу бумаг, которая от этого веера рассыпается на столе. – Вылететь из «Бакулевского» захотел? Ладно, я тебе это устрою! Я…

– Я из детдома.

– Что? – на полуслове осекается главный. – Не понял. – Он ошарашенно глядит на меня и моргает большими, внезапно ставшими беззащитными глазами.

– Я из детдома, – повторяю я. – Меня усыновили. У Сечиных был сын, его звали Арсений, он умер в возрасте четырех лет. Отец не сумел его спасти. И Сечины взяли меня, потому что внешне я был похож на него. Теперь понимаете, почему я в это влез?

– Та-ак, – глубокомысленно тянет главный и трет нижнюю часть лица собранной в горсть ладонью. Прищуривается: – Подробности будут?

– Нет.

А что рассказывать? Что я просто не смог пройти мимо? Ведь Сашка действительно была ни причем. Это целиком и полностью был мой выбор.

– Понятно. И кто еще знает об этом? – главный берет очки.

– Семья Литвина. Вероника. А теперь и вы.

– Еще лучше, – главный прикусывает дужку очков. – Ну, ну. Ладно, так что ты, говоришь, с мальчиком?

– Дефект межжелудочковой перегородки, стеноз легочной артерии, декстрапозиция аорты, гипертрофия правого желудочка, – начинаю сыпать медицинскими терминами, которые подробно объясняют специалисту картину заболевания.

– Диагноз?

– Чей, Литвина?

– А я сейчас с Литвиным разговариваю? – злится главный.

– Тетрада Фалло. Большие аорто-легочные коллатерали к обоим лёгким. Недостаточность кровообращения степени два-а.

– А Литвин что по этому поводу думает?

– То же самое.

Не рассказывать же ему, что мы с Андреем на этот счет крупно поспорили. Правда, с диагнозом победил я. Но лечащий врач Кириллова-то не я, а Литвин.

– Ладно, уже хорошо, что два профессионала во мнении сошлись, – не ведая о моих сложностях, заключает главный. – ЭКГ, рентгенографию, ЭхоКГ делали?

– Да.

– Показывай. – Главный заинтересованно придвигается ближе к столу, пока я выкладываю распечатки на стол. – Решение о госпитализации кто принимал? – приблизительно минут через пять главный отрывается от изучения бумаг.

– Литвин.

– Так, а ты тогда что на операции собираешься делать?

– Потребуется реконструкция путей оттока из правого желудочка сердца с пластикой выводного отдела правого желудочка ксеноперикардиальной заплатой в выведенных условиях. Это все.

– Ясно. Понятно. Ладно. Ты когда собираешься к Литвину? – Вопрос, честно говоря, неожиданный.

– Послезавтра утром, сразу же после операции, – признаюсь я. – А что?

– Ничего, привет ему от меня передашь, а Веронике я сам позвоню, – главный вздыхает. – Надо же, как не повезло ей… А заодно, кстати, и скажу ей пару ласковых про тебя, – хмыкает главный и принимается рассматривать заусеницу.

«Интересно, и что он ей скажет?» – поежившись, думаю я.

– Скажу ей, что её любимый ученик не зря проедает свою зарплату, – обнаруживая жутковатую способность читать мои мысли, произносит главный и, откинувшись на стуле, мечтательно прикрывает глаза: – А вообще, дать бы тебе, Арсен Павлович, по башке за такие твои выкрутасы, а заодно, и за самоуправство… Но в свете последних событий… Ладно, всё, – заключает главный и серьезно добавляет. – Иди, Арсен. Делай.

В четыре часа следующего дня все было закончено. С четким пониманием того, что мальчик будет теперь нормально дышать и жить, перехожу из операционной в раздевалку, чтобы снять с себя одноразовое хирургическое белье, которое сегодня заменяет униформу хирурга. Почему-то вспоминается одна картинка, которую я как-то видел в соцсетях. Иллюстрация была разделена на две части. Внизу была изображена женщина, которая, стоя у операционной, в молитвенном экстазе и со слезами счастья на глазах завела взгляд к потолку и шептала: «Спасибо, Господи!» А вверху, у операционной, на полу распластались два измученных хирурга в зеленой униформе и шапочках, и еле ворочая языком, отвечали: «Не за что». Самое забавное, что картинка весьма точно отражает действительность, поскольку после таких операций продолжительностью в восемь часов разговаривать не то, что не хочется – не хочется лишний раз думать о чем-то.

