Глава 10

Увидев лицо женщины, Катрина сначала подумала, что ошиблась дверью, что старушка с седыми волосами и ввалившимися щеками не может быть Ирьей Якобсен.

– Что вам нужно? – спросила она, подозрительно оглядывая визитеров.

– Это я вам звонила, – сказала Беата. – Мы хотим поговорить о Валентине.

Женщина захлопнула дверь.

Беата немного подождала, пока звук шагов женщины не стих внутри квартиры, а потом нажала на ручку двери и открыла ее.

На крючках в коридоре висела одежда и пластиковые пакеты. Всегда эти пакеты. Почему у наркоманов всегда полно пластиковых пакетов? Почему они упорствуют в том, чтобы все их пожитки складировались, хранились и перевозились в самой хрупкой и ненадежной упаковке? Почему они крадут мопеды, вешалки и чайные сервизы, что угодно, только не чемоданы и не сумки?

В квартире было грязно, но все же не так, как в большинстве наркоманских притонов, которые видела Катрина. Возможно, хозяйка дома, Ирья, установила определенные границы и следила за своей квартирой. Катрина исходила из того, что Ирья живет одна. Она проследовала в гостиную вслед за Беатой. На старом, но целом диване лежал мужчина и спал. Наверняка под кайфом. Пахло потом, куревом, деревом, пропитанным пивом, и еще чем-то сладковатым, что Катрина не могла да и не хотела определять. Вдоль стены стояли непременные атрибуты притона в виде украденных вещей, таких как стопки детских досок для серфинга. Каждая из них была упакована в прозрачный пластик, на всех была изображена акула с открытой пастью, а на конце нарисованы черные следы от ее укусов, как будто акула откусила кусочек доски. Одному богу известно, как они собирались продавать все это.

Беата и Катрина прошли дальше в кухню, где Ирья, сидя за маленьким столиком, крутила самокрутку. Стол был покрыт маленькой скатертью, а на подоконнике стояла сахарница, из которой торчали искусственные цветы.

Катрина и Беата уселись напротив нее.

– Они ездят не переставая, – сказала Ирья, кивнув на оживленную улицу Уэланн за окном. Голос ее обладал скрипучей хрипотцой, как и ожидала Катрина, увидев квартиру и лицо старушки тридцати с небольшим лет. – Ездят и ездят. Куда они все едут?

– Домой, – предположила Беата. – Или из дома.

Ирья пожала плечами.

– Вы ведь тоже не дома, – сказала Катрина. – Адрес в Регистре населения…

– Я продала свой дом, – ответила Ирья. – Он достался мне по наследству. Он был слишком большим. Слишком…

Она высунула сухой белый язык и провела им по бумаге для самокруток, а тем временем Катрина про себя закончила за нее: «Слишком велико было искушение продать его, потому что социального пособия уже не хватало на наркотики».

– Слишком много плохих воспоминаний, – закончила Ирья.

– Каких воспоминаний? – спросила Беата, и Катрина поежилась.

Беата была криминалистом, а не специалистом по ведению допросов, и сейчас она задала слишком всеобъемлющий вопрос, попросила рассказать обо всей жизненной трагедии. А никто не умеет рассказывать так основательно и долго, как наркоман, испытывающий сострадание к самому себе.

– О Валентине.

Катрина выпрямилась. Возможно, Беата все-таки знает, что делает.

– Что он сделал?

Ирья снова пожала плечами:

– Он снимал квартиру в цокольном этаже. Он… был там.

– Был там?

– Вы не знаете Валентина. Он другой. Он… – Она постукивала по самокрутке, не прикуривая. – Он…

Постукивала и постукивала.

– Он был сумасшедшим? – предположила Катрина нетерпеливо.

– Нет! – Ирья яростно отбросила зажигалку.

Катрина выругалась про себя. Теперь она повела себя как любитель, задав наводящий вопрос, оборвавший поток информации, которую они могли бы получить.

