И тут во мне что-то ломается. И я понимаю, что я впервые по-настоящему ощутил боль женщины, только эта женщина боится сейчас за своего ребенка, а я за нее. Подойти бы к ней со спины, обнять ее и долго-долго держать вот так, не отпуская. Не помня, а может вообще не зная, как это делается, перегнувшись, неловко ссыпал в блюдце таблетки и направился к ней. Подошел вплотную, осторожно обнял ее за плечи и потянул к себе. Она вздрогнула – и вздрогнул я, когда ее ледяные пальцы обвились вокруг моего запястья.

– Тебе холодно? – Мне безумно жаль ее. Мне безумно жалко себя. Кто же нас сделал такими, что мы разучились просить о помощи? Или мы просто разучились верить другим так, как верим в себя? Притягиваю ее еще ближе, поглаживаю ее плечи, и ее затылок тихо падает мне на плечо.

– Скажи, – едва слышно произносит она, – что такое тетрада Фалло?

Ощущение такое, что эту комнату заполнил вакуум.

– Что? – еще крепче сжимаю ее в объятиях. «Не думай об этом, не надо».

– Это ведь неизлечимо и операция не поможет? Я в Интернете читала, там пишут, что продолжительность жизни при тетраде Фалло у детей очень маленькая. – Она поворачивается, и ее серые воспаленные глаза мечутся по моему лицу, ищут, требует правды, а руки уже судорожно сжимают отвороты моего халата.

– Откуда такие невеселые мысли? – пробую пошутить я.

– Скажи мне, только честно скажи… Ты ведь это знаешь. Ты же не можешь этого не знать, ты же с этим работаешь. Скажи мне, он не умрет? – она почти задыхается. – Скажи, Литвин – это хороший хирург? Скажи, ему можно доверить Даньку? Литвин все для него сделает?

– Да, он все сделает, – отвечаю я и кладу ладони поверх ее рук. Осторожно снимаю ее дрожащие пальцы со своей груди.

– Расскажи! – требует она, и, кажется, это уже на грани истерики.

– Хорошо, – стараясь вести себя спокойно, я отхожу от нее. Беру стул и ставлю его перед ней. – Садись? – предлагаю я. – Просто разговор будет долгим.

– Нет. Говори так. Говори! – она качает головой и пытается не расплакаться.

– Ладно, – сам сажусь на стул и, положив локти на колени, начинаю рассказывать ей про тетраду Фалло, про то, что продолжительность жизни больного в целом зависит от степени кислородного голодания мозга. Убеждаю в том, что у четырнадцатилетнего мальчика есть все шансы выжить, если ему сделать срочную операцию. Еще о том, что дети после такой операции становятся практически здоровыми, мало отличаются от своих сверстников и даже могут заниматься спортом. О том, что после операции мальчику, тем не менее, раз в год нужно будет обязательно проходить обследование у кардиолога для коррекции лечения. О том, что Литвин не хороший, и не отличный, а самый лучший врач, потому что знает об этом заболевании все. Еще о том, что Андрей делает такие операции давно, успешно и часто. И даже о девочке Ире и про плюшевого медведя, которого она ему подарила.

Саша внимательно слушает, постепенно успокаивается по мере рассказа. В какой-то момент заводит руки назад, опирается на подоконник, чуть подсаживается на него и, постукивая каблуком в такт моего рассказа, продолжает вникать в то, что я ей говорю. На ее лице начинают понемногу проступать краски, а из глаз уходить то загнанное выражение, с которым она приехала ко мне в «Бакулевский».

– Ну что, теперь легче? – я усмехаюсь чуть грустно.

– Я Литвину тоже мишку сошью, – она пытается улыбнуться.

«Ты ему лучше Карину к одному месту пришей», – мысленно отвечаю я и, хотя моя ирония сейчас явно не к месту, начинаю сам улыбаться. Смотрю на свои сложенные в замок, почти сведенные судорогой пальцы, и аккуратно расцепляю их – так, чтобы она этого не заметила. Киваю ей:

– Ну хочешь, сшей.

– Поцелуй меня.

Ошеломленно вскидываю голову.