Сев на лавку перед шкафом, кладу на колени локти. Опускаю голову вниз, минут пять бездумно втыкаю в пол, ни о чем не думая. Впрочем, кое-какие мысли в голове все же крутятся. Но это скорее, не мысли, а так, больше эмоции. Удовлетворение, что операционная бригада сегодня сработала на пять. Спокойная радость, что парень будет жить, а при надлежащем уходе будет жить долго и счастливо. Впрочем, есть еще кое-что, очень похожее на червячка, впившегося мне во внутренности после последнего разговора с Аасмяэ. «Она послала тебя», – напоминаю себе я. Но от этой мысли уже не хочется ни лезть на стенку, ни жаждать крови и разбора полетов, потому что не осталось ничего, кроме обиды и ощущения, что я ее отпустил. Совсем.

Почти.

– Прикинь, эта девушка, что приехала с пацаном, все также в вестибюле сидит, – доносится из-за двери удивленный голос кого-то из ассистентов.

– То есть, сидит?

– Ну, так и сидит. Всю операцию просидела. По ходу, ночевать тут собралась. В палату ее не пускают, а она уходить не хочет.

– И что?

– Да ничего.

«Вот именно, ничего», – думаю я. Нет, реально никто никому ничего не должен, все закончилось, и самое главное, что самое важное – операция – закончилась хорошо. А завтра в девять утра я приеду к Литвину и смогу лично убедиться в том, что у него все нормально, но маленький червячок сомнения уже запустил когти мне в душу. «Что значит, будет всю ночь там сидеть? – проносится в голове. – А вчера она, простите, где ночь провела? На парковке, между машиной и „Бакулевским“?»

И я, прихватив свою куртку, иду к лифту, чтобы спуститься в вестибюль, и только тут вспоминаю, что вчера кинул Катю, а закрутившись в делах, даже не извинился. Надо исправлять ситуацию. Остановившись на лестничном пролете, вытаскиваю «Нокиа» из кармана, набираю ей.

– Привет, – начинаю я, – я подвел тебя вчера, извини.

В борьбе за девушку главное – это борьба с собой.

– Ничего страшного, я все понимаю, – отвечает в трубке ее грудной голос, в котором я слышу задушевные нотки и понимание. – Я знаю, что стряслось, я не в обиде. А вы – молодец.

– Такая профессия, – пробую отшутиться я, хотя мне немного неловко. – И тем не менее, как я могу компенсировать свой вчерашний промах?

– Уж я что-нибудь придумаю, – задорно смеется она, а я думаю о том, почему же, черт подери, с одной женщиной все так легко и просто, а с другой я постоянно чувствовал себя, как на раскаленных углях, и почему же, стоя там, перед операционным столом, я постоянно видел ее широко распахнутые глаза и слышал ее шепот: «Защити»?

Толкаю дверь и спускаюсь в вестибюль.

– Хорошо, жду твоего реше… – говорю я Кате и осекаюсь, потому что в вестибюле, на хорошо знакомом мне клеенчатом диване, который я последние два дня чуть ли не за километр обходил, я вижу сгорбленную фигурку, опустившую вниз светловолосую голову.

– Арсен Павлович? – удивленно зовет из телефона Катя.

– Подожди, – прошу я, и в это время Сашка, очевидно, почувствовав мой взгляд, приподнимает голову. Заплаканное лицо, абсолютно больной взгляд, и глаза, которые смотрят на меня вопросительно и с надеждой. И я внезапно с тоской понимаю, что не будет у меня ни Кати, ни Леры, ни Юлии, ни спокойного будущего, потому что ничего еще не закончено.

