– Ладно, подруга, поехали ко мне в гости, посидим, коньячку выпьем, о жизни поболтаем, – предложила Зина, надевая перед зеркалом шляпку. – Мой сегодня целый день в консерватории, а Толик во Дворце пионеров. Авиамоделированием увлекся.

– Слушай, я всегда хотела спросить, а почему вы его в музыкальную школу не отдали?

– Ну, уж нет. Пусть настоящим мужиком растет, – твердо проговорила Зина, беря со столика сумочку. – Ну, так что? Едем?

– Нет, Зинуль, прости, устала.

Премьера прошла с ошеломительным успехом.

Еще перед началом спектакля, осматривая из-за кулисы зал, Анна Петровна убедилась, что правительственная и директорская ложи полны. Первые ряды партера заняты, она отыскала глазами Колю, он сидел рядом с командующим военным округом генералом Горностаевым и его супругой. Красивый, подтянутый, он беседовал с сидящей справа от него дамой в мехах, с безвкусно накрашенным лицом и немодной укладкой.

Анна Петровна еще раз окинула взглядом зал. Даже на галерке не было ни одного свободного места. Еще бы, новая послевоенная постановка «Пиковой дамы», молодой, подающий надежды режиссер, сегодня в театре собрался весь музыкальный Ленинград.

– Анна Петровна, пора. Скоро третий звонок, – окликнула ее помощник режиссера Василиса Егоровна.

– Да, да. Уже иду.

После первой же картины – бурные овации. Вадим Яузов был в голосе, их дуэты звучали великолепно. Анна Петровна, забыв о зрителях, о сидящем в зале Николае, полностью отдалась музыке Чайковского и чувствам бедной обманутой Лизы. Она жила, страдала и пела так, что многоопытная, немало повидавшая на своем веку Василиса Егоровна расцеловала ее после объяснения с Германом.

Восторг! Полный восторг!

Три карты, три карты. Тройка, семерка, туз! Тройка, семерка, дама!

Зал рукоплескал! Их восемь раз вызывали на поклон. Сцена была завалена цветами, самый роскошный, конечно, был от Николая. Он с генералом Горностаевым и его супругой заходил к ней в антракте, но она была слишком возбуждена. Они восхищались, восторгались, но Анна Петровна была словно в тумане, к счастью, они быстро ушли. Но вот теперь, теперь она готова принимать поздравления, комплименты, овации. Она счастлива! Счастлива!

Поздравления коллег, работников сцены, гримеров, костюмеров, музыкантов, захлебывающийся от счастья и первого успеха режиссер, бурлящий восторгом худрук…

– Товарищи, не расходимся, сейчас состоится торжественный банкет! Всех прошу! Всех прошу!

В свою гримерку Анна Петровна летела, словно на крыльях. Ах, какое восхитительное чувство! Легкость, счастье, восторг…

Она опустилась в кресло, взглянула в зеркало на свое сияющее лицо, прижала к нему букет алых роз и беззаботно рассмеялась. Но тут вдруг что-то щелкнуло, свет в комнате погас, а по ее шее скользнул тонкий холодный шнурок.

– Кто здесь? Что это? Что так…

– Это вы нашли убитую? – строго хмуря брови и неуютно оглядываясь по сторонам, поинтересовался следователь Кузьменков Афанасий Степанович.

В театре следователю не нравилось. Они сидели в кабинете замдиректора театра, просторном, украшенном лепниной, обставленном дорогой старинной мебелью, с бархатными шторами на огромных окнах. За дверью толпилось руководство театра, в буфете возле накрытых банкетных столов сидело руководство города. Убийство было громкое. Совершено, можно было сказать, с вызовом, в присутствии первых лиц горкома, исполкома и прочих учреждений. В битком набитом народом театре. И ведь убили не абы кого, а солистку! Она, можно сказать, отпеть не успела, рот закрыть, а тут вам, пожалуйста.

Ну, вот что за напасть? В театре тысяча с лишним человек находилось во время убийства, искать среди них убийцу – все равно, что иголку в стоге сена. А ему до пенсии всего ничего не хватало, чтобы еще из органов поперли за профнепригодность.

Ох, грехи наши тяжкие.

Афанасий Степанович неприязненно взглянул на сидящую возле стола расфуфыренную артистку.

– Значит, убитую нашли вы?

