Глава 3

4 сентября 1955 г. Ленинград

Капитан Ленинградского уголовного розыска Евгений Александрович Топтунов сидел над папкой с делом об убийстве артистки Щербатовой, пока еще очень тоненькой папочкой, и вникал в материалы допросов.

Его капитану передали только сегодня утром. Афанасий Степанович Кузменков, который завел это дело, вынужден был срочно лечь в больницу. То ли старая рана дала о себе знать, то ли язва открылась. Ну, да оно и понятно. Возраст. Афанасий Степанович был одним из старейших и заслуженных сотрудников Ленинградского уголовного розыска. На плечи его поколения выпали и революция, и Гражданская война, и Великая Отечественная, у майора наград на всю грудь.

«Пора уж и на покой. А уж они молодые в грязь лицом не ударят», – бодро размышлял капитан, пролистывая страницу за страницей.

За что могли убить советскую артистку, молодую, красивую, талантливую, солистку ведущего Ленинградского театра?

Ну, во-первых, любовь. У нее наверняка были поклонники, возможно, имелся возлюбленный. По всеобщему утверждению, муж Щербатову любил, можно сказать, души не чаял. Весь последний месяц был с частью на учениях за городом, приехал в день премьеры. Во время спектакля сидел в зале рядом с начальством, по свидетельству окружающих, был в прекрасном настроении, в антракте заходил с генералом и его супругой в гримерную, поздравлял жену с премьерой. Между супругами определенно царили любовь и согласие. После спектакля вместе со всеми прошел в банкетный зал и там ждал жену. О ее смерти узнал вместе со всеми.

Мог ли быть у убитой Щербатовой ревнивый отставленный любовник? В принципе мог. Мог даже и убить, но вот способ убийства, удушение… Как-то не романтично, не похоже на убийство в пылу страсти. Нож в сердце, выстрел туда же… Но вот шнурок на горло? Размышлял капитан, сосредоточенно разглядывая обтянутый черной клеенкой рабочий стол.

Ну, а как насчет завистников? Творческая среда, такое дело, особенно женщины. Зависть, ревность… А шнурком могла воспользоваться и женщина… У красивой женщины и талантливой актрисы наверняка имелись завистники. Имя одной из них даже имеется в протоколе. Елена Леденева.

Что ж, работы – непочатый край. Все сотрудники театра, поклонники, все гости, бывшие в тот вечер в театре, включая партийное руководство города. Впрочем, эту версию начальство не одобрит. Да и выглядит она фантастически.

А для начала, пожалуй, стоит побеседовать с домработницей покойной. Той наверняка многое известно о жизни хозяйки. Муж то на службе, то в отъезде, а вот домработница всегда на посту.

Огурцова Глафира Андреевна. Тысяча восемьсот девяносто шестого года рождения.

«Вот с нее то и начнем», – решил капитан, убирая дело в сейф.

Евгений шагал по залитой мягким осенним теплом набережной, подставляя лицо ласковому солнцу, любуясь кружевной листвой тополей, вытянувшихся вдоль парапета, как сторожевые на вершине крепости, любовался бликами воды, слушал, как постукивают борта лодок возле причалов.

Щербатовы жили на набережной канала Грибоедова, в самом конце, за Исидоровской церковью. Хорошее место, красивое. И до театра недалеко, при желании можно и пешком дойти. И дом у них был красивый, пятиэтажный, с эркерами и красивым фасадом.

Евгений Александрович легко взбежал по пологим мраморным ступеням на третий этаж и решительно нажал кнопку дверного звонка на двери с бронзовой табличкой «Щербатовы».

– Иду, иду, – раздался за дверью недовольный голос. – Кого там еще принесло?

– Откройте, уголовный розыск! – зычно проговорил Евгений, расправляя плечи.

– Ох, простите, пожалуйста, думала, ребята озоруют, – открывая дверь, проговорила пожилая, уютная, маленькая женщина, с седыми, собранными в узел волосами, в синем выцветшем платье. – Проходите, пожалуйста. А я-то никого не ждала, вот и заругалась. В комнату проходите, я сейчас, огонь под кастрюлей убавлю.

Квартира у Щербатовых была шикарная, такая, наверное, и полагается известной артистке. Потолки высокие, с лепниной, люстра хрустальная под потолком, окна большие, шторы на них с кистями, и мебель красивая, а на стене большущий портрет.

Евгений пригляделся, женщина, изображенная на портрете, была очень похожа на фотокарточку убитой, имевшуюся в деле.

