Простившись с Элием и отпустив конвой, Фуск последовал за хозяйкой. Миновав переднюю-остий, они остановились в полутемном атрии. Тускло поблескивала вода в бассейне – солнце садилось, лучи уже не попадали в квадратное отверстие в крыше. Смутно угадывался ряд мраморных и бронзовых изваяний, выстроившихся вдоль стен. В воздухе витал очень сильный густой, тягучий аромат – где-то прятались вазы с лилиями.
– Скажешь ты наконец, – быстрым шепотом спросила Виния. – Что с Парисом?
– Император ничего не обещал мне. Все же, надеюсь, мы выиграли день… полдня. Приказ еще не отдан. Но я могу получить его в любое мгновение. И уж тогда, – он улыбнулся, – какая-нибудь досадная случайность помешает исполнить волю Цезаря.
Тут Фуск с восторгом подметил в глазах Винии испуг.
– Ты рискуешь головой! – воскликнула она.
– Женщины любят героев, не правда ли?
– Живых героев, – уточнила Виния.
Послышались шаркающие шаги, и раб-атриенс внес факел. Пламя отразилось в квадратном бассейне-имплювии, пробежало по ряду окружавших бассейн колонн, выхватило из тьмы вазы, полные белоснежных лилий.
– Я приказал натопить термы, – сообщил раб.
– Натопить! – Виния стремительно развернулась к нему. – В такую жару! Ты выжил из ума.
Старик покорно пожал плечами, однако Фуску померещилось – глаза раба лукаво блеснули.
– Я мечтаю о ледяной ванне. Немедленно охладить печь, проветрить… О, боги, в эту духоту и проветрить нельзя, – продолжала стенать Виния.
Старик пожевал губами и сообщил.
– Барвену купить не удалось. Торговцы совсем потеряли совесть… За одну жалкую рыбешку требуют платы, как за доброго скакуна.
– Ах, скряга! – задохнулась Виния. – Говори, чудовище, чем я буду угощать гостей?
– Я раков принес, да десятка два устриц, да крупных улиток.
Виния воздела руки, взывая к богам.
– Раков! На праздничный стол. До какого позора я дожила!
Фуск изо всех сил старался не рассмеяться.
– Съедят, не побрезгуют, – неторопливо продолжал старик. – У нас все подчистую съедают. Ты и десять перемен блюд подай, не откажутся. Хоть бы совесть имели – при нынешней дороговизне. Поросенка целого поставишь – умнут, колбасы выложишь – туда же, в ненасытную их утробу. С виду поглядишь: худые все, тростинки, а есть начнут – покойного Виттелия перещеголяют.
Виния уже хохотала.
– Конечно, – меланхолически продолжал старик, – на дармовщину чего бы не дать аппетиту разгуляться. Знай, щедрость хозяйки нахваливай. Глядишь, и добавки предложат.
– Ну, да, Гермес, а ты бы хотел, чтобы меня за скупость проклинали?
– Меры ты не знаешь, госпожа. Вон, Фульвия, три сорта вина на стол ставит. Одно – для себя. Другое, поплоше – для друзей, а уж третье, что и в рот взять противно – для клиентов. Никто у нее за столом и не засиживается. Зато у Фульвии – и наряды новые, и диадема драгоценными камнями горит, и рабов сотни; не то, что один старик-калека и за управителя, и за привратника, и за…
– Фульвия? – смеясь, переспросила Виния. – Фульвия родилась в бедности и теперь кропотливо, перстень к перстню, запястье к запястью, – собирает доказательства, что жила не напрасно. Вершины достигла: богатства.
Виния положила руку на плечо старика.
– А я знала богатство, и тоже хочу увериться, что жила не напрасно. Собираю подтверждения тому: улыбку к улыбке, поэму к поэме. Гостям здесь весело, вот и приходят.
Старик закивал.
– Идут, идут. Вот уж чего ты, госпожа, можешь не бояться: тебя не оставят, пока вконец не разорят.
– Гермес, возможно, придет день, когда гостям в моем доме подадут хлеб и чеснок. Но лишь тогда, когда я сама другой пищи видеть не буду.
– Не беспокойся, госпожа, этот день не за горами.
– Гермес, – задумчиво произнесла Виния, – когда-то строптивых рабов бросали в садок с муренами. Не возродить ли этот обычай?
