– Слово в слово. Знаешь, когда я начинал служить, у меня был командир похожий. Ох, как он нас распекал – до хрипа. И лоза по нашим спинам гуляла чаще, чем у других. Но когда с чужими разговаривал, послушать – так у него лучшая центурия во всем легионе, и новобранцы ему самые крепкие достались, и службу охотно несут, не в пример остальным. Это, знаешь, нрав такой: в глаза – бранить, за глаза – хвалить. А по мне, все лучше, чем наоборот.

Панторпа еще раз всхлипнула, но уже тише.

– Гермес устриц обещал подать, – сказала она подозрительно безразличным тоном.

– А мне понравилось, как ты читала, – заявил Марк. – Так и видел эту бедную… – тут он запнулся, потому что забыл имя героини. Панторпа прочла так много, что Марк запутался: о Медее, Федре или о ком-то еще шла речь? – эту бедную женщину… Мороз по коже.

Панторпа не сводила с него глаз.

– Знаешь, твой Парис судит слишком строго. На него не угодишь…

Договорить Марк не успел – Панторпа взвилась с места.

– Парис строго судит? Много ты понимаешь! Парис… он… он… Он велик, он добр, он возится с такой бездарью, как я, а ты, да как ты…

И она побежала к дому. Марк шел следом, посмеиваясь. В маленьком триклинии царило оживление. Прибыли новые гости. Гай Элий стоял в стороне, небрежно опершись ладонью о стол, и с улыбкой посматривал на сестру. Гай Элий находил, что Виния Руфина увлекается театром и актерами больше, нежели это приличествует порядочной женщине. И все же для человека, выросшего в доме Тита Виния и видевшего в юности все непотребства Нерона, это был столь малый и столь простительный грех…

Виния беседовала с мужчиной лет сорока, желтовато-смуглым, худощавым, с язвительной складкой тонких губ. Он держал в руках свиток, протягивал хозяйке, но в то же время отдергивал, не давая взять.

– Да, госпожа, переписчики вчера окончили работу. Можно посылать в лавку… Согласись, славный почерк, – он развернул свиток, издали показывая Винии.

– А содержание каково! – подхватила Виния, смеясь, зная, что как бы она ни была щедра на похвалы да угощение, подарка ждать нечего. – Завтра же пошлю купить.

– Да, мне удалась эта книга, – скромно заметил гость. – Послушай, как хороши эти строки… Или нет, вот эти… Нет, вот замечательный стих…

– Трудно выбрать лучшее, когда ищешь в собственной книге, – любезно заметил Гай Элий.

– Что поделать, среди нынешних поэтов нет равных Марциалу, – совершенно серьезно заметил Марциал.

– И по скромности тоже, – не унимался Гай Элий.

Марк возвел глаза к потолку. После представления Панторпы еще и стихи – это было уже слишком.

– Гермес подает мне знаки, что угощение готово! – воскликнула Виния.

Потрясенный Гермес обернулся к ней: уж о чем не собирался напоминать гостям, так это о трапезе.

Тут Марциал, наконец, выбрал достойнейшее произведение.

 
– Вот он, тот, кого вновь и вновь читаешь, —
Марциал, по всему известный свету
Эпиграммами в книжках остроумных:
Славой той, какой, ревностный читатель,
Наделил ты живого и в сознанье,
Даже мертвый поэт владеет редко.
 

Виния зааплодировала. Фуск широко улыбнулся, и на мгновение к нему обратились все взгляды. «Это же надо, прожить больше сорока лет и сохранить такую улыбку,» – поразился Марциал.

– Прекрасные стихи, – заметил префект и, поощряемый кивками Винии, прибавил несколько любезностей.

– Когда хвалишь себя, слова приходят сами, – не удержался Гай Элий.

– Не скажи, – прошептала Панторпа, – любой эпитет кажется недостаточным.

Марциал со сдержанным достоинством принял похвалы. По его мнению, гости могли бы и больше внимания уделить великому творению, а не рваться сразу к столу. Однако, решив быть к ним снисходительным, Марциал проследовал вместе со всеми в экус.