– Она это, Анна, – проговорила, входя в комнату, домработница. – Как живая, сидит и все время в глаза смотрит.

– Да, красивый портрет, – согласился Евгений Александрович. – Скажите, а вы давно у Щербатовых служите?

– Да уж лет семь, а то и все восемь.

– Расскажите мне о вашей хозяйке, – попросил Евгений Александрович и тут же, словно по наитию, добавил: – Вы извините меня, с утра крошки во рту не было, вы меня чайком не угостите?

– Да, конечно, с удовольствием. Я сегодня кулебяку испекла, Николай Васильевич очень ее уважает, а мне его хоть немного порадовать хочется, а то он, бедный, чуть не поседел от горя. Осунулся так, что один нос торчит. Сейчас подам. – Заторопилась Глафира Андреевна.

– А, может, мы на кухне поговорим, там как-то уютнее, а?

– Ой, да неудобно как-то, – засмущалась домработница.

– Наоборот удобно, я кухни люблю, как-то на них по-домашнему, – поднимаясь, заявил Евгений Александрович.

– Да, что тут особо рассказывать, – прихлебывая чай из большой кружки, вздыхала Глафира Андреевна. – Ведь, как в народе говорят, о покойных или хорошо, или ничего. Так вот об Анне-то Петровне ничего худого все равно не скажешь. Хорошая была женщина, добрая, хоть и избалованная.

– Это как?

– А так. Я, когда к ним поселилась, сперва очень ее невзлюбила. Вот думаю, цаца какая. Встанет утром к обеду, полдня в халате да в ночной рубашке ходит. Проснется, кофе ей в постель подай. Потом перед зеркалом гриву свою чешет. Да и то сказать, волосы у нее красивые были, густые, блестящие и завивались крупными такими волнами. Красиво. А потом сядет у рояля бренчать, да голосить, распеваться, то есть. Тьфу, думаю, тунеядка. А вот потом, как запоет… аж сердце замирает, глаза закрою, руки к сердцу прижму и слушаю. У меня по первости из-за ее пения то котлеты сгорят, то картошка. А то бульон на плиту выплывет. Бывало, стою так, а она мне из комнаты: «Глафира, никак у тебя опять котлеты горят? Вычту за порчу имущества!»

Но это она так шутила. В жизни ни за что копейки не вычла. Наоборот. То платье подарит свое, почти новое, то отрез. А зимой у меня боты совсем прохудились, так она мне новые купила, на меху!

– Хорошая женщина. Добрая, – кивнул Евгений Александрович.

– Ну а то.

– Ну а муж ее как же?

– Николай Васильевич? Ой, хороший человек. Очень жену любил. Сам ни свет ни заря на службу тихо собирается, чтобы Анюту свою не побеспокоить, из театра всегда встречал. Ну, когда служба, конечно, позволяла. Он же в генеральном штабе округа у нас служит. Большой начальник. Своя машина. Цветы ей дарил, подарками засыпал. Слово худое, или упрек какой, или обругать, никогда. Тихо жили, дружно.

– Ну, а поклонники у Анны Петровны были, все же артистка известная?

– Ну, как не быть? И цветы дарили, и после спектаклей ждали, – кивала Глафира Андреевна. – Вы кулебяку-то берите, или не понравилась?

– Да что вы? Такая вкуснотища, – искренне похвалил капитан. – Да только неловко, я уж и так два куска слопал.

– А ничего, если и третий съедите. Мне теперь угощать-то и некого. – Промокнула глаза Глафира Андреевна. – Николай Васильевич над тарелкой посидит, и к себе в кабинет уходит. А больше-то и некого.

– А почему же у супругов детей не было, раз так жили хорошо?

– А вот и не знаю. Только Николай Васильевич очень ребеночка хотел. Когда гости у них были, иногда и с детьми, он всегда с ними возился, на коленках качал, в коридоре в прятки да пятнашки играл. Анна Петровна, бывало, его стыдила. Неудобно перед гостями, что ты, как маленький. А сама вот что-то не рожала. Может, за фигуру боялась или за голос. Но при мне они об этом никогда не говорили.

– Ну, а что же с поклонниками, были такие, что по многу лет ее знали, может, преследовали или в знакомые набивались?

– Да что вы? При таком-то муже? Вы Николая Васильевича видели? Сразу видно – настоящий офицер, выправка, грудь в орденах, высокий, красивый, разве у такого отобьешь? Нет. Поклонники были, но культурные, в подъезде не караулили, по телефону не звонили. А из таких вот, чтобы много лет, только Ваня Гройсман.