– Все говорят, что Валентин был сумасшедшим! Он не такой! Просто он делает что-то… – Она посмотрела в окно на улицу. Голос ее стал тише. – Он делает что-то с воздухом. Люди его боятся.

– Он бил вас? – спросила Беата.

Еще один наводящий вопрос. Катрина попробовала поймать взгляд Беаты.

– Нет, – ответила Ирья. – Он не бил. Он душил меня, если я ему перечила. Он был таким сильным, мог взять меня за горло одной рукой, сжать ее и держать так, пока все не начинало кружиться у меня перед глазами. Эту руку невозможно было разжать.

Катрина подумала, что улыбка, расползшаяся по лицу Ирьи, чем-то сродни черному юмору. Пока Ирья не продолжила:

– Но самое странное, что я от этого тащилась. И возбуждалась.

Лицо Катрины исказилось непроизвольной гримасой. Она читала, что недостаток кислорода в мозге способен оказывать на некоторых такое воздействие, но чтобы по отношению к насильнику?..

– А потом вы занимались сексом? – спросила Беата.

Она наклонилась и подняла с пола зажигалку, зажгла огонь и протянула Ирье. Ирья спешно зажала самокрутку губами, втянула в себя непослушное пламя, выпустила облако дыма, откинулась на стуле и словно сложилась, как будто тело ее было мешком с вакуумом, в котором сигарета только что прожгла дыру.

– Он не всегда хотел трахаться, – сказала Ирья. – Тогда он уходил. А я сидела и ждала, надеялась, что он скоро вернется.

Катрине пришлось собраться, чтобы не фыркнуть или каким-либо другим способом не выдать своего презрения.

– А что он делал, когда уходил?

– Не знаю. Он ничего не рассказывал, а я… – Она снова пожала плечами.

«Пожатие плечами – это ее отношение к жизни, – подумала Катрина. – Смирение в качестве болеутоляющего».

– Я не хотела знать, наверное.

Беата кашлянула:

– Вы предоставили ему алиби на те два вечера, когда были убиты девочки. Маридален и…

– Да-да, тра-ля-ля, – прервала ее Ирья.

– Но в те вечера он не был с вами дома, как вы показали на допросах, так ведь?

– Я, мать твою, уже не помню. У меня был приказ.

– Какой именно?

– Валентин сказал то же самое той ночью, когда мы впервые были вместе… ну, знаете. Что полиция будет задавать мне подобные вопросы каждый раз, как произойдет изнасилование, просто потому, что его подозревали в совершении преступления, за которое не смогли осудить. И что, если у него не будет алиби в новом деле, они постараются осудить его независимо от того, виновен он или нет. Он сказал, что полицейские обычно так поступают с людьми, которые, по их мнению, избежали наказания по другим делам. Поэтому я должна была клятвенно заверить полицию, что он был дома, про какое бы время меня ни спросили. Это избавит нас обоих от многих бед и от потерянного времени, вот что он сказал. Makes sense^[24], подумала я.

– И вы действительно верили, что он был неповинен во всех тех изнасилованиях? – спросила Катрина. – Хотя знали, что он насиловал и раньше.

– Да не знала я, мать твою! – прокричала Ирья, и из гостиной раздалось тихое похрюкивание. – Ничего я не знала!

Катрина хотела надавить на нее, но Беата под столом ущипнула ее за колено.

– Ирья, – произнесла Беата мягко. – Если вы ничего не знали, почему захотели поговорить с нами сейчас?

Ирья посмотрела на Беату, снимая воображаемые волокна табака с белого кончика языка. Размышляла. Решилась.

– Его ведь осудили. За попытку изнасилования, верно? А когда я убирала квартиру, чтобы сдать ее другому съемщику, я нашла эти… эти… – Казалось, что голос ее внезапно без всякого предупреждения ударился о стену и застрял в ней. – Эти… – На больших глазах с красными полопавшимися сосудами выступили слезы. – Эти фотографии.