– Прости, Кать, я тебе потом позвоню, – отрубаю звонок и убираю в карман телефон».

2

Бакулевский центр, квартира Арсена.

«Арсен… Он с кем-то дружелюбно разговаривает по телефону, замечает меня, и его глаза словно покрываются инеем. Быстро прощается, убирает мобильный в карман и, кажется, основательно поколебавшись, подходит ко мне.

– Добрый вечер. И давно ты тут сидишь? – спрашивает он чуть насмешливо, но не садится, а встает напротив меня и, прищурившись, глядит на меня сверху вниз.

– Давно. С начала операции, – выдавливаю я сиплым, каркающим голосом, стараясь смотреть ему прямо в глаза. Почему-то всегда немного стеснялась этого противоречивого, сложного и очень умного мужчину, который с первого взгляда умеет подмечать людях такие детали и тонкости, какие редко кому удается схватить. А еще мне очень хочется пить, но мне кажется, что если я сейчас поднимусь и отойду, то с Данькой случится непоправимое.

– Операция давно закончилась, твой мальчик в реанимации. Послеоперационный период займет трое суток, тебя к нему не пустят, так что не валяй дурака и поезжай домой, – сухо произносит Арсен.

– Я не на машине, – качаю я головой. – Как прошла операция, ты случайно не знаешь?

– Знаю. Успешно.

– Честно?

– А я тебе часто врал?

– Нет.

Он пожимает плечами, словно спрашивая, и чего же я, в таком случае, от него добиваюсь?

– Ты мне говорил, что Литвин справится, – подумав, киваю я.

– Домой поезжай, – чуть более миролюбиво повторяет Арсен, но, кажется, это не от того, что я изливаюсь в благодарностях к Литвину, а потому, что я никак не встаю с дивана. – Вызови такси. У тебя деньги есть?

– Я не поеду, – говорю я, и Сечин злится. Я просто чувствую это и всё.

– Я тебе уже объяснял, что тебя к парню не пустят. А еще через пару часов охранник закроет «Бакулевский» и выставит тебя на улицу. Будешь сопротивляться – выставит вместе с ментами. Хочешь на ночь глядя в отделение полиции загреметь? Валяй, отличный репортаж получится: звезда «Останкино» в обезьяннике. – Заметив, как я сжалась, он осекается. – Ладно, прости, я не хотел. – Арсен принимается тереть переносицу и уже другим, но очень усталым голосом повторяет: – Саш, пожалуйста, вызови такси и поезжай домой. Мне правда не до тебя.

– Иди, я же тебя не держу, – шепчу я, чувствуя, как от этой его фразы все внутри меня обрывается. Сечин недовольно дергает уголком рта, разворачивается на каблуке и отходит. Но оборачивается и, помедлив, все-таки возвращается обратно ко мне, а у меня возникает стойкое ощущение, что этому красивому, взрослому и породистому мужику до смерти надоело воевать с вечно чем-то недовольной мной, а после нашего последнего разговора всё, чего ему хочется – это вообще, держаться от меня подальше.

– Саш, – устало вздыхает Арсен, – пожалуйста, поезжай домой.

Качаю головой.

– Скажи, у Данилы точно все хорошо? – на всякий случай еще раз уточняю я.

– Да, у твоего Данилы все хорошо, и будет еще лучше, если ты поедешь домой, – медленно и раздельно произносит Арсен, как делал всегда, когда я его доставала. – Теперь поедешь?

– Да.

Увы, это вранье. Сечин, прищурив свои проницательные глаза, пару секунд разглядывает меня, после чего выстреливает в меня вопросом, который я никак не ожидала услышать:

– У тебя дома есть кто-нибудь? Подруга, мать… в конце концов, жених этот твой мифический? Если есть, то звони им прямо сейчас, при мне.

– Зачем?

– Пусть присмотрят за тобой. Тебе в таком состоянии нельзя оставаться одной.