– Поцелуй меня, – полузакрыв глаза, просит она. А я смотрю на нее и никак понять не могу, откуда в ней столько силы и женственности? Самолюбивая. Стойкая. Красивая, хрупкая. Очень сложная. И может быть, она – та самая, одна на миллион, из-за кого сходят с ума, в одиночку с боем берут города или встают с колен и идут воевать один на один с целым миром?

Поднимаюсь со стула. Она отступает, тонкие длинные пальцы с силой вцепляются в подоконник, точно она боится упасть, но при этом она смотрит мне прямо в глаза:

– Поцелуй меня, как тогда, в первый раз.

– Сюда могут зайти, – зачем-то напоминаю я.

– Мне всё равно.

Медленно протягиваю руку к ее лицу. Подушечкой большого пальца обвожу ее приоткрытый рот, пока она, занавесив ресницами глаза, прижимается щекой к моей ладони.

– Ты знаешь, что с тобой очень надежно, да? Ты ведь знаешь об этом? – словно в забытьи шепчет она и трется щекой о мою руку, сама о нее ласкаясь.

– Нет, этого я не знал. – Бережно глажу пальцами ее скулу, мягкую кожу щеки, подбородок, отвожу за ухо прядь волос, трогаю сережку, продернутую в ее ухе.

– Поцелуй, – напоминает она и вдруг легко прикусывает зубами мой палец.

– Ах, так? – с шутливой угрозой завожу ладонь ей на затылок, тяну к себе. Но она не сопротивляется. Наоборот, встает на носки, обвивает меня руками за шею и, поглаживая мои волосы, поднимает ко мне лицо. Наклоняюсь и нежно трогаю ее губы губами, пытаясь вложить в это касание все, что я чувствую к ней. И эта нежность просто убивает меня. Почему-то раньше всегда стыдился этого чувства. Раньше мне казалось, что оно уронит меня в моих же собственных глазах, но между жалостью и нежностью, которые ты испытываешь к женщине, все-таки есть разница: в нежности присутствует страсть. И я, пытаясь сдержать себя, поглаживаю губами ее губы, мягкие, подрагивающие, но почему-то соленые. Внезапно осознаю, что она плачет. Не понимая, что не так, пытаюсь губами открыть ее рот, но она больше не отвечает.

– Саш, – заглядываю ей в глаза, – что случилось?

– Прости.

– За что? – пробую снова поцеловать ее, но она отстраняется и даже упирается мне ладонями в грудь:

– Нет.

– Почему? – одновременно растерявшись и разозлившись, чуть ли не встряхиваю ее, и злость все-таки выходит наружу. – Почему? Потому что я не такой? Потому что ты не такая? Что ты вообще хочешь от меня, объясни?

– Понимаешь, у нас уже не получится по твоей схеме… Да, я, наверное, такая, но по твоей схеме у нас уже не пройдет. Слишком много чувств для этого, понимаешь? – Она заводит назад кисти рук и пытается разжать мои пальцы, которыми я обхватил ее за талию.

– И что же тебя в этом пугает? – Теперь я блуждаю глазами по её лицу, цепляю ее зрачки и не собираюсь их отпускать, хотя чувствую, как ее ногти начинают понемногу впиваться мне в руки. В голову абсолютно некстати сваливается мысль о том, что у меня последнее время что-то не ладится с женщинами. То я не могу, то могу, но не с той, то та, с кем я могу, не хочет и даже успела дважды сказать мне: «Нет». А теперь, кажется, отказывает мне в третий раз, и что-то подсказывает мне, что этот третий раз станет последним.

– Почему? – еще пытаюсь настаивать я.

– С тобой сложно, – вздыхает Саша. – И я больше не хочу выбирать мужчину сердцем.

«Господи, глупость какая-то…»

– Когда ты уйдешь, мне будет больно, я знаю. А я этого не хочу, – продолжает она.

«Вот так, – думаю я. – Не дав мне ни шанса, она сама ставит точку. Неужели я с ней обманулся?» – смотрю на нее, а она прячет глаза.

– Я правильно понимаю, что это твое «нет» окончательное?

Знаете, что сейчас самое интересное? А самое интересное заключается в том, что я был готов за нее бороться, причем с самым страшным своим врагом – с собой. Почти был готов задвинуть на задворки своей души все свои опасения, страхи, недоверие и обиды, которые взрослому мужчине вроде как не пристало помнить, но ты все-равно помнишь о них, и предложить ей отношения, которых она добивалась. Всего один миллиметр отделял меня от того, чтобы исповедаться ей во всех грехах и обманах, но она даже не попыталась меня услышать. Хотя бы просто попробовать.