– Какие фотографии?

Ирья шмыгнула носом:

– Девушек. Молодых девушек, почти девочек. Связанных и с этими штуками во рту..

– Тряпками? Кляпами?

– Кляпами, точно. Они сидели на стульях или на кроватях. На простынях была видна кровь.

– А Валентин? – спросила Беата. – Он был на тех фотографиях?

Ирья отрицательно покачала головой.

– Значит, они могли быть постановочными, – сказала Катрина. – В сети ходят так называемые фотографии изнасилований, сделанные профессионалами специально для тех, кого такое интересует.

Ирья снова покрутила головой:

– Они были слишком напуганы. Это читалось в их глазах. Я… узнала страх перед тем, как Валентин собирался… хотел…

– Катрина говорит, что совсем не обязательно эти фотографии были сделаны Валентином.

– Ботинки, – всхлипнула Ирья.

– Что?

– У Валентина были такие ковбойские ботинки с длинными острыми носами и пряжкой сбоку. На одной из фотографий видны эти ботинки на полу рядом с кроватью. И тогда я поняла, что это может быть правдой. Что он действительно мог насиловать, как про него и говорили. Но не это хуже всего…

– Вот как?

– За кроватью видны обои. И это были именно те обои с тем же самым рисунком. Фотографии были сделаны в квартире на цокольном этаже. В кровати, где мы с ним… – Она зажмурила глаза, выжав из них две малюсенькие капельки жидкости.

– И что вы сделали?

– А вы как думаете? – просипела Ирья, вытирая рукой нос. – Я пошла к вам! К вам, кто как бы должен защищать нас.

– И что мы сказали? – спросила Катрина, не сумев скрыть неохоту, с которой задавала этот вопрос.

– Вы сказали, что разберетесь. И отправились с этими фотографиями к Валентину, но ему, конечно, удалось отбрехаться от них. Он сказал, что это была такая игра по обоюдному согласию, что он не помнит, как звали тех девочек, что он больше никогда их не видел. Потом он поинтересовался, заявил ли на него кто-нибудь из них. Они не заявляли, на этом дело и кончилось. То есть оно кончилось для вас. А для меня оно только началось…

Она осторожно провела костяшками указательных пальцев под глазами, наверняка думая, что у нее накрашены глаза.

– Да?

– Заключенным позволено совершать из Илы один телефонный звонок в неделю. Мне по телефону сообщили, что он хочет со мной поговорить. И я навестила его.

Катрине уже не было нужды слушать продолжение.

– Я сидела в комнате для свиданий и ждала его. А когда он вошел, стоило ему только посмотреть на меня, как мне уже померещилось, что он снова сжимает своей ручищей мое горло. У меня дыхание перехватило. Он сел и заявил, что, если я хоть слово скажу кому-нибудь о договоренности насчет алиби, он меня убьет. Что, если я вообще буду говорить с полицией о чем угодно, он меня убьет. И что если я думаю, что он надолго задержится в тюрьме, то я ошибаюсь. Потом он встал и вышел. И у меня не осталось никаких сомнений. Пока я знаю то, что знаю, он все равно меня убьет при первой же возможности. Я поехала домой, заперла все двери и проплакала три дня. На четвертый день мне позвонила так называемая подруга и попросила денег в долг. Она регулярно просила у меня денег – подсела на какой-то героиновый наркотик, только что появившийся на рынке, его позже назвали «скрипкой». И я обычно просто клала трубку, но в тот раз поступила иначе. Следующим вечером она уже сидела у меня дома и помогала сделать мой первый укол, я тогда вообще впервые за всю жизнь попробовала наркотик. О господи, и это помогло. «Скрипка»… все проблемы были решены… это…

Катрина заметила отблеск старой влюбленности во взгляде опустившейся женщины.