В серебряных курильницах дымились ароматные палочки алоэ. Белыми шерстяными покрывалами были укрыты простые деревянные ложа. Фуск с приятным удивлением обнаружил, что ему отведено почетное место – он уже ожидал увидеть выше себя Париса или Марциала. Место хозяина занял Гай Элий, Виния уселась у него в ногах. Введенный Нероном (точнее Поппеей) обычай возлежать и женщинам за пиршественным столом в этом доме не прижился. Панторпа села в ногах у Париса: судя по ее зардевшемуся лицу, она почитала это великой честью и не поменялась бы местами даже с хозяйкой. Приготовилась с обожанием взирать на актера весь вечер.

Двое рабов внесли накрытый стол. Рабыня-эфиопка, та, что помогала Винии в бане, украсила головы пирующих венками из роз.

Фуск из уважения к хозяйке попробовал каждое блюдо, нашел вкус – превосходным, а повара – непревзойденным. Панторпа оторвала восхищенный взгляд от Париса и с не меньшим восторгом (о, ветреность женщины!) обратилась к устрицам. Марциал ел с видом человека, мечтающего насытиться раз и на всю жизнь, и с заметным сожалением окидывал взглядом куски, какие уже не мог проглотить. При этом он не забывал похваливать хозяйку, в основном, жестами и мимикой, так как рот у него был постоянно занят. Центуриону Марку поначалу кусок в горло не шел. Лишь убедившись, что префект вовсе не обращает на него внимания, он дал себе волю. В лагере такого не отведаешь. Черноглазая Панторпа о нем заботилась, подпихивая то одно, то другое блюдо.

Виния почти ничего не ела, только пила маленькими глотками вино, разбавленное водой. На лицо ее снова легла тень усталости, губы почернели. Фуск нахмурился. «Неужели никто не видит, как она больна?» Посмотрел на гостей. Марциал одной рукой ощипывал виноградную гроздь, другой торопливо царапал что-то на вынутых из-за пояса восковых табличках. Марк перешучивался с Панторпой, очищая для нее раков. Парис…

Парис, облокотившись на брошенный в изголовье валик, расспрашивал Винию о предстоящих гонках колесниц. Она, смеясь, рассказывала что-то о гнедой кобыле, трех вороных и колеснице с бронзовой пантерой. Вряд ли актера волновали достоинства четверки и возможная победа «синих», но Винию это забавляло. И он слушал ее, радовался ее радости, переживал с нею каждый крутой поворот, который предстояло пройти квадриге. Временами он поднимал глаза, коротко взглядывал на префекта, словно спрашивая о чем-то, и продолжал беседу.

Когда восторги Винии чуть поутихли, актер обратился к Панторпе и предложил разыграть с ним на пару сцену из «Привидения» Плавта. Тут Панторпа едва сознание не потеряла от волнения и попыталась было отказаться.

– Не лишай гостей такого удовольствия, у тебя чудесно получается, – заметил Парис, и Панторпа, залившись краской, на негнущихся ногах вышла вперед.

Марциал, нахмурившись, отложил таблички. По его мнению, если уж чьи вдохновенные строки и должны были здесь звучать, так это его собственные. Марк со вздохом отодвинул блюдо с едой.

Парис выбрал для исполнения сцену, где влюбленный юноша приходит к своей подружке и случайно слышит разговор между ней и служанкой: девушка желает хранить верность возлюбленному, а рабыня уговаривает ее соблазниться подарками богатых поклонников.

Панторпа подавала реплики и за госпожу, и за служанку, а Парис, в роли влюбленного, исходил то яростью, то нежностью, смотря по тому, чьи речи слышал.

С первых же слов стало ясно, что сколь ни бездарно проявила себя Панторпа в трагедии, в комедии ей не найти равных. Ее служанка говорила на сто голосов: и попрекала, и улещала, переходила от соловьиного пения к львиному рыку, кудахтала встревоженной наседкой, казалось, устоять перед ее натиском было невозможно. Но трогательно-беспомощная героиня устояла. Она не обращала внимания на эти атаки, занятая делом необыкновенной важности: украшала себя к приходу возлюбленного. Требовала то белил, то румян, и служанка подавала – с неизменными уверениями, мол, ни за что не даст, госпожа и без того хороша.

Сцена все набирала и набирала темп, чем больше блеска являл Парис, тем вдохновеннее играла Панторпа – словно зеркало отражало солнечные лучи.