– Кто?

– Неужели не слыхали? – удивилась Глафира Андреевна. – Он теперь известным пианистом стал, за границу на гастроли ездит. В Ленинградской филармонии сольные концерты дает. Ему недавно народного артиста присвоили, а когда-то они с Анной Петровной в консерватории вместе учились, в эвакуации были. Вот тогда-то у них любовь и вышла. Но вы не подумайте, ничего такого. Они же еще совсем молодые были. Ухаживал он за ней. А когда в Ленинград вернулись, тут она Николая Васильевича и встретила. Замуж за него вышла. А Ваня, Иван Аркадьевич, так вот и не женился. До сих пор ее любит. Он у нас бывает иногда. Но Николай Васильевич не возражает и всегда о нем хорошо говорит.

– Ясно, – кисло отозвался Евгений Александрович. – Ну, а подруги у покойной были?

– Как не быть? Вот, к примеру, Капа. Капитолина Константиновна, она под нами живет в четырнадцатой квартире. А то вот еще Зинаида Барышева, они вместе в театре служат. С той они тоже в консерватории учились. Говорят, она Анну-то и нашла мертвой, – понизив голос, проговорила Глафира Андреевна.

– А не могла эта Зинаида Барышева сама подругу убить из зависти, скажем, или еще что?

– Да ну вы что? Да разве можно? Да и не из таких Зинаида. Уж я ее знаю. Во-первых, она не хуже нашей Анны Петровны устроена. И муж, и сын есть, и партии в театре. У них, правда, с Анной Петровной голоса разные. У Анны Петровны – сопрано, а у Зинаиды – меццо-сопрано. Так что одни и те же роли не исполняли. Не соперницы.

– Вот, значит, как?

– Ну да. И потом Зинаида, очень уж она прямая. И даже резкая. Придет, бывало, и с порога: «И что ты, Глафира, платье себе не сошьешь хорошее, или эти буржуи тебе не доплачивают? Ходишь, как при царе Горохе, в обносках. Анька-то небось себе пятое платье за неделю справила?» Или вот еще: «Эх, Коля, отобью я тебя у Аньки, совсем она тебя не ценит». И смеется. И все смеются, и никто на нее не обижается.

– Ну, а еще подруги были?

– Лида еще. Та с детства, в одном дворе жили. Она сейчас инженером работает на заводе каком-то. Хорошая женщина, скромная. Да они с Аней сейчас не часто видятся. У Лиды муж, работа, двое детей, мальчик с девочкой. Когда ей? В именины да в Новый год. Ну, может, еще когда раз заедет.

– Все же дайте мне ее адрес, вдруг пригодится, – твердо решил Евгений Александрович. – А теперь давайте подробно вспомним, что происходило у Щербатовых, скажем, за неделю до убийства.

– Что происходило? Ничего. Анна Петровна к премьере готовилась, репетиции, примерки, прогоны, что-то там у нее не ладилось в театре с заместителем директора. Противный такой мужичонка, бывал у нас раза два. Бабник, не приведи господи. Зинаида рассказывала. Ни одной молодой артистки не пропустит. Сам плюгавенький, с пузом, на голове три пера, жена, трое детей. А туда же. Да по нему и видно, лицо сальное, противное.

– А что же за неприятности у Щербатовой могли быть с заместителем директора? Может, он за ней ухаживать пытался?

– Нет. Что вы. Побоялся бы Николая Васильевича. Палки он ей какие-то ставил. Я уж, если честно, не знаю, мне подслушивать чужие разговоры некогда, я все больше на кухне, да на рынке, да постирать, вы лучше у Зинаиды спросите. Она точно все знает. Ну, а сам Николай Васильевич был на учениях, приезжал в пятницу, уезжал в воскресенье вечером. Правда, за три дня до премьеры приехал утром, шкатулку жене подарил. Красивая, старинная, наверное. Вот, собственно, и все.

Разговор с домработницей получился совершенно пустой. Все хорошие, добрые, все друг друга любили. Ни врагов, ни завистников, ни ревности, ни ссор. Не семья, а агнцы божие. Нет. Так дело не пойдет. Да и, по свидетельству милейшей Глафиры Андреевны, хозяйка была женщина избалованная, красивая, к тому же артистка, да еще и известная. Не могло у нее не быть романов и поклонников. Вот чувствует его сердце. Не могло.

