«Никто за меня не сделает это – не поступит меня в новую школу. В старой я учиться – НЕ БУДУ. Даю себе два дня. Выучу все эти кретинские даты с начала года, буду сама тянуть руку и никого не подпускать к доске через мой труп. Нет, просто не буду. И вообще – болеть мне больше нельзя, медсправка нужна».
…Танькино лицо при виде подруги в раздевалке сначала вытянулось в удивлении, а затем сникло, прямо в обиде.
– Явилась! Являются только, знаешь кто? Сама ж меня учила. А я к тебе собиралась после школы. Мы с мамой «поцелуйчиков» напекли с абрикосовым повидлом, – насупившись, чуть не с угрозой объявила она.
– Учиться хочу, – без улыбки, оберегая губу от новой трещины.
– С ума сошла! Больная ты, или где? И как тебя мама отпустила-то?
– Она на работе. И я не больная.
– Ну, здоровая, только вылитая эта… испуг ходячий.
Таня тронула лоб подруги. Аня отодвинула её руку.
– Да всё нормально. Нормальнее уже… Мне же надо исправить пару.
– Ты что, из-за этого?! Вопще, она на тебя чё-то взъелась. Я вопще не понимаю, как так можно, человек хворый, а она…
– Что она?
– Да какую-то ерунду буровит. Что хвосты стали носить после войны вдовы, чтобы показать, это… что они ищут себе это, мужей.
– Что-о?! Она что, совсем? Каких ещё мужей? Какие вдовы!
Аня в панике схватилась за свой ничего не подозревающий хвостик на затылке.
Нелюбовь тоже бывает взаимной. Ещё как. Чаще, наверно, чем любовь. То, что классная относится к ученице Анне Маниной, как к чему-то чуждому, выбивающемуся из рамок, очерченных указкой, давно понятно.
Когда стало ясно, что история – это не для учёбы, а для сонного опупения, пришлось что-то с этим делать – читать подпольно, подпартно, то бишь, держа книжку на коленях, или рисовать запоем – куколок, балеринок. Фигурки в пачках – в полёте, в лебединой стойке, в безутешной «жизельной». Вырисовываешь ручки, ножки, все изгибы – почти танцуешь.
Прочитанная в шесть лет книжка про детство Галины Улановой наполнила Анину голову и сердце, все её существо, мечтой о балете – о том, что выше привычных жизненных рамок. Парить, блистать… И эта одежда – пачки! Стоило увидеть их в «Лебедином» – околдовали. Прозрачная слоистость, сама по себе сказочная, воздушность и упрямая непокорность гравитации – как? Вот как все эти слои держатся и не падают? И чуть трепещут, волнуются, как живые. Тайна. И существа, облачённые в пачку – они, конечно же, неземные.
Учиться балету, только ему.
«Посмотри на себя! В чём душа держится, кожа да кости. А там выносливость шахтёра нужна. Да ещё близорукая. Какая из тебя балерина!»
Сказала мама.
И Аню отдали в музыкальную школу. Как отдают в солдаты, не спросив, или в заключение за провинность. Дома было пианино, что ж ему пропадать? Ну и… Слух у девочки был, чувство ритма было, чего ж ещё? А не было главного. Желания.
Всё желание ушло в балет.
Преподавательницу специальности звали Аделина, от слова «ад». Аделина Игоревна была ростом с Аню – у неё был горб. При этом кисти рук, как и сами руки, были вполне крупные, взрослые. И пальцы с коротко подстриженными бледными ногтями оказывались на удивление сильными, когда обхватывали кисть Аниной руки, уча, как правильно давить на клавиши. Но у Ани не получалось с силой. Аделина выходила из себя и прибегала к линейке – думала, силы прибавится, если линейкой по пальцам. Но нет, не прибавлялось.
Музыкальная школа стала чем-то вроде экзекуторской. Когда ученица шла туда, она шла на казнь – медленную и мучительную.
Между тем, когда стали проходить Баха, Бетховена, Прокофьева, Аня полюбила их вещи и играла с удовольствием, особенно «Лунную». В ней действительно было что-то от луны, от тайны ночного неба, и как всякая тайна, она завораживала. Как-то, вместо заболевшей Аделины, с ученицей занималась другая преподавательница. И она её хвалила! Как раз за «Лунную». И на экзамене ей поставили пятёрку – первую за всё время!
Но основная вскоре выздоровела, и всё пошло по-старому. По-пыточному.
Мама ничего не желала слышать. Это была даже не решимость, а одержимость: дочь её умрёт, но будет заниматься музыкой. Должно быть, она прочитала о каком-нибудь музыканте, который в детстве тоже занимался из-под палки, а потом стал великим. Из-под палки, может, и становятся. Но не из-под линейки.
Балет, и рисованный, был опасен, сбивал с пути истинного. Погружаясь, можно не заметить, как возле парты останавливается учительница истории – с открытыми на этот раз глазами. Наблюдает, вроде бы, с интересом даже, стоя за плечом беззвучно, будто смерть, дарит художницу долгим скорбным взглядом, как неизлечимого больного, молча сгребает с парты листочки с рисунками и запихивает их в конец классного журнала.
«Тише, тише, ребятки…», – тише обычного.