Если Виния ждала подтверждения, то напрасно – старик словно воды в рот набрал. Виния велела проводить гостя в малый триклиний и подать угощение, а сама поспешила в термы.
Она почти вбежала в аподитерий-раздевалку. Дернула пояс, торопясь сорвать пропитанную потом и пылью одежду. Виния дрожала от слабости и нетерпения и только туже затянула узел. В ярости топнула ногой. Рабыня-эфиопка уже спешила на помощь. Виния едва выдержала несколько мучительных мгновений, пока узел, наконец, был развязан. Сбросив одежду, она кинулась во фригидарий, в бассейн с холодной водой. На мгновение у нее остановилось сердце – показалось, окунулась в кипяток. Виния вынырнула, задыхаясь, жадно ловя губами воздух. Отбросила назад мокрые пряди. Подставила лицо водяным струям, бьющим из пастей серебряных львов. Капли рассыпались мелкими жемчужинами.
Виния быстро взошла по мраморной лесенке, отжала волосы. Потом, стряхивая капли на мозаичный пол, отправилась в тепидарий. Здесь над молочно-белой водой в круглой чаше бассейна поднимался пар. Виния легла на теплую мраморную скамью, и все та же рабыня-эфиопка натерла ее маслом и принялась очищать кожу скребками из слоновой кости.
– Довольно, – Виния оттолкнула руку рабыни.
До кожи было больно дотронуться. «Жар. Как некстати болезнь… Только бы Парис сумел прийти. Фуск предостережет его. Боги, помогите Фуску… Ой, какая горячая вода!»
Медленно, задерживаясь на каждой ступени, Виния сошла в бассейн. К ее изумлению, горячая вода доставила не меньше наслаждения, чем холодная. Из тепидария Виния поспешила в раскаленный кальдарий, где, дыша коротко и часто, не выдержала дольше нескольких мгновений, а затем вновь погрузилась в ледяную воду.
Вскоре она вернулась к ожидавшему ее префекту – освеженная, в белом платье из египетского льна. Платье, безусловно, шло ей, и все же столь скромный наряд на Палатине сочли бы смешным. А вот ожерелье, лежавшее на ее плечах, казалось достойно самой Августы. Крупные изумруды, нефрит, отшлифованный до тонкости цветочного лепестка, густо-синие сапфиры и золотистые топазы соединялись между собой несколькими рядами золотой проволоки, переплетенной самым замысловатым образом. Застегивалось ожерелье золотыми крючочками, сделанными в виде соколиных голов. Спереди крепилась лазуритовая подвеска: священный жук-скарабей. Весь Рим говорил об этом ожерелье и о том, как оно попало к Винии.
– Если желаешь, покажу тебе дом, – предложила Виния.
Фуск желал. Они вернулись в атрий, и тут старик Гермес сообщил, что госпожу спрашивают какие-то люди.
– Для гостей рано, – удивилась Виния. – Что ж, проводи их сюда.
В атрий бодрым шагом вошел центурион Марк Веттий. Приветствовал Фуска, затем Винию.
– Префект, я привел лекаря.
Из-за спины центуриона появился маленький человечек, смуглый, лысый, с роскошной курчавой бородой, спускавшейся до пояса. За ним – черноволосый подросток, несший ящик с лекарствами.
– Ты намерен в моем доме распоряжаться, как у себя в лагере? – Виния возмущенно обернулась к Фуску.
Лекарь шагнул вперед.
– Не надо злиться, прекрасная госпожа, – произнес он густым, бархатным голосом. – От этого только портится цвет лица и появляются морщины.
– Великая мудрость, – подхватил префект.
Виния метнула на него уничтожающий взгляд.
– От моих снадобий еще никому не становилось хуже, – заявил лекарь, жестом подзывая раба с ящичком.
– Трудно поверить, – Виния источала яд. – По-моему, Марциал метко сказал:
Лекарь не обиделся.
– О, госпожа, я пользовал Цезаря Веспасиана…
– И он умер здоровым, – перебила Виния. – А цезаря Тита тоже ты лечил?
– К Цезарю Титу меня не допустили, – ответил лекарь, переглянувшись с Корнелием Фуском: о смерти Тита ходили странные слухи. – Соблаговоли, госпожа, дать мне руку. Биение пульса может многое сказать опытному целителю.
Виния, смирившись, подала руку.