– Понятно, – говорю я, чтобы хоть что-то сказать. – Ладно, хозяин – барин.

Отхожу от нее и сажусь на диван. В голову приходит, что у нас с ней какой-то театр теней, и теперь для красоты сцены мне не хватает только положить ногу на ногу и манерно закурить, а ей – надеть на голову черный кружевной платок, как у главной героини «Юнона и Авось» в постановке Марка Захарова и пообещать мне помнить меня до гроба. Усмехнувшись, тру переносицу. Нет, реально, мой мир рассыпается к черту, а я думаю неизвестно о чем и даже нахожу в этом повод для юмора.

– Не надо влюблять в себя, если ты не готов влюбляться сам, – грустно, с легкой назидательностью произносит Сашка.

– Это из Франсуазы Саган, да? – все-таки не выдержал я. – Если оттуда, то да, сказано невероятно красиво.

– Не помню, кажется, да. – Кажется, больше всего она удивлена тем, что я вообще читал это.

– А я разве пытался тебя влюбить? – заканчиваю я наш трогательный домашний спектакль.

– А что ты, по-твоему, делаешь? – догоняет меня ее печальный вопрос, чем ставит меня в тупик, потому что раньше я над этим никогда не задумывался. «А ведь действительно, – приходит мне в голову, – что я пытался с ней сделать? Привязать, приручить, окрутить, переспать и перетянуть на свою сторону? Заставить любить, как я хотел?»

– Так нельзя, понимаешь? – шепчет она, и этот тихий голос звучит гораздо громче, чем стук двери, которым отгораживались от меня Лера, и уж куда более выразительней, чем те слова, которыми прощалась со мной еле-еле ушедшая от меня Юлия. – Да, я хотела тебя предупредить, – несколько нелогично продолжает эстонка, – завтра я не приеду. У Дани операция назначена, и я хочу провести с ним весь завтрашний день.

– Понятно. А твой сценарист что будет делать? – заведя руку на спинку дивана, принимаюсь выстукивать по мягкой обивке какой-то бравурный марш.

– Он тоже не приедет, у него выходной.

«И слава Богу! Иначе я, по всей видимости, все-таки дал бы ему в нос, и на этом история со сценарием закончилась бы точно».

– Когда операция у мальчика? – подумав, спрашиваю я.

– Литвин говорит, в среду. Так что в среду я здесь тоже не появлюсь.

«Ну, это ты врешь», – думаю я, потому что точно знаю, что на операцию она приедет во что бы то ни стало, но будет находиться в операционном корпусе «Бакулевского» в то время, как сам я буду в лечебном. Впрочем, так даже лучше. Как говорится, с глаз долой, из сердца вон.

– А теперь, если не возражаешь, то я домой поеду. Если все будет нормально, то увидимся в четверг, я тебе утром позвоню. Хотя, если ты откажешься от съемок передачи, то я тебя пойму, – она спокойно пожимает плечами.

– С этим потом разберемся, – морщусь я. – Ну что, сходить, привести твоего сценариста? – Не могу на нее смотреть и не смотреть не могу. Господи, она от меня уходит, а я в этот момент любуюсь бликами на ее теплой коже.

– Димка сам обратно дорогу найдет, ему после «Останкино» никакие коридоры не страшны, – она слабо усмехается. – К тому же, я ему смс-ку послала, соврала, что я уже уехала.

– Ясно.

– Прости, – еще раз тихо повторяет она и направляется к двери.

И я вместо того, чтобы бежать за ней, хватать ее за руки, спасать ситуацию или просто спросить у нее: «Что же ты делаешь?», с кривой усмешкой смотрю ей вслед и думаю о том, что она все-таки меня подвела. Два раза я ее возвращал, но в третий раз не стану. Больше не могу и не хочу перешагивать через себя. В конце-то концов, просто не вижу в этом смысла. А еще я думаю о том, что через два, максимум через три дня я остыну, окончательно выкину ее из головы, после чего со спокойной душой позвоню той же Лере, или найду себе новую Женьку, или познакомлюсь с какой-нибудь Юлией, и жизнь моя снова покатится по привычному кругу, где уже не будет ни раздирающих меня сцен, ни эмоций, выворачивающих наизнанку мою душу.

