На следующее утро я проснулась разбитой. Мы с Эмилем проводили родителей в отпуск на любимый морской курорт. Это была любопытная рокировка. Накануне они встречали нас на крыльце, сегодня мы их провожали. Теперь мы оказались в роли взрослых. В утреннем свете все выглядело нормальным. Нам предстоял осмотр достопримечательностей. В Оденсе находились собор, зоопарк, дом, где родился Ханс Кристиан Андерсен. Мы поехали на велосипедах в центр города, где стояли низкие дома, а мальвы тянулись вдоль шершавых белых стен и желтых фасадов. По дороге обратно мы проехали единственный в городе порнокинотеатр. После полудня, когда солнце стояло высоко в небе, гул вернулся. Пока мы катались на велосипедах и ели итальянское мороженое, я не помнила про данное себе накануне обещание. Но чем ближе к вечеру клонился день, тем настойчивее становились мысли о Норе. Все сложнее было перекричать этот гул. И когда я устроилась на диване, положив голову Эмилю на колени, меня прорвало:
– Зачем тебе с ней встречаться?
Вопрос просто выскочил из меня, словно кислая отрыжка.
– Мы давно знаем друг друга. Просто чтобы узнать, как идут дела и все такое.
– Разве вы не обсудили это по телефону?
– Да, но было бы здорово встретиться лично.
Что было хуже – ответ или неизвестность?
– И о чем вы собираетесь говорить?
– О разных вещах. Может, о фильмах…
– Она синефилка?
– Не понимаю, что ты имеешь в виду, Юханне.
Даже мое имя он не всегда произносил правильно.
– Почему ты хочешь с ней встретиться?
«У тебя же есть я», – хотелось мне добавить. Я знала, что это ребяческое рассуждение. Я вела себя как глупая сопливая четырехлетка в растянутой футболке.
– Я давно ее знаю, она много для меня значит.
Я уже не лежала у Эмиля на коленях. Я стояла возле элегантного стола работы Алвара Аалто – или на что там родители Эмиля выставили своих винтажных деревянных обезьянок – и почти перешла на крик:
– Если тебе так необходимо с ней увидеться, почему бы вам не сойтись снова?
И я убежала наверх. Если бы жизнь была фильмом, то на этом месте режиссер отрезал бы пленку. Но это был не фильм, так что мне пришлось громко рыдать, лежа в одиночестве на кровати – на кровати, где раньше лежала Нора, и, возможно, скоро будет лежать снова. Мне было так чудовищно больно. Безымянная боль терзала горло, глаза, грудь, кулаки, перед глазами стояла чернота. Каждое «нет», каждый отказ, каждая разлука, пережитые в прошлом, разливались по моему телу. Я не могла противиться. Мне просто не хватало сил. Разве может Эмиль любить девушку, которая неудержимо рыдает, распростершись на кровати? Избавь меня от этих нечеловеческих страданий, сказало бы мое тело, умей оно говорить. Но оно не умело. Эмиль не поднялся ко мне в комнату. Я слышала, как он включил телевизор. Может, мне просто показалось, но звуки напоминали интро к датскому сериалу «Матадор».
Когда Эмиль наконец пришел и лег в кровать, я уже успокоилась. Мне было стыдно. «Jeg elsker dig», – прошептала я. Он ответил, что тоже меня любит.
– Чего ты боишься? – спросил он. Так мог спросить только человек, выросший в районе под названием «Солнечный холм».
– Мне так больно, – сказала я вместо ответа.
– Мы только выпьем кофе и поболтаем. Ничего особенного.
– Но зачем тогда встречаться? Нельзя без этого обойтись?
– Затем, что мне хочется.
У меня сперло дыхание. Почему ему так сильно хочется? Почему ему так нужна фика[2], если в Дании даже нет такой традиции?
– Я не понимаю, почему ты так остро реагируешь. Ты боишься, что мы переспим? В этом дело?
Мысль о сексе мне даже в голову не приходила. Секс был только частью чего-то всеобъемлющего, куда более интимного, чем физическая близость. Если две души соединятся на Hovedbanegård, Центральном вокзале Копенгагена, то, скорее всего, они будут стремиться и к телесному воссоединению. В номере отеля, например. Я обожала Hovedbanegård, романтичный и сулящий приключения, как европейские вокзалы, его модернистскую архитектуру и высокие своды. Один поезд отделяет тебя от континента. Заметить в людской толпе знакомое лицо, среди запахов сосисок, аромата булочек, гандболистов-юниоров, собирающихся на соревнования, и крепких датских тетушек, ожидающих поезд на Вейле, – посреди всего этого сияет Нора. Только ее фигура не размыта.
Дело тут совсем не в сексе. И я не понимала, почему бы им не заняться сексом. Да и как можно встретиться с Норой и не переспать с ней? Мне даже стало жалко Эмиля. Я понимала всех, кто к ней приближался. Я не знала, как она выглядит без одежды, но не сомневалась, что у нее прекрасное тело. Стройное. Сильное. Полное жизни.