– Что ж, оракул, каков приговор?
Целитель прикоснулся смуглыми пальцами к ее запястью. Слушал долго, сосредоточенно. Фуск напряженно ждал слов лекаря. Наконец, Зенобий выпустил руку Винии.
– Пока это только простуда.
– Но если не принять мер, обернется тяжкой болезнью, – подхватила Виния.
Лекарь улыбнулся в бороду.
– Как ты мудра, госпожа. Изволь принять это… и вот это…
Он тщательно отмерил порошки.
– Нет, нет. Запивать не вином, только водой.
Виния послушно проглотила лекарство и вопросительно посмотрела на лекаря.
– Я оставлю порцию на вечер, – заявил бородатый целитель. – Утром зайду тебя проведать.
– Утром скачки! – вскипела Виния.
Целитель рассмеялся.
– Твой дух, госпожа, одолеет любую немощь. Я зайду днем.
– Ты и впрямь хороший лекарь, – рассмеялась уже и Виния.
– Я твой должник, – обратился префект Фуск к Зенобию тоном, сулившим щедрую награду.
Довольный целитель ушел. Центурион Марк вопросительно посмотрел на префекта, ожидая позволения удалиться. В глазах Фуска тенью прошла какая-то мысль.
– Хорошо, Марк, что ты здесь, – медленно проговорил Фуск, взглядом прося Винию пригласить центуриона.
– Будь моим гостем, – радушно улыбнулась Виния, с любопытством оглядев преторианца, на которого до той поры не обращала внимания. «Типичный римлянин – сухощавый, темноволосый, кареглазый. В каждой черточке лица – решимость пополам с упрямством».
Центурион заметно смутился, не зная, как ответить на неожиданное приглашение. Решив принять, как приказ, коротко кивнул.
– Гермес! – крикнула Виния в глубину коридора. – Позови Панторпу.
Спустя несколько мгновений в атрии появилась девушка лет шестнадцати в простой черной тунике, с широким серебряным браслетом на левом запястье, рослая и, судя по виду, очень решительная. Черные, широко поставленные глаза взирали на мир с нескрываемым любопытством.
– Панторпа, позаботься о госте, – Виния кивнула на центуриона. – Развлеки его. Можешь что-нибудь прочесть…
В черных глазах девушки отразилось удовольствие. Поклонившись, она предложила центуриону следовать за ней и направилась вперед, указывая дорогу. Марк охотно повиновался, предпочитая хоть на время исчезнуть с глаз префекта.
Фуск повернулся к Винии.
– Прости, навязал тебе гостя, – сказал он.
Виния фыркнула.
– Соль на раны Гермеса. Верно, улиток покупал по счету – на каждого.
– Прекрасная, я не люблю улиток.
– Ценю твое самопожертвование. Однако обед готовился именно для тебя, так что попробуй хоть чего-нибудь не съесть, – заключила Виния угрожающе.
Фуск засмеялся.
– Эта Панторпа – рабыня или вольноотпущенница? Держится очень уверенно.
– Рабыня, – Виния забеспокоилась. – Тебя не оскорбит ее присутствие за столом?
– Ну, если уж императору Нерону не претило соседство Акты… – отозвался Фуск.
Виния благодарно улыбнулась.
– Я бы давно освободила Панторпу, однако хочу, чтобы она стала не просто вольноотпущенницей, а получила римское гражданство. Но ты же знаешь, как это трудно.
– Сколько ей лет?
– Шестнадцать. Панторпа родилась в тот год, когда убили моего отца. Она очень похожа на свою маму – по счастью, только внешне; ее дурного нрава не унаследовала. Энону никто не назвал бы женщиной чистой и доброй. Впрочем, за прошедшие годы она могла измениться к лучшему… Я отпустила ее почти сразу после родов. Раньше не хотела – боялась, станет плохо заботиться о ребенке… Недавно повстречала – в раззолоченных носилках. К моему величайшему изумлению, Энона соизволила меня узнать и даже приветствовала коротким кивком.
Фуск предположил, что черноглазая Панторпа – сводная сестра Винии, дочь ее отца от одной из наложниц.
– Панторпа боготворит Париса, – весело продолжала Виния. – Он обещал взять ее в труппу. Панторпа уже мечтает о ролях Медеи и Федры… – Виния на мгновение замолчала, потом спросила. – Зачем тебе понадобился этот центурион?