– Нет, мне звонить некому, – сдуру признаюсь я и тут же спохватываюсь: – Вернее, есть, но со своими звонками я как-нибудь без тебя разберусь, – говорю я, и Сечин злится – причем, злится на меня уже до такой степени, что от него даже искры летят. – Ты не обязан со мной возиться, я сама справлюсь, – пытаюсь объясниться с ним я, но Арсен, не дослушав, подхватывает меня под локоть, одним движением ставит меня на ноги и тянет к выходу.

Я даже не сопротивляюсь: сил выяснять с ним отношения уже нет. К тому же, он и так, по-моему, догадался, что ни в какое «домой» я, разумеется, не поеду, а собираюсь дать взятку охраннику и остаться ночевать тут, в «Бакулевском», потому что здесь мой Данила и потому что дома я точно с ума сойду от тишины, страха и одиночества.

Пользуясь заминкой, Сечин успевает ловко протолкнуть меня в вертушку дверей и выводит на крыльцо.

– Куртку застегни, – говорит он, а меня буквально начинает трясти. В голову приходит, что я еще могу обмануть его, если сейчас на его глазах вызову себе такси, сяду туда и, доехав до ближайшей развязки, попрошу водителя повернуть обратно. Но номер не проходит: Сечин, сжав челюсти, сам запахивает на мне куртку, после чего буквально снимает меня с крыльца и конвоирует к стоянке. Его рука вроде бы вежливо поддерживает меня под локоток, но не стоит обманываться: хватка у него просто железная. Он, по-моему, вообще вцепился в меня, как краб.

– Так, давай без насилия, – напоминаю я.

– Если без насилия, то садись в машину, я тебя домой отвезу, – удерживая меня за рукав куртки, Сечин выбрасывает вперед свободную руку, щелкает брелоком, и его черный «Паджеро» выстреливает в меня бело-желтыми фарами.

«Значит, так просто мне не сбежать…. Ладно, как только отъедем, наберу Ритке, придумаю какой-нибудь достойный предлог и смоюсь от него по дороге», – думаю я, пока Сечин распахивает для меня переднюю дверь машины. Забираюсь на сидение и даже послушно пристегиваюсь. По старой, дурацкой, давно въевшейся в кожу привычке принимаюсь разглядывать салон машины. Черная кожа, простые черные вставки. Ни финтифлюшек, ни отдушек, ни иконок, ни прочих глупостей «на счастье», которыми Игорь так любил украшать свой автомобиль. Пахнет только морозом, лимоном и новенькой кожей. Да еще окна заиндевели.

Пока я рассматриваю лобовое стекло, покрытое изморозью, Сечин, стоя у распахнутой двери, рывками расстегивает свою куртку, отчего бедная молния просто визжит, и с тем же непонятным мне раздражением сдергивает с шеи шарф. Перегнувшись, зашвыривает его на заднее сидение, одним движением садится за руль и поворачивает ключ в замке зажигания. Мотор начинает урчать, и салон машины постепенно заполняется уютным теплом. Я по-прежнему смотрю только вперед. На лобовом стекле «Паджеро» трескается и течет лед, значит, машина уже прогрелась и можно ехать. Но Сечин, облокотившись рукой на дверцу, продолжает медленно, кругами водить пальцем по переносице, словно что-то обдумывает. Когда я уже собираюсь спросить у него, и как долго мы будет вот так сидеть, он разворачивается ко мне, и я вздрагиваю, наконец увидев его глаза. Он никогда на меня так не смотрел: с каким-то безнадежным отчаянием и в то же время с таким видом, словно я загнала его в угол, и теперь он сделает все, чтобы оттуда выбраться.

– Я все-таки влип с тобой, да? – до ужаса тоскливым голосом спрашивает он, после чего отворачивается и резко выжимает газ. «Паджеро» срывается с места, рысит по дороге, вываливается за ворота «Бакулевского» и вливается в плотный поток машин, бегущих по МКАДу. В салоне по-прежнему висит тишина, но теперь она только нагнетает напряжение, и так уже потрескивающее между нами.