Актеры сохраняли полнейшую серьезность, зато зрители, не исключая язвительного Марциала и строгого Гая Элия, не могли удержаться от смеха. Парис то умилялся, то негодовал. Нежный лепет сменялся яростными угрозами, угрозы оборачивались любовными признаниями. Одно состояние так стремительно переходило в другое, что и хозяйка, и гости хохотали до слез. Вдобавок, актеры сумели сделать самое трудное: они сыграли любовь. Зрители готовы были поклясться, что забавные и трогательные герои всю жизнь проживут душа в душу. Сцена кончилась под гром аплодисментов. Парис учтиво наклонил голову. Панторпа взглянула на него и ответила на похвалы столь же величаво, вызвав новый взрыв смеха и рукоплесканий.

Возвращаясь на свое место, актер вновь коротко взглянул на префекта. И опять Фуск не разгадал этого взгляда.

Гай Элий, беспечно улыбнувшись, сказал:

– Если бы в обязанности претора входило устраивать такие и только такие зрелища, мне было бы трудно расстаться с должностью.

Виния Руфина, одновременно удивленная и торжествующая, воскликнула:

– О, Гай, это высшая похвала.

– На днях я посмотрел представление, устроенное Латином, – продолжал Гай Элий.

– Латин! – произнес Парис непередаваемым тоном.

– Сознаюсь, зрелища безвкуснее не доводилось видеть со времен Нерона. Давали «Геркулеса на Эте».

– Латин в роли Геркулеса?! – ужаснулась Виния. – Этот маленький, чернявый, кривляющийся сатир!

– Это еще можно было бы стерпеть, – перебил Элий. – Даже Тимелу можно было вынести в роли Деяниры.

– Конечно, – ввернула сестра, – могла ли супруга Латина остаться в тени?

– Так мало этого, им вздумалось воочию показать героя, всходящего на костер. Долго жгли чучело, да еще шевелили палками, чтобы больше было похоже на агонию умирающего. Зрелище тошнотворное. А запах… Вонь, клянусь, достигла верхних рядов амфитеатра. Пришлось провести остаток дня в бане – и волосы и одежда пропитались гарью.

Парис вздохнул.

– Еще сто лет назад сказал Гораций:

 
«Тем не менее, ты не все выноси на подмостки,
Многое из виду скрой и речистым доверь очевидцам.
Пусть малюток-детей не при всех убивает Медея.
Пусть нечестивый Атрей человечьего мяса не варит»…
 

– Латин не читал Горация. Или пренебрег… Думает, изобрел что-то новое. Увы, и в добродетелях, и в пороках мы только повторяемся… И сто лет назад, и, наверное, тысячу, люди думали о том же. Потому многие строки звучат так современно.

– Например, – подхватил Парис: -

 
«Корысть заползает, как ржавчина в души:
Можно ли ждать, чтобы в душах таких
Слагалися песни»…
 

– А это, – заметил Гай Элий: -

 
«Чего не портит пагубный бег времени?
Ведь хуже дедов наши родители,
Мы хуже их, а наши будут
Дети и внуки еще порочнее».
 

– Надеюсь, наших детей такая участь минует, – засмеялась бездетная Виния.

Марциал, недовольно ерзавший на своем месте, громко обратился к Парису.

– Ты, я вижу, входишь в число «ревнителей старины». По-твоему, ничего достойного нынешними поэтами не создано?

Глаза Париса весело блеснули. Сохраняя полнейшую серьезность, он ответил:

– Ну, почему же? Мне по душе сочинения Стация…

Марциал негодующе фыркнул.

– Или Валерия Флакка…

Марциал задохнулся от негодования.

– Или… – Парис замолчал, словно изо всех сил напрягая память.

Фуск прижал ладонь к губам, Виния задумчиво разглядывала орнамент на чаше, у центуриона подозрительно вздрагивали плечи, Гай Элий накинул на голову край тоги.

– Да! – спохватился Парис. – Ты ведь тоже поэт.

– Именно я поэт, – отвечал Марциал, не теряя достоинства. – Дать тебе свиток? Мое любимое… – Марциал начал разворачивать пергамент.

Парис вскинул ладонь.

– Оставь. Я не жалуюсь на память.

И он немедля изрек:

 
– Есть и хорошее, есть и так себе, больше плохого
Здесь ты прочтешь: ведь иных книг не бывает, Авит.
 

Голос актера звучал весьма выразительно, только автор не казался довольным. Кислой улыбкой ответил он на аплодисменты, подозревая в выборе цитаты некую злонамеренность.

