Не сплю

Я так и не сплю, мы всё едем и едем. И стоим на реках, в мою память вплетаются их обжигающие воды, и ливни, и отсыревшая палатка, и одежда моей подруги Тамары, что греет меня. Ведь сама я привезла с собой из жаркой Уфы только лёгкую куртку и трико. Тамара отдаёт мне свои одежки: кожаный пуховик и штаны потеплее, и свитер, и мы спим в мокрой палатке, стуча зубами, а Савелий ночует в машине и разжигает костёр по утру, и добывает дрова, и фотографирует нас, намокших воробьёв, и меня, грустную и некрасивую. Алтай проникает в меня со смолистым чаем, со сладкой ягодой, с каменистыми берегами реки Башкаус, с живописной горой. Эта гора родней мне здесь, чем кто-то, потому что двигаюсь по ней, и мне тепло; рву травы с её тёплой поверхности, и мне песни на ум приходят; и хочется оторваться от земли, когда попадаю на её вершину и сижу в красивой медитации – позирую для фото, но на самом деле, как же мне внезапно хорошо! Будто сто тысяч лет я мечтала попасть вот на эту гору, небольшую и ласковую, чтобы сидеть в травах с уставшими коленями и греться на солнышке, и любоваться снежными вершинами, что вдали привалились друг к другу.

Но не сидится нам на одном месте и срываемся дальше, бежим от дождей в тепло и приезжаем на реку, что снилась мне задолго до того, как я попала к ней в гости. Эта⠀ река ⠀родилась ⠀наверное, ⠀когда ⠀конь ⠀богатырши Алтын Санаа («золотая душа», пер. с алтайского), похожий на радугу, пронёсся по землям Алтая, и под копытами его разверзлась твердь, и из недр потекли потоки чистых вод и наполнили долины Алтая долгожданной влагой. Чулышман – название той реки, «речища» значит по-алтайски, и название не обманывает. Речища, что берёт начало из горных родников.

Я не сплю, а если засыпаю, то снятся мне поверья этой земли, снится богатырша Алтын Санаа, да будто я была этой богатыршей когда-то. Не в сказке я будто здесь, наяву избороздила горы да леса, да воевала за землю эту прекрасную с Тёмным князем.

А когда просыпаюсь от снов этих-сказаний, бабушка моя передо мной встаёт и рассказывает терпеливо предания нашей семьи, чтобы запомнила я их, чтобы записала.

Лаврентий

Лена жгуче не хотела умирать. Она любила свою семью, маму, папу, сестру, она очень не хотела, чтобы её тело стало таким же безответным, как стало тело папы Лаврентия. Папа отравился. Он очень любил фрукты и мешками скупал их на базаре, ведь семью нужно было кормить. Фрукты сыпались с деревьев в этих местах сами, и грех было не собрать. Папа не думал о дизентерии и часто не мыл фрукты. Мама, конечно, его ругала. Как-то папа принес груши, огромные, с ладонь почти, до того красивые, что хотелось их сразу начать есть. Лена так и собиралась сделать, но мать строго зыркнула на нее:

– Ну-ка убери руки! Сначала мыть.

– Ну, папка же не моет, – Лена наблюдала за отцом, который с наслаждением откусывал огромную грушу, из неё лился сок прямо по рукам и подбородку, а он улыбался широченной улыбкой. Аграфена взглянула на мужа и с укоризной произнесла:

– Отец, ну что ж ты, какой пример подаёшь…

Отец улыбнулся ещё шире:

– Груня, ну голодный я, сутки не ел, а тут такое…

Груня напряжённо махнула рукой и пошла мыть оставшиеся груши. У Лаврентия осталась ещё одна, он уминал её и счастливо улыбался. Лена ждала, пока придёт мама и принесёт мытые груши, она решила правила не нарушать. Сказано, значит сказано. Груши были невозможно ароматные, сочные, она ела их с удовольствием и смотрела на отца. Они должны были отправиться с ним в поле на картошку. И Лена ждала. Одежда на ней была рабочая, она готова была к окучиванию. Отец зашел в дом переодеться, а потом выскочил оттуда как ошпаренный и побежал в отхожее место. И долго не выходил оттуда, а потом зашёл снова в дом и лёг. Сильный жар, лихорадка, рвота, бред. Аграфена пыталась поить его водой, но всё выходило обратно. Врач был на выезде, помощь оказать было некому. Лаврентия трясло так, что даже пол дрожал под кроватью. Было страшно, Лена очень хотела что-то сделать для отца, но мама выгнала её из дома и сказала забрать с собой Лику. Девочки перебрались сначала в огород, потом в баню. Лаврентий промучился всю ночь, а к утру его не стало. Аграфена вышла на двор, когда петухи уже пропели, в бане она нашла девочек, дружно спящих на палатях.