– Добрый день, молодой человек, – стоя в дверях квартиры, промурлыкала худощавая дама лет тридцати. Она стояла, заполнив своей изогнутой фигурой весь проем, и нагло, не спеша рассматривала капитана, и словно позволяя ему рассмотреть себя. Что сказать, женщина была шикарная, нос тонкий, губы ярко-красные, волосы светлые с рыжиной и уложены в прическу, сама дама в красивых туфлях, в модном синем платье из креп-жоржета, наряжена так, словно в театр или в гости собралась. Только худая очень.

– Вы гражданка Одинцова Капитолина Константиновна?

– Совершенно верно. А вы кто будете?

– Ленинградский уголовный розыск, капитан Топтунов. Разрешите войти?

– Сделайте одолжение, – пригласила хозяйка, и в голосе ее звучала плохо скрываемая насмешка. – Итак, слушаю вас, – усаживаясь на диване и перебирая тонкими пальцами длинные бусы из какого-то прозрачного сиреневатого камня, проговорила Капитолина Константиновна.

– Я по поводу вашей соседки Щербатовой Анны Петровны.

– Ну, разумеется.

– Вы были с ней знакомы?

– Конечно, даже приятельствовали, – пожала костлявым плечиком Капитолина Константиновна.

– Я только что беседовал с домработницей покойной, она очень хвалила хозяйку, говорила, что они с мужем жили душа в душу, никогда не ссорились, что романов у нее не было, вы тоже так считаете?

– Что не ссорились? Конечно, согласна. Что душа в душу… кто его знает, что у другого на душе? Со мной они глубокими переживаниями не делились.

Капитан не сдержал короткого вздоха.

– А вы знаете, – после короткой паузы спросила хозяйка, – что Аня была второй женой Николая, первая жена и сын погибли во время войны?

– Нет, – оживился Евгений Александрович, радуясь хоть какой-то информации.

– Да. Очень он их любил. Глафира, между прочим, у них еще до войны служила, – глядя пристально на капитана, сообщила Капитолина Константиновна.

– А вы откуда знаете?

– Хм. Жили мы с ними в одном доме. Соседями были. Дом разбомбили, жильцов расселили, а мы с Николаем снова соседями оказались. Игра случая. Вы в судьбу верите?

– Что? В судьбу? Нет. Ну, в смысле… – растерялся Евгений Александрович, но быстро собрался и ответил четко, как и положено: – Я атеист.

– Я тоже атеистка, а в судьбу верю, – как-то грустно проговорила Капитолина Константиновна. – Вот взять нас с Николаем. Росли в одном дворе, родители наши приятельствовали, я в него с юности была влюблена. Он был из военной семьи, мой отец был военным специалистом, я в музыкальной школе училась, мечтала скрипачкой стать, он по стопам отца собирался пойти. Дружили в детстве. Я самой красивой девчонкой во дворе считалась, за мной все ребята ухаживали, а Николай женился на Варе. Ну, тогда понятно, он старше меня был, я для него совсем девчонкой была. Но потом, когда Варя с маленьким Сергеем погибли, и мы снова встретились после войны… Мне даже показалось, что у нас может все получиться. Он стал бывать у нас, дарил цветы, приглашал в театры, я уже стала задумываться о свадьбе, и тут вдруг появляется Анна…

– И что было дальше?

– Вы видели ее при жизни?

– Нет. Только фотографию и портрет.

– Да, портрет очень удачный. Анна на нем как живая. Насмешливая, кокетливая, яркая, с роскошной фигурой. Николай влюбился мгновенно. Я увидела, как изменился его взгляд.

– Их познакомили вы?

– Нет. Они познакомились в гостях у наших общих знакомых. Мы пришли туда вместе с Николаем, а уходила я одна. Судьба. Сперва Варя. Потом Анна.

– Но вы тоже, кажется, неплохо устроены? – оглядывая красноречивым взглядом комнату, проговорил Евгений Александрович, внимательно наблюдая за Капитолиной Константиновной.

– Да, устроена неплохо. Но жить с любимым человеком и быть неплохо устроенной – не одно и то же. А впрочем, – спохватилась вдруг Капитолина Константиновна, – я, кажется, разболталась и не к месту. Вы же пришли поговорить об Ане, а я болтала о себе.

«Да, – согласился про себя Евгений Александрович, – и наболтала лишнего».