И тут меня окончательно все достает – и эти странные игры, в которые мы почему-то играем, и мое вечное вранье, и мой страх за «зайца», который постоянно выворачивал меня наизнанку.

– Пожалуйста, останови машину. Я не поеду к себе домой, – честно признаюсь я.

– Вообще-то, ты едешь ко мне домой, – помедлив, уточняет Сечин и, перестроившись в правый ряд, сворачивает на Рублевку. И, по всей видимости, мы действительно едем к нему, потому что ко мне домой через Рублевское шоссе никак не доедешь. Машинально подбираюсь на сидении:

– Зачем?

– А ты сама-то как думаешь?

Прикусываю губу, качаю головой:

– Ты просто не понимаешь. Я тебе уже объясняла, что я не буду с тобой… – начинаю я.

– Это я с тобой не буду! – на повышенных тонах огрызается он. Покосившись в мою сторону, морщится и уже нормальным голосом продолжает: – Но ты-то хоть понимаешь, что я, как нормальный человек, не могу бросить тебя одну в таком состоянии?

– У меня просто шок после операции. И я нормально себя чувствую! – срываюсь на крик я.

– Конечно, это ведь ты у нас врач, чтобы диагнозы ставить, – любезно, но с едкой язвительностью произносит Арсен, и тут меня прорывает. Мое видимое спокойствие лопается, как стекло, как мыльный пузырь, из глаз начинают лить слезы, дождем стекать по моему лицу. Забыв, что я сижу в кожаном кресле чужой машины, поднимаю колени к груди и обхватываю их руками. Меня хлещут чувства. Мне дико страшно за «зайца». Мне отчаянно жалко себя. И мне до безумия жаль мужчину, который сидит сейчас за рулем и ничего не может сделать – ни остановить машину, потому что остановки на Рублевке запрещены, и нас «примет» любой встречный патруль, ни вытереть мне слезы, ни бросить меня одну, потому что он никогда меня не бросал – это я его бросила. И от этой мысли я начинаю уже реветь в голос. Покосившись на меня, Арсен протягивает руку и в темноте салона практически на ощупь находит мое колено. Мягко сжимает его, чуть потряс:

– Саш, не надо, слышишь? Все будет хорошо… Черт, у меня даже носовых платков с собой нет, все в кармане халате осталось!.. Саш, я тебе обещаю, что с твоим мальчиком все будет хорошо, – уверенно произносит Сечин, и мне становится легче. Слезы понемногу стихают, перестает жечь внутренности. Киваю, размазывая остатки слез по лицу, с ужасом представляя себе, как я выгляжу: заплаканная, растрепанная девка в джинсах, кроссовках и старой спортивной куртке, восемь часов просидевшая на диване «Бакулевского» практически без движения.

– Завтра утром вместе попробуем навестить твоего Данилу. А сегодня ты просто переночуешь у меня, вот и все, – миролюбиво заключает Арсен.

– А твоя, – хлюпаю носом, – постоянная девушка возражать не будет?

Да, я имею в виду ту потрясающую блондинку, которая как-то застигла нас на парковке.

– Моя постоянная, как ты выражаешься, девушка, ушла от меня полторы недели назад и больше в моем доме не появится.

– Она ушла, или это ты ее бросил? – пробую пошутить я.

Арсен косится на меня, но ладонь с моего колена не снимает, за что я ему очень благодарна, потому что мне с ней тепло.

– А что, есть разница, кто кого бросил? – усмехается Сечин, чем немного напоминает прежнего Арсена Павловича.

– А что, тебя никогда не бросали? – в тон ему отвечаю я, разглядывая в темноте его руку. Нет, это нереально, конечно: за спиной у меня больной «заяц», со мной впервые за много лет случилась истерика, а я сижу и разглядываю длинные ровные мужские пальцы, аккуратно закругленные на концах.

– Бросали.

– Да? Странно… Ну и кто эта дура?

– Ты, – помолчав, фыркает он. – Ну, и еще одна… – сглатывает. – Но говорить о ней я не хочу.

«Да плевать мне на эту женщину, кем бы она ни была!»