– Не знаю, – ответила я. – Секс? Ты собираешься с ней переспать?
Эмиль вздохнул с таким видом, словно устал объяснять, что квадратный кирпичик не влезет в круглое отверстие.
– Мы много времени провели вместе, мы с Норой. Это не имеет к нам с тобой, – он коснулся моей руки, – никакого отношения.
Голос у него был добрый. Но Эмиль забыл, что Норе всего двадцать два. Как они могли много времени провести вместе? Они же не в детском саду познакомились. Я попыталась привести мысли в порядок, но слезы сами хлынули из глаз. Из меня не шли никакие слова, только лились слезы и сопли.
– Но если ты любишь меня, – всхлипывала я, – то почему хочешь с ней встретиться?
Я и сама слышала, как глупо это звучит.
– К тебе это не имеет отношения, Юханна.
– Почему ты мне тогда рассказываешь, раз это не имеет ко мне отношения? Чего ты от меня хочешь? Чтобы я дала разрешение на встречу?
– Я пытаюсь уважать твои чувства и прислушиваться к твоему мнению, но…
– Но? И почему тогда ты этого не делаешь? Неужели ты не видишь, что причиняешь мне боль этой встречей? Неужели оно стоит того? Неужели этот кофе с Норой стоит того?
Я не понимала, откуда выскочили эти слова, но знала, что они оказались решающими. Я перешла Рубикон. Или, если быть географически точной, пролив Большой Бельт.
– Если ты встретишься с ней в Копенгагене, нам лучше расстаться.
Эмиль пристально посмотрел на меня, поднялся и вышел из комнаты, закрыв за собой дверь.
Я осталась лежать на кровати, накрытой мягкой овечьей шкурой. Я погладила шкуру, но та не хотела ласкаться в ответ. Как я могла такое сказать? Я пыталась спровоцировать Эмиля. Или это не было провокацией? Я плакала в овечью шкуру, пытаясь понять, почему чашка кофе способна причинить такую боль. Ощущение было такое, словно у меня в груди перемалывают кофейные зерна, а сердце поливают кипящей черной жидкостью. Кофе повсюду, кофе перед глазами, обжигающе горячий, – я не могла видеть, не могла думать. Только чувствовала стреляющую боль, от которой тело рассыпалось на части. Мне хотелось позвать на помощь, позвонить по 112. Но что я им скажу? Я зашла слишком далеко. Это был блеф? Или я говорила всерьез? Я не знала. Неужели это конец? У меня внутри все содрогалось от этой мысли, словно что-то вот-вот должно было выскочить. Я должна была утратить что-то ценное, что хотела бы сохранить. Но уже в следующий момент все поменялось. Здравый смысл взял верх. Ну и хрен с ним. Пусть будет, что будет. А потом порочный круг мыслей снова пришел в движение.
Летние ночи – пограничное явление, время, когда ни темно, ни светло. Все мерцает в сумеречных тонах синего и серого. Эти ночи не бывают черными. Но для меня сутки четко разделились надвое. Днем по большей части все было нормально: яркое солнце, вкусные булочки, ряды домов, увитых плетистыми розами. Ночью все было иначе. Мир сужался до желтого нимба ночника и мерцающего холодным голубым светом телефона. По крайней мере, для меня. Эмиль засыпал, как только клал голову на подушку. В ту же секунду разрасталось мое одиночество, достигая гигантских размеров. Светлые ресницы Эмиля лежали неподвижно, он дышал ровно и размеренно. Эмиль спал, когда нужно было спать, ел, когда нужно было есть, занимался спортом, учился, писал и читал стихи, когда нужно было заниматься спортом, учиться, писать и читать стихи. Порой его упорядоченное существование казалось мне проявлением зажатости, внутренней лютеранской строгости. А иногда возникало ощущение, будто этот тщательно выстроенный мир может рухнуть, стоит Эмилю хоть раз отступить от привычных правил, – и тогда он будет стоять, потерянно озираясь по сторонам, а в его груди будет колотиться невыносимая тоска. Казалось, его внутренний мир, его чувства были настолько мощны, что требовали жесткого порядка. Что бы он сделал, поменяйся мы ролями? Если бы сидел с зажатым в руках телефоном один в чужом доме в чужой стране? Мог ли он вообще оказаться на моем месте?
У Эмиля не было смартфона: он таскал с собой старый увесистый «эрикссон», который пережил бы даже падение с Круглой башни. Так что он в подобной ситуации наверняка вел бы себя по-другому. Я тогда и не подозревала, что тот вечер положит начало зависимости, которая не покинет меня еще долго, очень долго. Болезненное пристрастие, нервный тик, симптом, место которому в DSM-5. Мне требовалось знать о Норе больше. Я хотела знать все. Мобильный светился в руке.