– Лена, – прохрипела Груня. – Лена, вставай, папа умер.

– Как умер, мама? Мы же в поле с ним собирались… Подожди, мама, он заснул наверное. Сейчас я разбужу его, – Лена вырвалась из маминых объятий и рванула в дом.

На кровати лежал папа, недвижный, совершенно недвижный. Лена села рядом с ним, трогала руки и повторяла:

– Пап, вставай, в поле ж хотели… Пап, вставай.

Доктор приехал только днём. Папа лежал бездыханно, Лена плакала, Груня таскала воду, грела, потом обмывала тело, потом бегала в сельсовет, чтобы договориться о похоронах. Доктор только грустно качал головой:

– Как же поздно, как всё это поздно…

Он наклонился над папой, послушал сердце, потрогал руки, ноги, живот, ещё грустнее спросил:

– Что случилось?

Груня рассказала всё, как было.

– Груши? Ну молодец Лавр… Дизентерия. Однозначно. Вылечить могли бы… Но в больницу нужно было везти сразу в Краснодар. Не успели бы. Эх, как жалко… Груня, водички бы мне.

Аргафена принесла воды, а Лена успокаивала маленькую Лику. Та хоть и была не от мира сего, видела, что папа не ходит, и сильно плакала целый день.

– Малую успокой, – сказал доктор. – Обмыла уже?

– Да, сейчас чистое надену.

– Молодец.

– Попа бы сейчас, – сказала Грунина соседка.

– Какой тебе поп… – Никифоров повёл плечами. – В былые времена да, молитвою встречали, молитвою провожали. А сейчас только члены сельсовета. Они теперь боги. Ты, Груша, зайди ко мне в пункт, мы тебе отольем хлор, здесь обработать всё нужно. И за детьми смотри, дизентерия – заразная штука. Не дай Бог…

Лаврентия похоронили быстро. Груня лежала на свежей могиле несколько часов, пока соседка насильно не увела её домой. Дома сидели две ее родные души, два ангела-хранителя. Светлая чуть пухлая красивая Лена, достигшая возраста нежного подростка, и блаженная Лика, дочка Лаврентия, родившаяся с травмой. Добрая девочка, которая всех очень любила, но не могла ничего ни сказать, ни сделать. Бог лишил её таких возможностей. Аграфена не верила в Бога. Она приняла полностью вместе с мужем установки новой власти. Но соседка её, черноглазая Полина, сбегала к священнику, оставшемуся в деревне, о котором тихонько передавали люди верующие слова друг другу. Тайно проводил он службы, читал Евангелие за усопших и встречал родившихся. Полина попросила его пропеть службу за Лавра, хороший он был сосед, помогал всегда Полине, да и Груню она очень любила и дочек ее. Своих-то детей Полине Бог не дал, так же как и мужа. Отпел отец Тихон Лаврентия. Призвал его Господь к себе. И свеча о нём горела у Полины в хате.

О том, что Лаврентий – не родной отец, Лена узнала от соседей. Нет, не от Полины, та добрая была и особенно любила Лену, звала к себе на чай с бубликами и показывала разные книги. Книгочейка была. У неё впервые Лена увидела толстую книгу в золочёном переплете, она никогда не стояла в доме Полины открыто, но для Леночки та её доставала из погреба. Давала подержать, полистать, буквы там были старинные ещё, еры, твёрдые знаки, шрифты такие замысловатые, и текст в четыре колонки. А на обложке написано было крупно «БИБЛИЯ». Лене очень нравилась эта книга, она всё пытала Полину, что за книга да откуда, да почему Полина её открыто не держит. Полина рассказывала и велела Леночке рот на замке держать, а то, говорила, не спастись, мол, мне, и тебя со мной упекут. Лена это наставление не нарушала, а к Полине часто приходила и ещё другие книги любила смотреть, Дюма там был, Толстой, Пушкин, Достоевский. Вот этих русских она любила, брала читать, да и по программе нужно было в школе, а Дюма покорил сердце Леночки. Она представляла себя и смелым Д` Артаньяном, и графом Монте-Кристо, и Миледи, и Констанцией, поиграть ей в них было не с кем, никто из деревенских детей такие книги не читал. Да и не дружила она особенно ни с кем, всем как будто была чужой.