– Да, – кивнула Зина, закидывая ногу на ногу и не без кокетства глядя на следователя. Старого сморчка, обрюзгшего и совершенно не интересного. Но таким уж легкомысленным существом была Зинаида Барышева, что, видя представителя мужского пола, пусть и самого непрезентабельного, не могла удержаться от кокетства.

– Расскажите.

– Ну, сегодня у нас была премьера. Собралось много важных гостей. Премьера прошла с большим успехом, после спектакля был назначен банкет…

– Все это нам уже известно, переходите непосредственно к делу, – сухо прервал ее следователь.

– Гм! – дернула плечиком Зина. – Уж куда ближе. Все уже собрались, стали поднимать тосты, а Ани все нет.

– Кого?

– Анны Петровны Щербатовой. Убитой, – чуть не по слогам, как для тупого, повторила артистка. Тоже мне, фифа.

– Дальше.

– Я вызвалась за ней сходить.

– Почему вы?

– Ну, мы подруги, и вообще… Директор попросил, я и пошла.

– Ясно. Дальше.

– А дальше я пришла, постучала, открыла дверь, а там Аня. Вся синяя, глаза навыкате, цветы по полу рассыпаны. Я закричала. Сперва уборщица прибежала, потом рабочий сцены, а затем уже все остальные. Что было дальше, не знаю, меня увели в дирекцию валерьянкой поить.

– Когда вы шли в грим-уборную, ничего странного не заметили? Может, встретили кого?

– Нет.

– А в самой гримуборной было что-то необычное?

– Кроме мертвой Ани? – иронично уточнила артистка. – Да я, когда Аню увидела, чуть в обморок не грохнулась. Что еще более странное я могла увидеть, по-вашему?

– Ладно. Кто, по-вашему, мог это сделать?

Тут дверь в кабинет открылась, и в нее ужом проскользнул сотрудник милиции, что-то пошептав следователю на ухо, так же бесшумно удалился.

– Так что вы думаете? – повторил свой вопрос Афанасий Степанович.

– Откуда мне знать? Я все это время на банкете была.

– А кто из присутствующих отлучался с банкета?

– Откуда же мне знать? Видели, сколько там народу? Да я половину и знать не знаю, и все они ходили, двигались, толкались туда-сюда. Кто же в этой толчее разберет, кто, где был и куда выходил?

– А в каких отношениях убитая состояла с Вадимом Яузовым? – прищурив глаза, резко спросил Афанасий Степанович.

– С Яузовым? В нормальных, – пожала равнодушно плечами Зина. Плечи ее сегодня были оголены, а шея украшена ниткой жемчуга. Наследство, доставшееся от мужниной прабабки.

– А вот, по моим сведениям, у Щербатовой с Яузовым был роман. – Сделал ход конем Афанасий Степанович.

– Да? И кто вам наболтал такую глупость?

– Эти сведения нам сообщила артистка Леденева.

– Мм. А артистка Леденева не сообщила, что она ненавидела Аню, мечтала занять ее место. Спала с заместителем директора в надежде, что тот снимет Аню с премьерного спектакля и отдаст ее партию Леденевой. И, кстати, об этом знает весь театр. А что касается Вадима, так он волочился за всеми артистками театра, и оперными, и балетными. Но без всякой цели, так, по привычке. А романы заводил только со своими многочисленными поклонницами, влюбленными и бескорыстными.

– А что, он разве не женат? – полюбопытствовал Афанасий Степанович.

Он знал, что театральный мир – это разврат и бесстыдство, но то, что рассказывала Барышева, не укладывалось ни в какие рамки.

– Ну, отчего же. У него имеется жена Клава и трое отпрысков. Жена в нем души не чает. Холит его, лелеет. Посвятила ему всю свою жизнь. Он еще спит, а она уже на кухне готовит ему завтрак и подает в постель, потом делает ему массаж, маски для лица, кормит обедом и везет в театр на репетицию. У них имеется машина, но Вадим так и не научился водить, водит Клава. Потом встречает его с репетиции, привозит на спектакль, обеспечивает ему здоровое пятиразовое питание, следит за его гардеробом, даже носки ему гладит. Сумасшедшая. А самое главное – она совершенно не замечает, что творится у нее под носом. Прежде отдельные доброжелатели пытались ей открыть глаза на похождения Вадима, но она свято верит в его непогрешимость. Теперь все рукой махнули.

– Вот как? Ну, а что же гражданка Леденева? Она отлучалась с банкета?

– Понятия не имею, я же за ней не следила!