– Пока не знаю, моя Виния. Всякое может случиться, а он человек надежный.
Не задавая более вопросов, Виния повела гостя осматривать дом: обширную библиотеку, просторный хозяйский кабинет-таблин, большой триклиний и комнату над ним, предназначенную для трапез в узком семейном кругу, огромные термы… Они миновали ряд крохотных, пустых комнат, вероятно, бывших спален. Гулко отдавалось эхо шагов. Дом казался нежилым. Кругом тишина. Мебели мало. Росписи на стенах кое-где облупились. В мозаиках – выщерблины. Между мраморными плитами пола – трещины.
– Если бы ты видел прежнее великолепие! – воскликнула Виния. – Вот здесь – статуя Эрота из слоновой кости, стрела с золотым наконечником, казалось, нацелена тебе прямо в сердце. Маленькие серебряные дельфины и тритоны у фонтанов. Столы и ложа из ливанского кедра, черного дерева, коринфской бронзы…
– Жалеешь о потерянном?
– Нет, – с силой сказала Виния. – Отец принял смерть из-за этих богатств, так мне ли жалеть о них? Моя утрата страшнее.
Фуск чуть сжал ее руку.
Они сидели на мраморной скамье в перистиле. Неумолчно стрекотали цикады, им подпевал фонтан. На фоне белых стен черными силуэтами темнели кипарисы. Перистильный дворик зарос травой, белые лилии, высаженные у фонтана, наполняли все вокруг дурманным ароматом. Старая дуплистая олива угрожающе накренилась. Лохматая собака, дремавшая в углублении меж корней, заскулила во сне.
– Циклоп! – ласково окликнула Виния.
Пес поднял голову, сонно приоткрыв единственный глаз, дружелюбно забил хвостом, и тут же снова уронил голову на лапы.
Темнело. Сквозь густые полоски лиловато-серых облаков пробивался последний солнечный луч. Со стороны кухни долетали голоса, тянуло запахом жаркого. Две кошки под окном требовательно выпрашивали подачку. На галерее замелькали факелы: слуги относили кушанья в пиршественный зал – экус.
– Сейчас появятся гости, – спохватилась Виния.
Они поднялись и направились в триклиний, к Панторпе и оставленному на ее попечении центуриону.
Сразу стало ясно, что Панторпа – девушка добросовестная и всерьез отнеслась к возложенному на нее поручению. Гостю скучать не пришлось. В тот миг, когда Виния и Фуск показались в дверях, Панторпа стояла в центре комнаты, на том самом месте, где должен был располагаться стол, и, заламывая руки, читала монолог Октавии. Стол же, заполненный блюдами с виноградом, грушами, персиками, орехами был отодвинут в сторону, гостю до всего этого великолепия даже дотронуться не пришлось. Панторпа усиленно потчевала его бессмертным творением человеческого гения. Судя по вытянутому лицу центуриона – переваривал с трудом. Правда, как истинный воин, терпел без стонов и жалоб. Разве что взгляд его нет-нет да и обращался к недоступному столику.
– О, Фортуна моя, не сравнится ничья
Злая доля с тобой…
– восклицала Панторпа неестественно-низким голосом, воздевая руки к потолку.
Гость, кажется, вполне разделял ее обиду на богов.
Виния уже открыла рот, чтобы прервать Панторпу, но та, увидев вошедших, воодушевилась и перешла к причитаниям. И тут над ее головой загремел голос:
– Панторпа, уймись!
Девушка испуганно оглянулась. У окна, выходившего на галерею, стоял человек и яростно грозил ей кулаком. Панторпа испуганно втянула голову в плечи. Спустя мгновение новый гость появился на пороге. В комнате сразу стало тесно. Гость был на голову выше всех присутствующих, темные глаза его смеялись, в голосе громыхал гнев.
– Панторпа! Если хочешь исторгнуть у зрителей слезы, никогда не плачь сама, – его густой сочный голос заполнил комнату. – Можешь рыдать от слабости, растерянности, страха, наконец, от радости. Но в минуты величайшего горя – нет, нет, и нет. Зрители ждут от тебя именно слез. «Ну, понятно,» – говорят они, сочувствуя героине и слегка зевая. Нет, если хочешь потрясти тех, кто на тебя смотрит – забудь о слезах.
Тут Панторпа разревелась по-настоящему и выбежала из комнаты.