– И вы тоже подсели, – сказала Беата. – Вы продали дом…

– Не только из-за денег, – ответила Ирья. – Мне надо было убежать. Спрятаться от него. Все, что могло привести его ко мне, надо было уничтожить.

– Вы перестали пользоваться кредиткой, не зарегистрировались по новому адресу, – перечислила Катрина. – Вы даже не стали получать социальное пособие.

– Конечно не стала.

– Даже после смерти Валентина.

Ирья не ответила. Она сидела не моргая, совершенно неподвижно, а дым от сгоревшей самокрутки, зажатой между желтыми от никотина пальцами, поднимался к потолку. Катрине она показалась похожей на зверька, выхваченного из тьмы автомобильными фарами.

– Наверное, узнав об этом, вы испытали облегчение? – осторожно спросила Беата.

Ирья механически покачала головой, как китайский болванчик:

– Он не умер.

Катрина тотчас поняла, что она не шутит. Что она сказала о Валентине в самом начале? «Вы не знаете Валентина. Он другой». Не «он был другим», а «он другой».

– Как думаете, почему я вам рассказываю все это? – Ирья потушила окурок о столешницу. – Он приближается. С каждым днем он все ближе, я чувствую. Иногда по утрам я просыпаюсь, ощущая его руку у себя на горле.

Катрина хотела сказать, что это называется паранойя и неотрывно следует за героином, но внезапно потеряла уверенность. А когда голос Ирьи опустился до низкого шепота, а взгляд обшарил все темные углы комнаты, Катрина тоже это почувствовала. Руку на горле.

– Вы должны найти его. Пожалуйста. До того, как он найдет меня.

Антон Миттет посмотрел на часы. Половина седьмого. Он зевнул. Мона пару раз заходила к пациенту с одним из врачей. Больше ничего не происходило. Когда так сидишь, появляется много времени для размышлений. Даже слишком много. Потому что через какое-то время мысли становятся негативными. И вероятно, все было бы ничего, если бы с теми негативными вещами, о которых он думал, можно было бы что-то сделать. Но драмменского дела было не изменить, как и решения не сообщать о дубинке, которую он нашел тогда в лесу недалеко от места преступления. Он не мог вернуться назад во времени, чтобы не говорить и не делать того, что ранило Лауру. И он был не в состоянии по-другому провести первую ночь с Моной. И вторую тоже.

Он вздрогнул. Что это? Звук? Кажется, он раздался где-то в глубине коридора. Антон напряженно прислушался. Теперь все было тихо. Но звук точно был, а ведь, помимо равномерного писка машины, фиксирующей удары сердца в палате у пациента, здесь не должно было быть никаких звуков.

Антон беззвучно поднялся, расстегнул ремешок, блокирующий в кобуре служебный пистолет, вынул его и снял с предохранителя. «За ним ты должен очень хорошо приглядывать, Антон».

Он ждал, но никто не появлялся. И он медленно пошел по коридору. По дороге Антон дергал ручки всех дверей, но все они были заперты, как и положено. Он повернул за угол и осмотрел расстилающийся перед ним ярко освещенный коридор. И там никого не было. Он снова остановился и прислушался. Ничего. Скорее всего, ничего и не было. Антон засунул пистолет назад в кобуру.

Ничего не было? Ну нет. Что-то вызвало волну воздуха, долетевшую до чувствительной мембраны его уха и заставившую ее дрожать, только и всего, но этого было достаточно для того, чтобы нервы зарегистрировали это и послали сигнал в мозг. Неоспоримый факт. Однако вызвать волну воздуха могли тысячи разных причин. Мышь или крыса. Громко лопнувшая лампочка. Снизившаяся под вечер температура, из-за которой деревянные конструкции здания начали сжиматься. Птица, ударившаяся об окно.

Только теперь, успокоившись, Антон обратил внимание на то, как ускорился его пульс. Надо бы снова начать заниматься спортом. Привести себя в форму. Вернуть себе тело, то тело, которое было настоящим им.