Парис, посмеиваясь, вторично отверг попытку Марциала вручить ему наилучший стих. Все также смеясь, приподнялся на ложе:

 
– Плохо откладывать то, что окажется впредь недоступным,
Собственным надо считать только лишь то, что прошло.
Нас поджидают труды и забот непрерывные цепи;
Радости долго не ждут, но, убегая, летят.
Крепче их прижимай руками обеими к сердцу:
Ведь из объятий порой выскользнуть могут они.
Нет, никогда, мне поверь, не скажет мудрец: «Поживу я»,
Жизнью завтрашней жить – поздно. Сегодня живи.
 

На этот раз и автор, и гости оказались одинаково довольны выбором. Марциал был объявлен не только поэтом, но и философом. Виния тотчас вспомнила дни, когда отец распоряжался на Палатине и полагал будущее свое блестящим. Мог ли представить, что скоро будет убит, а дочь его никогда не станет Августой? Впрочем, долго предаваться подобным размышлениям ей не пришлось, ибо Парис с каменным лицом прочел третий стих:

 
– О, Флавиев род, как тебя обесславил
твой третий наследник.
Из-за него не бывать лучше б и первым двоим.
 

Теперь окаменели слушатели. Виния со звоном поставила чашу на стол, испуганно обернулась к брату, не зная как сгладить неловкость. Гай Элий улыбался, опасность всегда горячила ему кровь. «Дойди сказанное до императора, нам разом прикажут вскрыть вены. Забавно, какие у всех стали лица». Марциал, запинаясь, пытался объяснить, что ему напрасно приписывают столь кощунственные строки. Разве он не самый преданный слуга Цезаря?

Марк невозмутимо продолжал трапезу – у префекта Фуска не должно возникнуть ни малейшего сомнения в том, что его центурион туг на ухо.

Фуск в ярости бросил Парису по-гречески:

 
– Дерзкий, зачем ты чудовище дразнишь?
 

Парис в третий раз поймал его взгляд. И Фуск, наконец, понял немой вопрос: «Что, исполнился мой срок?»

Виния уже собиралась выглянуть в окно и сказать что-то о луне и ветре, когда в экус вошел Гермес. С ужасом уставился на опустевший стол.

– Что случилось? – нетерпеливо воскликнула Виния.

Старик поднял на нее глаза. Опомнился:

– Тебя, госпожа, спрашивает какая-то девушка.

– Меня? – Виния очень удивилась. – Она не назвала себя?

Гости с облегчением прислушивались к разговору.

– Нет, госпожа. По виду – знатная девушка. Носилки у нее не чета твоим, не в обиду тебе будь сказано, – Гермес вновь выразительно оглядел стол. – И рабы, и одежда…

– Так что ей нужно? – перебила Виния.

– Она спрашивает, нет ли здесь префекта Фуска?

– Ах, вот как? – Виния бросила на пораженного Фуска убийственный взгляд. – Пусть войдет. Я жажду с ней познакомиться, – добавила она сладеньким голоском.

Гай Элий с сочувствием поглядел на префекта. Фуск выразительно пожал плечами. Теперь все: и гости, и хозяйка с жадным интересом обернулись к двери. Даже Марциал немного успокоился.

Прозвучали шаркающие шаги старика, казалось, он возвращается один, но неожиданно следом за рабом в освещенный зал из темноты беззвучно вступила девушка.

– Корнелия! – вскричал потрясенный Фуск.

Виния в изумлении и некотором испуге уставилась на дочь префекта. Корнелия отличалась высоким ростом, пленительным сложением и была одарена всем, чем может одарить юность: здоровым румянцем, нежной кожей, собственными густыми локонами. «Она вовсе на него не похожа», – думала Виния, созерцая массу черных кудрей и серые с прозеленью глаза. Корнелия чуть повернула голову, отыскивая взглядом отца, стремительно шагнула вперед. «Ох, нет, похожа. Как она улыбается? Как ее отец? Тогда Рим погиб».

Но Корнелия не улыбнулась. Обратилась к Гаю Элию, занимавшему место хозяина.

– Могу я войти?

– Конечно! – воскликнула Виния, опережая брата.

– Простите, что прервала вашу трапезу, – сказала девушка.

Фуск, наконец, опомнился.

– Корнелия, откуда ты?