От Фейсбука пользы не было. Он выставлял вперед преграждающую руку, как полицейский на месте происшествия: разойдитесь, здесь смотреть не на что. Страница Норы была доступна только для друзей. Я не могла увидеть, кто у нее в друзьях, где она работала летом 2005 года (если ей, конечно, было тогда не три года). Эмиль счастливо посапывал во сне, словно собака, которой снится, как она гоняет зайцев по лесу. Был ли он столь же непредсказуемым? Или столь же преданным? Или склонным к побегу? Ответа у меня не было. И я стала искать Нору в Инстаграме. Это была медленная, кропотливая работа – но в то же время приятная, успокаивающая. Технологический прогресс поражал. Всего несколько лет назад было невозможно так много узнать о частной жизни незнакомого тебе человека. Поисковые функции в приложениях вроде Инстаграма будто созданы для ненавязчивой слежки, но требуют определенного упорства. Такое сочетание имени и фамилии оказалось очень распространенным. Я смотрела на девочек с хвостиками, радостную мать двоих детей из Тромсё, черно-белые снимки гор. Листала фото норвежских флагов, снятых против света, пирожных «яблочные розы» и этих ужасных булочек с кокосом, которые норвежцы называют skolebrød, пока мне в голову не пришла мысль, что, возможно, Нора принадлежит к той жалкой горстке людей, у которых нет аккаунта в Инстаграме. Но нет. Все-таки я ее нашла. Обнаружив нужный аккаунт, я испытала мощную радость первооткрывателя, мне захотелось разбудить Эмиля и прокричать «Ура!». Но, как я уже говорила, у Эмиля смартфона не было, и он едва ли понимал, в чем прелесть социальных сетей. По этой и другим причинам я сдержалась.
Находка была дверью в новое пространство. У мира появился новый горизонт. Как же странно было погружаться в интернет-существование другого человека. Все равно что зайти в комнату, одновременно частную и общественную. Тебя поощряют смотреть, но ты знаешь, что это вторжение. Это как тайком открыть шкафчик в чужой ванной – и стыдно, и волнительно одновременно. Ты не знаешь этого человека с его вагинальными кремами и таблетками от аллергии. Но Нора… В Норе было что-то, требовавшее посторонних взглядов. На одном из селфи она позировала с крошечными трусиками лавандового цвета на голове; они слегка прикрывали ее лоб. Взгляд небрежно-скучающий, как у фотомодели. На другом фото она проделывала то же самое с пакетом мандаринов. Я не могла оторваться от снимков, мое сердце сияло, кровь стучала в ушах. Открывать все новые и новые фото было словно выигрывать в лотерею. Так вот какая она – зависимость от азартных игр! Очевидно, ставки были высоки, но что стояло на кону? Внезапно мне вспомнился пассаж из книги, которую я недавно прочитала. Точных слов я не помнила, но чувство, чувство горело огненными буквами.
Each time I locate something – a detail, a fact, a missing fragment of information – I have the sense of having made a match. Something lights up. Bingo! We have a winner! And for a moment everything is clear, and then just as quickly I am all too aware that still, always and forever, there will be an enormous amount that remains a mystery[3].
Это фрагмент из автобиографии Э. М. Хоумс The Mistress’s daughter[4]. В ней рассказывается, как ей впервые написала биологическая мать. Хоумс тридцать один год. Матери нужна пересадка почки. Так писательница узнает и про своего биологического отца. У него есть семья, и все это время он жил всего в нескольких километрах от дома, где выросла Хоумс. Внезапно она оказывается между двух полубезумцев, считающих, что имеют на нее право. У Хоумс есть своя семья, работа. Она в растерянности. Как понятно из названия, биологическая мать Хоумс была любовницей ее биологического отца. Тот был старше ее, женат, владел магазинами одежды, жил в достатке, пользовался уважением в обществе. Тридцать один год спустя Хоумс колеблется перед встречей с ним. Он хочет любой ценой сделать анализ, подтверждающий отцовство, потому что мало ли что там напридумывала любовница. Кто знает, со сколькими она крутила романы. Хоумс соглашается сделать тест ДНК. Согласно результатам теста, Хоумс и яростный сторонник ДНК-анализа являются тем, что люди назвали бы отцом и дочерью. И что ей теперь говорить? «Привет»? Хоумс с отцом начинают как-то общаться. Они изредка встречаются и обедают вместе в отеле. Мать время от времени посылает подарки и постоянно названивает. В ее воображении у нее совсем другие отношения с дочерью, она полна романтических фантазий о том, какими они могли быть и какими должны стать. Хоумс сначала пытается поддерживать отношения ради матери, но потом вынуждена взять дистанцию ради себя самой. Спустя несколько лет биологическая мать умирает из-за отказавшей почки. Хоумс едет к ней домой, чтобы собрать ее вещи и бумаги. У матери обнаруживается множество кукол. И ее дом помогает Хоумс по-новому взглянуть на ситуацию матери в 1961 году, когда той было семнадцать лет. У Хоумс просыпается лихорадочный интерес: стремясь узнать больше о своей биологической семье, она начинает изучать свою генеалогию с помощью интернета. Платит сотни долларов за доступ к сайтам yourheritage.com и lineage.com
О проекте
О подписке