Про Лаврентия рассказали ей соседи слева. Жила там раскосая пара, тётка Дуся и её муженек дядя Митяй, бестолковые люди, пили оба, хозяйство у них было плохонькое, работать не любили, любили кости перемыть всем сельчанам, а когда без денег оставались, приходили к Груне просить взаймы. Груня жалела их. Говорила, что вместе приехали когда-то из Графской, и они помогли им с Лаврентием дом построить. Должной себя считала и давала им деньги, которые зарабатывала очень трудно. После смерти Лаврентия ей пришлось устроиться на работу прачкой, да еще готовила в местной столовой, и надо было за огородом смотреть, да девочек кормить. Детей почти не видела, зато всегда из столовой могла что-то принести им, или там, в столовой, покормить. Деньги эти Дуся с Митяем пропивали быстро, да повадились они захаживать к Леночке, когда Аграфены не было, и беседовать с ней, вроде как родниться. Рассказывали ей о прежней жизни в Графской, и как-то Дуся оговорилась:

– Да, мамка-то твоя, когда Лаврентий её замуж взял, уж на восьмом месяце была тобой беременная. Свезло ей сильно, Лаврюха взял её пузатую.

– Как пузатую? – с удивлением спросила Лена. Из романов она уже знала, как дети делаются, да и в школе девочки рассказали.

– А вот так… Был у неё кто-то из господ вроде, у которых служила. А потом тот, с кем путалась, на фронт ушёл, на войну, 1914 же год был, а может и не ушёл, может просто бросил. Господа же… А она одна осталась. Тут Лавр её и зацепил, шибко нравилась она ему.

– Что ж, выходит папа мне не родной?

– Выходит, что так, – Дуся закатила глаза, а потом, будто спохватившись, вскрикнула, – ой, да что ж это я разболталась, Груня-то меня не простит.

– Что значит – не простит, она не хотела, чтобы я знала?

– Ну, раз не рассказывала тебе, значит не хотела наверное… Кто ее знает. Убьёт меня теперь. Ты уж ей не говори, что я тебе рассказала.

Лена ничего не ответила, только покачала головой и пошла в дом. Только что рухнули её идеалы. Были стерты рукой нечистоплотной Дуськи. Лена села за стол и горько заплакала. А рядом сидела блаженная Лика, ковырялась в своей корзине с шитьем и что-то напевала. Её глаза светились добротой. Увидев, что Леночка плачет, она встала, подошла к ней и очень нежно стала водить рукой по плечу сестры и что-то мычать. Лена от этого заплакала ещё сильнее. А потом обняла сестру, и так они просидели с ней до самого вечера. Ничего не ели, не пили. Ждали, пока придёт мама.

Груня сегодня устала, она перестирала одна гору рубашек до портков, на кухне приготовила обед и ужин, перемыть посуду тоже пришлось ей, так как помощницу забрали в поле. Груша мечтала только о том, чтобы лечь. Она открыла дверь с надеждой увидеть уже спящих девочек. Ангелы сидели, плотно прижавшись друг к другу: старшая с заплаканным лицом, младшая с блаженным взглядом тихо гладила старшую по плечу и волосам.

– Дети, что случилось-то? Вы почему не спите? Я думала, вы уже пятый сон видите.

– Да, мамочка, пятый сон про то, как ты за папу замуж вышла, когда я уже в животе у тебя была. Ничего не понимаю…

– Ну вышла, да, просто мы поздно с Лаврентием поженились. А в чём дело-то? Откуда разговор этот, я устала сейчас, Леночка, вот картошки вам принесла. Вы голодные небось? Кушали что-то?

– Мам, Дуся сказала, что у тебя до папы был кто-то, что он на фронт ушёл, что ли, поэтому ты одна осталась. И папа на тебе тогда женился. Это правда?

– Ох, эта Дуська!…

Аграфена села и горестно обвела детей взглядом.

– Дело ей есть до всего, поганка.

– Мам, она правду сказала? Папа мне не родной?

Тогда и поселился надрыв в сердце Леночки. Но образ папы не померк, а ещё ярче стал, ещё живее.