– Пока, – говорит Саша и все-таки уходит. За ней медленно, почти бесшумно закрывается дверь.

Посидев минут пять в тишине, я поднимаюсь. Пора и мне домой собираться. Приеду сегодня пораньше, как нормальный человек, лягу спать, впервые за много дней высплюсь. Единственное, еще нужно в ординаторскую зайти, чтобы забрать дубленку. Вызываю лифт, поднимаюсь к себе на этаж. Отпираю комнату, начинаю стягивать надоевший за день халат.

– Арсен, а ты почему сегодня на обед не ходил? – как из-под земли возникает за моей спиной Анна Михайловна.

«Господи, ну что ей надо?» Пытаясь оставаться вежливым я, хоть и нехотя, но все-таки поворачиваюсь к женщине.

– Не успел, – говорю я, хотя внутри меня поднимается знакомое чувство, готовое выплеснуться на «своего парня» уже не прощаемыми словами.

– Слушай, весь день сегодня за тобой наблюдаю. Ты не влюбился? – усмехается Михайловна и засовывает ладони в карманы тесноватого для ее бедер халата.

– Нет. Хуже.

«Хуже, потому что я потерялся. Я потерялся, и меня никак не найдут. И я сам себя никак не найду».

– Знаешь, вот смотрю я на тебя и все думаю… – глубокомысленно продолжает Михайловна, чем все-таки выводит меня из себя.

– И на какие же мысли я вас навожу? – Откинув манеры и приличия, смотрю в светло-карие глаза этой женщины, давлю ее взглядом, ожидая, когда она просто уйдет и оставит меня в покое.

– А думаю я том, что ты становишься похож на человека. На нормального такого человека, а не на этого, вечно несгибаемого супермена на длинных ножках… Так что мир, Арсен Палыч, сработаемся! И кстати, обращайся, если на операции буду нужна, – заключает «свой парень», разворачивается и выходит за дверь, а я приваливаюсь к ближайшей стенке спиной. Взгляд машинально падает на томик Франсуазы Саган, так и оставленный на диване. И тут я начинаю смеяться. Пытаюсь угомонить себя, прекратить этот дурацкий хохот, но ничего не могу поделать с собой: запрокинув голову, я буквально булькаю смехом. Хриплый и дерганный, он вырывается из моей глотки, пока я не начинаю давиться им. Отсмеявшись, плюхаюсь на диван, тру ладонями щеки, лоб и перевожу взгляд за окно, понимая, что я… Что? Влип? Нет. Влюбился? Нет. Просто я, выражаясь словами той же Саган, все-таки пустил в свое сердце Сашу.

Вечер понедельника медленно переходит в ночь.

Сидя на кухне, я убиваю коньяк под гитарные переборы Сантаны и «Николашку» (долька лимона, одна половина которой посыпана сахаром, вторая – растворимым кофе). Периодически просматриваю свой телефон в надежде найти там пропущенные звонки или смс-ки от Саши, но их там, разумеется, нет. В голове вертится мысль о том, что меня впервые в жизни (если не считать мою суку-настоящую-мать) бросила женщина. Хорошо, не бросила – кинула. Отказалась. Послала… Впрочем, какая разница? Она все равно останется в списке моих телефонов как буква «А», навсегда перечеркнутая красным: женщина, которой нельзя звонить и нет смысла писать. И ощущение того, что я лузер и неудачник уже наслаивается на алкогольную муть и щемящее чувство одиночества и жалости к себе, и я понимаю, что я, кажется, навсегда разлюблю блондинок, но что-то подсказывает мне, что все не будет так просто.

Утро вторника уносит меня в дела. Периодически звонит Литвин, уточняя, кого из хирургов и анестезиологов лучше взять в операционную бригаду. Потом в телефоне проявляется Карина, которая долго, нудно и путанно излагает концепцию своего вчерашнего прогула, я делаю вид, что я ее слушаю. Днем в «Бакулевский» привозят Кириллова, с ним приезжает и эстонка, но я их не видел: они находились в больничном корпусе, я, чтобы не нарываться, предпочел найти себе занятие в другом здании.