– Парис! – воскликнула Виния Руфина. – Ты слишком суров, – и, тоном ниже: – как я рада тебя видеть.
Только сейчас она осознала, в какой тревоге пребывала весь вечер. Тайный страх изматывал, высасывал силы. Теперь можно успокоиться. «Все будет хорошо, Фуск предостережет Париса. Актер спасен. И префект не нарушит приказа. Нечего опасаться императорского гнева».
– Как я рада видеть тебя, Парис, – повторила она так тихо, что актер не расслышал.
– Девчонка ленива, – говорил он. – Память у нее превосходная. «Октавию» запомнила со второго чтения. Голос сильный. Есть и главное: она верит в то, что делает. Но лень необоримая. Думает, можно сыграть сразу, по наитию. Труд, труд, тяжелый труд.
«Ни старанье без божьего дара, ни дарованье без школы хорошей – плодов не приносят».
Фуск, прищурившись, наблюдал за гостем Винии Руфины. Впервые он видел великого актера так близко. Парис, сын актера Париса, казненного Нероном. По одним слухам, император расправился с актером из зависти, по другим – за сочувствие к христианам. Якобы Парис отказался начать представление, должное окончиться казнями.
По общему мнению, сын превзошел отца. Да, Фуск первым готов был признать: Парис – великолепен. Сейчас он с блеском играл хозяина труппы, раскрывающего непосвященным секреты своего мастерства.
– Жест должен быть скуп – тогда зритель обратит на него внимание. Что проку молотить руками по воздуху, словно ветряная мельница. Утомлять взгляды и только.
Тут Парис поднял руку, точно Юпитер, собирающийся метнуть молнию, но вместо этого быстро прижал ладонь к губам, как человек, который слишком заболтался. Развернулся всем корпусом к префекту Фуску, словно напоминая: вот кому должно быть отдано предпочтение.
Корнелий Фуск слегка коснулся ладонью ладони, изображая аплодисменты. Нимало не сомневался: Парис заметил его в первое же мгновение, но столь блестяще разыграл неведение, что и сейчас сумел остаться в центре внимания.
– Приветствую тебя, префект, – сказал Парис.
– Ты знаешь меня?
– Как не знать: ты – правая рука императора. Для меня большая честь оказаться за одним столом с тобой, – в тоне Париса ясно чувствовалось, как охотно он уклонился бы от этой чести.
– Что ж, Парис, можешь гордиться, тебя знаю не только я, но и сам Цезарь. Знает и помнит.
Виния Руфина быстро переводила взгляд с одного на другого. В темных глазах Париса промелькнула тревога. Спустя мгновение, он улыбался.
Виния повернулась к центуриону.
– Марк, – сказала она с бесцеремонностью хорошенькой женщины. – Не откажись исполнить просьбу.
Марк хотел ответить в том духе, что готов служить прекрасной хозяйке, но он и прежде не был красноречив, а ныне присутствие начальника и вовсе сковывало язык. Поэтому ограничился кивком.
– Пожалуйста, поищи во дворе Панторпу. Она, верно, на скамейке под оливами, это ее любимое место. Позови, иначе проплачет весь обед.
Марк повиновался.
Уже совсем стемнело. Лунный свет посеребрил листья олив, серебряными нитями протянулись струи фонтанов. Марк направился к мраморной скамье.
– Панторпа!
Никто не ответил, но через некоторое время послышался громкий всхлип. Марк пригляделся: Панторпа сидела на земле, прислонившись спиной к стволу оливы и обхватив руками колени. Одноглазый пес тыкался мордой ей в плечо, утешая.
– Пойдем. Обед готов.
Панторпа яростно замотала головой, показывая, что она не только обедать не пойдет, но вообще никому никогда не покажется на глаза, так и будет сидеть, пока не умрет голодной смертью.
– Зря убежала, – сказал Марк, присаживаясь на корточки рядом с ней. – Парис тебя очень хвалил.
– Неправда, – Панторпа вскинула голову.
– Правда. Говорит, у нее и голос, и память отличные.
Панторпа затаила дыхание, и Марк счел необходимым прибавить кое-что от себя.
– Говорит, боги ее щедро одарили. Второй такой в Риме не сыщешь.
Панторпа отерла рукой мокрое лицо.
– Так и сказал?
О проекте
О подписке