– Так вот об Ане. Глафира ее не очень жаловала, Варю она больше любила, а особенно Сережу, он ей как родной внук был, сама она одинокая. Так что, если бы Анька закрутила серьезный роман, Глафира бы наверняка пронюхала и донесла Николаю. А раз не донесла, значит, ничего не было.

– А может, Анна Петровна была осторожна?

– Это Анька-то? – насмешливо спросила Капитолина Константиновна. – Нет. Я хоть ей Николая и не простила, но мне она нравилась. В душе она была добрым, порядочным человеком. И Николая любила. Звучит как в пошлом романе, но мы были с ней подругами, и, если бы у нее появилось увлечение, я бы сразу узнала.

– Ну, хорошо, кто же тогда, по вашему мнению, мог убить Анну Щербатову и за что?

– Понятия не имею. – Пожала худыми плечами Капитолина Константиновна, закуривая папиросу в длинном мундштуке. – Ищите в театре. Ее там убили, там же логично искать убийцу. Анна говорила мне за несколько дней до смерти, что какая-то молодая артистка… Леденева, кажется? Хочет отнять у нее роль, и даже склонила на свою сторону кого-то из начальства. Признаться, я слушала не очень внимательно, думала, это все не серьезно, а так, капризы, фантазии, жалобы. Аня, как всякая творческая личность, была склонна к излишнему драматизму.

Капитан Топтунов не спеша брел по тротуару, обдумывая недавний разговор.

Капитолина Одинцова была всю жизнь безответно влюблена в Николая Щербатова. Мечтала выйти за него замуж, но тот женился на другой. Убийство соперницы, чем не мотив? Вот только поведала об этом ему сама Капитолина, и эта искренность исключает ее из числа подозреваемых.

А, может, она не прямая и искренняя, а наоборот, невероятно хитрая и расчетливая? Сообразила, что рано или поздно о ее романе со Щербатовым станет известно следствию, и решила сама все рассказать, прикинувшись невинной овечкой?

Евгений Александрович припомнил Капитолину. Худощавая, с чуть резковатыми манерами, открытым насмешливым взглядом и какой-то едва уловимой горечью на дне серо-голубых глаз. Устроенная, но не счастливая. Да, пожалуй, впечатления счастливого человека она действительно не производит. Впечатления лживого человека – тоже.

А Глафира Андреевна? Возможно, она и недолюбливала покойную Щербатову, но мотивов ее убивать у домработницы точно не было. Или все же были?

Недоплатила жалованье? Обругала? Не любила обожаемого Глафирой Андреевной Николая Щербатова? Или не уважала память его первой жены и сына?

Пока что ни одна из этих версий не показалась капитану перспективной. Нет. Надо искать.

Евгений Александрович остановился на перекрестке, пропуская автобус, и мельком взглянул на часы. Шестой час. Закончить на сегодня дела и отправиться домой, повозиться с Люсей, дочурка ужасно по нему скучала и так радовалась в те вечера, когда Евгению Александровичу удавалось вернуться домой пораньше. С невольной улыбкой на губах он представил себе счастливое, смеющееся лицо дочурки, с россыпью золотистых веснушек на носу.

Или же отправиться в театр и перед представлением опросить персонал театра? А получится ли у него в рабочей суете и волнении подробно и толково поговорить с людьми?

Вряд ли, не без удовольствия заключил Евгений Александрович, и вместо того, чтобы свернуть налево к театру, повернул направо, к Садовой улице.

– Женя! Ты что так рано? – обрадованно спросила жена, выходя в прихожую.

– Папка! Папка пришел! Папулечка! – Вылетела ему навстречу из комнаты Люсенька и с разбегу запрыгнула Евгению Александровичу на руки.

– Ух, какая уже большая! – Целуя дочку в обе румяные щечки, весело проговорил капитан. – Скоро не смогу такую большую на ручках держать.

– Сможешь, сможешь, ты у меня сильный! – гордо заявила Люся. – Ты даже маму поднимаешь, я видела!

– Жень, ты не очень устал? Сходите с Люськой в гастроном на углу. Купите масла грамм сто, и колбасы «Краковской», и еще четвертинку черного. Сходите?

– Пап, пошли! Пошли! – радостно запрыгала Люська, дергая его за руку.

– Ну, пошли, сандалии надевай.

– Вот, молодцы, помощники, а то я котлеты жарю, самой не отойти. Вот сетка.

Евгений Александрович засунул сетку в карман, Люська обула сандалии, и они, держась за руку, отправились в магазин.