Вторая половина дня ознаменовалась известием, что на место Ленки Терехиной, отрабатывающей перед увольнением последние две недели (слава те Господи, нашла работу поближе к дому), пришла новенькая медсестра, по слухам, нечто необыкновенное. Прихватив кое-какие записи (как раз требовалось передать их смежникам), отправился на нее посмотреть. Да, действительно, это было нечто: густые, пушистым облаком темно-русые волосы, уверенная осанка, хороший рост, спокойное, приятное лицо и главное, большие выразительные глаза, настолько темные, что в них даже терялся зрачок.

– Арсен Павлович, – после пяти минут флирта представился я.

– Екатерина. – Голос под стать внешности: уверенный, низкий, грудной.

– Екатерина Первая? – пошутил я.

– И последняя, – она улыбнулась, показывая в улыбке ровные белые зубы, а я, глядя на нее, кисло подумал о том, и когда же я наконец перестану флиртовать со всем, что находится на уровне моих глаз?

«Не надо влюблять в себя, если ты не собираешься влюбляться сам…» Вспомнилась Саша, но ее тут нет. Так что стиснул челюсти и остался трепаться с Екатериной. Сообразительная и умная, она быстро разобралась с записями, обещала все сделать и весьма мило распрощалась со мной под неодобрительные взгляды Терехиной, завистливо поглядывающей на нас из-за стойки ресепшен. С мыслью о том, что к Екатерине имеет смысл присмотреться, а может и вообще наплевать на этикет и завязать с ней служебный роман, в семь часов вечера собрался домой, упорно отгоняя мысли о Саше. Я ей не нужен – она мне не нужна. Ничего личного, обычный закон равенства. Точка.

– Арсен!

Оборачиваюсь. Позади стоит Анна Михайловна. «Что-то в последнее время везет мне на анестезиологов. Видимо, это к несчастью», – не без иронии думаю я, и тут я замечаю ее осунувшееся, словно похудевшее лицо и встревоженные глаза.

– Слушай, это ты рекомендовал меня в операционную бригаду к Литвину? – спрашивает «свой парень», перебирая что-то в карманах.

«Ну все, начинается…»

– Ну да, а что, есть какие-то возражения? – снимаю пушинку с дубленки. Внизу, в вестибюле, меня уже ждет Катя, которую я после второго посещения ресепшен пообещал подбросить до метро.

– Нет, – мнется Михайловна, что уж совсем на нее не похоже. – Короче, тут такое дело… Тебя из Боткинской больницы искали, – она вскидывает на меня больные глаза. – Тебя не было, и телефон я взяла. Ты только не нервничай, но Литвина сбила машина. Одна пьянь за рулем.

Сердце ухнуло и покатилось куда-то вниз…

– У него переломы. Он как раз из Детского мира выходил, покупал куклу своей Алене. Состояние средней тяжести, но… – Михайловна жалобно морщится, – я с Кирилловым только что пообщалась. Хороший мальчишка, опять же обследование перед анестезией, но дело обстоит следующим образом: оперировать его надо завтра, иначе парень сорвется, он и так уже нервничает. И с ним, кстати, какая-то девушка беленькая сидит.

Странное ощущение: ты слышишь фразы, видишь лицо говорящего, но смысл слов до тебя не доходит.

«Сашка…» Машинально хлопаю себя по карманам, чтобы найти телефон и набрать ей, но останавливаюсь на полпути. И дело даже не в том, что мы с ней разошлись, а в том, что в такие минуты ты выбираешь главное.

– Где Вероника?

– Дома, с Аленой.

– Карина?

– Естественно, в Боткинской, – Михайловна снова морщится. – Слушай, я тебя не об этом спрашиваю, я говорю, кто Кириллова оперировать будет? Я как раз к заведующему собиралась с этим вопросом, а тут ты подвернулся.

– Погоди.

Я даже не заметил, как перешел с Михайловной на «ты», но «свой парень» даже не возражает. Впрочем, это не то, что сейчас заставляет меня дышать, думать и двигаться, потому что решение вызрело еще пару минут назад, когда я подумал о Саше. Отбросив, откинув, раздавив в самом зародыше мысли о своем лучшем друге, который сейчас в больнице и который – я знаю – на моем месте поступил бы точно так же, хватаю телефон и набираю главному.

– Здравствуйте, я могу зайти? Это срочно, – без предисловий начинаю я.