– Подпишите протокол и можете быть свободны, если вспомните какие-то детали, звоните. – Подсунул Барышевой исписанную скупым казенным почерком бумажку Афанасий Степанович. – Постников, пригласи Леденеву, а потом мужа убитой.

Зинаида поднялась со стула и покинула кабинет, покачивая обтянутыми бордовым шелком бедрами. Она не теряла присутствия духа и выдержки даже в самых трагических ситуациях. После того как в сорок первом году у Зины на глазах расстреляли отца, мать и старшего брата, никакие убийства не могли выжать слезы из ее глаз.

– Ну что, Афанасий Степанович, как там, в театре, разобрались, кто артистку задушил?

– Да ты что, Сергей Матвеевич? Да там такой Содом с Гоморрой, что за год не разберешься! Тысяча человек народу и каждый друг в дружку пальцем тычет.

– Ты мне это, Степаныч, заканчивай, «за год»! Какой год, когда убийство, можно сказать, на глазах у партийного руководства города совершено. Ты это понимаешь? – промакивая лоб огромным клетчатым платком, строго спросил полковник Летунов.

– Да я-то понимаю, только и ты меня пойми. Годы мои уже не те, не раскрыть мне этого дела. Опозорюсь только на старости лет. А у меня пенсия не за горами. Так что назначай на это дело молодежь. Пускай поработают.

– Ты что это придумал, майор? Что значит, не справлюсь, назначай? Это что еще за настроение? Тебе это дело поручено, мы тут, между прочим, не в пансионе благородных девиц! Это я желаю, это не желаю. У нас приказ. Не забыл, что это такое? – Грозно свел брови полковник.

– Я, Сергей, о том, что такое приказ не забыл, всю блокаду на посту, и ты это не хуже меня знаешь, – с ноткой обиды припомнил Афанасий Степанович. – А только это дело я все одно вести не буду. Меня вон на обследование лечь давно уговаривают, да я все отказываюсь. А теперь вот лягу. Так что решай, по-хорошему мне уйти, или… – не договорил Афанасий Степанович, но глаза от полковника отвел.

– Эх, Афанасий, подвел ты меня, в такой момент подвел, – укоризненно проговорил полковник.

– Ну, уж прости, состарился.

– Николай Васильевич, да как же это? – Заливаясь слезами, уткнувшись лицом в старенький застиранный передник, в который раз спрашивала Глаша. – Кто ж это посмел? У кого рука поднялась? Такая молодая, красивая, жить да жить… Ладно бы война, а то…

Николай Васильевич сидел за столом, сложив перед собой сомкнутые в замок руки, и, казалось, вообще не слышал домработницу. Его посеревшее, осунувшееся после бессонной ночи лицо застыло, словно каменное изваяние. Он сидел, как надгробный памятник, неподвижный, скорбный, безучастный.

За окном серое рассветное небо, казалось, скорбело вместе с ним.

– Глаша, – очнулся от своего безучастия Николай Васильевич, – скоро похороны, театр обещал помочь, а вот поминки…

– Конечно, конечно. Все сделаю. И столы накрою и сготовлю. – Выныривая из передника, покивала Глаша.

– Спасибо. А после похорон вы можете съездить к себе в деревню. Вы давно просились, я помню.

– Батюшки! Да как же так можно? Да, нешто я вас брошу, одного, да в такую минуту?

– Ничего, Глаша. Это ничего. Я хочу один побыть. Мне надо. И потом, товарищи… они помогут.

– Да разве товарищи тут помогут? – Отмахнулась Глаша. – Я вам чаю заварю и поесть сейчас сготовлю. Вон как за ночь-то исхудал, даже волос седых прибавилось, – бормоча себе под нос, отправилась на кухню домработница.

Николай Васильевич энергично потер руками лицо и посмотрел на портрет жены. Его год назад написал ей в подарок один известный ленинградский художник, друг их семьи, Володя Арефьев. Хорошо написал. Аня на портрете как живая. Сидит в своем любимом кресле, как на троне, легкая полуулыбка играет на губах, и платье бархатное, вино – красное, ее любимое, а на коленях рассыпан букет цветов.

Портрет был написан так, что откуда бы на него не смотрели, Анюта всегда смотрела зрителю в глаза. Вот и сейчас она смотрела прямо на Николая Васильевича и улыбалась, живой, чуть насмешливой улыбкой.

Когда Глаша вернулась в комнату с подносом, Николай Васильевич так и сидел, глядя неотрывно на жену и бормоча что-то, словно разговаривая с нею.