– Сегодня высадилась в Остии, – ответила она спокойно и ясно. Подождала несколько мгновений, пока префект сообразил подвинуться и уступить ей часть ложа. Села. Объяснила: – Хотела сразу отправиться в Альба-Лонгу, но, по счастью, услышала, что император в Риме. И тогда поспешила домой.

Фуск вовсе не был доволен ответом.

– Но почему ты покинула Толозу? Почему не сообщила мне? Я бы прислал людей…

– Мне достало собственных слуг, – ответила Корнелия так, словно для юной девушки было самым обычным делом отправиться в дальнее путешествие. – Боюсь, мое письмо запоздало. Я отослала его за неделю до отъезда.

Виния Руфина смотрела на нее во все глаза. «Мне бы такую уверенность – в тридцать лет, не то, что в пятнадцать».

– Быть может, – Корнелия поднялась, – мне следовало дождаться тебя дома? Прости, не утерпела, – добавила она все также мягко, спокойно, без малейшего намека на улыбку.

Виния бурно запротестовала. Не может же гостья так сразу покинуть ее дом, не отпив ни глотка вина, не вкусив угощения. Не дожидаясь согласия префекта и его дочери, хлопнула в ладоши.

– Гермес, подай чашу.

Корнелия взглядом спросила позволения отца, вновь села, приняла кубок, сплеснув немного вина, призвала милость богов на обитателей этого дома.

Остальные молча наблюдали за ней. Мужчины улыбались – с каждым мгновением все шире и шире. И, по мнению Винии, – глупее и глупее. «Ну, да, лицо не испорчено румянами и белилами, тело – тугими повязками. Но локоны, рассыпавшиеся в беспорядке – я знаю, сколько часов она провела перед зеркалом, создавая такой беспорядок».

Марк положил, наконец, огрызок яблока, который продолжал машинально сжимать в руке. А говорят, боги не сходят на землю! Сколько он повидал женщин: и в Британии, и в Паннонии, и в Германии, и в Мезии, и в Далмации, везде, где проходил его легион; и в самом Риме – столице мира – белокожих, золотисто-смуглых, рыжих, черноволосых, белокурых… И он смеет сказать: смертные женщины такими не бывают.

Корнелия, не смущаясь, внимательно оглядела каждого. Встретившись с ней взглядом, Виния невольно опустила глаза. Показалось вдруг, что неулыбчивая девушка видит ее, Винию Руфину, не такой, как видят другие, то есть не просто любезной хозяйкой, изящно одетой и причесанной, с чашей вина в руке, развлекающей гостей… Нет, ей открылась Виния Руфина, рыдавшая над телом отца, Виния, забрызганная кровью Тигеллина, Виния, впервые заглядевшаяся на Корнелия Фуска…

Дочь Корнелия Фуска и прекрасной Антонии сидела, держа в маленьких ладонях чашу с вином. Виния, не в силах одолеть неловкость, тщетно искала тему для разговора. Гай Элий с обычной легкостью и учтивостью поспешил ей на помощь и принялся расспрашивать гостью о том, как прошло путешествие.

– Я очень люблю море, – говорила Корнелия. – Когда стоишь у борта и ряды весел мерно опускаются в зеленоватую воду. И везде, куда ни оглянись, только вода и небо… В течение дня море меняет цвет. Ранним утром оно серое. Потом пробегает огненная дорожка… В полдень слепит глаза – больно смотреть. Ближе к вечеру – изумрудное, а временами – густо-синее, без примеси иного цвета…

Виния тотчас увидела закутанную в покрывало фигурку, облокотившуюся о борт. Представила, как спокойно она отдает приказания. И рабы (что рабы, сам капитан!) повинуются одному взгляду, жесту…

– Мы десять дней не могли отчалить – штормило.

Фуск вообразил, как дочь верхом или в конных носилках путешествует по пустынным дорогам, разыскивает в порту нужный корабль, договаривается с капитаном… Увидел ее в сутолоке и грязи прибрежных таверн, окруженную зеваками… Ясно, что Антония не взяла на себя хлопоты, связанные с отъездом.

– Мне хотелось бы отправиться в долгое морское путешествие, – говорила Корнелия.

Виния вздохнула:

– Однажды мы с дядей плыли в Египет… Я, и сойдя на берег, не сразу опомнилась от морской болезни.