Не могла знать Анна Манина, что в тот день было положено начало досье. На неё. Как на редкий вид – для их приличного класса – породы «падших особ», «искательниц запретных удовольствий» и чего-то ещё такого… Балет – часть демонически вредных удовольствий, тёмная сила, придуманная исключительно для превращения неокрепших юных созданий в падшие – сразу, минуя какие-то другие стадии. «Маугли» в ТЮЗе – не лучше. Мальчик-то голый! Класс ходил на спектакли кукольного театра для детсада.
Так что, будучи на должности руководителя культурно-массового сектора, последнего по значимости в активности класса, ученица слабо справлялась с этой работой.
Краеведческий музей, конечно, захватывающее место, но класс в нём честно побывал уже раз пять. На удивление облезлым лисам и совам, которым в пору уже здороваться с учащимися 8-го «В». А больше никуда.
«Подрабатывала» Аня в стенгазете, рисуя мимозы на 8-е марта и солдат в касках на 23-е февраля. Солдаты получались неубедительно: с девочкиными лицами, хоть и в касках.
А досье пополнялось, раз появилось. Как-то раз – изъятой книгой.
– Может, лучше тебе всё же домой, а? И так малахольная, да ещё с лица сбледнула… Точно, привидение, – Танька тычет в зеркало возле раздевалки.
Да, бледненькая. Да, плоская. Два невнятных бугорка только-только «завязались» на месте груди. Но их, и без того робких, расплющивает на нет Черный фартук. Глаза… Глазищи: светлая карь – карие, но не тёмные, а Танька говорит, «сзелена». Может, они бы и могли стать украшением, и ресницы тоже. Бабушку послушать, так и бровки собольи… Но ведь очки! Несчастные эти очки с довольно толстыми стеклами минус четыре с половиной. Тонкая шейка, ужас: стёкла толстые, шейка тоненькая.
Да. Вот так выглядит порок: тощая, в общем и целом, фигурка в красных сапожках с загнутыми носками. Разве что порок сердца – такой диагноз тоже приклеивался к прозрачному телу.
Теперь ещё и ОН. Провела рукой по гладким волосам, с опаской коснувшись его – орудия чего?! На добродетели можно поставить жирный крест.
«Ах! Да на чём угодно, лишь бы не на новой школе».
Прорвать линию фронта у доски – невозможно. Такого ещё не было. Лес рук, и тощенькой Аниной руки классная не замечала, хоть убей! Нравилась ей жирная пара, зачем её исправлять. До окончания четверти оставалось всего два урока истории.
– Ты так тянешь руку, даже эти все заметили, Зинка спрашивает, она что, на доску почёта метит?
Таня в силу своей простоты общалась со всеми в классе, и с «элитными» в том числе. Зина Пуртова была как раз той первой фрейлиной, что брякнула как-то про детей у искусственной. Вид у Зины был важного значимого человека, и говорить она умела значимо, могла и голос повысить, чуть что. Аня звала её Максимовной – по отчеству.
«Попросить кого-нибудь из «свиты» поговорить с классной? Дохлый номер». Как вдруг осенило!
– А знаешь, что… – тихо проговорила она, лизнув корочку на губе.
– Что-о?
– Ты скажи Максимовне, что я на самом деле ничего не знаю, но что на спор пойду к доске без шпоры.
– А смыслово? – засомневалась Танька.
Учительница истории, сообщив в сороковой раз, что инки жили в «Перу», вдруг приоткрыла щёлки глаз и направила взгляд в сторону их парты.
Аня только вздохнула. И произнесла, не размыкая губ:
– Смыслово, смыслово. Тогда она меня вызовет.
Танька молча уставилась на Аню округлёнными глазами.
– А-а.
Начинающий чревовещатель побеждает опытного, со стажем с до нашей эры! И надо было видеть этого опытного, когда все даты, устно и письменно, отлетали от дорвавшейся, как щепки из-под рубанка папы Карло. Учитель старался, задавал и задавал вопросы, но – караул! Выдохся? Что бы ещё такого спросить – искал у себя на столе, в сумке, на потолке, под стулом. Ученица знала то, что и не задавали: подноготную дреговичей, вятичей, веричан каких-то. Потому, в некотором замешательстве сложил учитель своё орудие – указку на стол, скрестил руки на впадине и спросил заискивающе:
– А… есть ли, Манина, у тебя справка, что ты допущена до занятий после болезни?
Если бы у Маниной была указка в руках, она бы её выронила. Она бы выронила всё подряд. Но в руках не было ничего, зато был азарт и новая школа впереди.
– Есть! Конечно!
Никакой справки не было в помине. Откуда? Мама, увидев утром одетую в школьную форму дочь, пригрозила закрыть её на ключ, уходя на работу. Вступился папа – вот уж неожиданность.
– Радоваться надо – вот как человек рвётся в школу. Была бы больная, лежала бы в кровати и охала. А тут вон – бегает. И пусть бегает. Слава богу!
– Слава КПСС, ты хотел сказать, – с запалом поправила беспартийная мама партийного папу.
Папа тут же пожалел, что ввязался, с таким раздражением поправил съехавшие очки. Очки эти! От него-то, от папы, и у Ани слабое зрение. И на войну его не взяли из-за зрения, о чём он всегда жалел.
– Ты всегда найдёшь, к чему прицепиться, – сказал он без выражения.
– Нет, ну скажи тогда, скажи – много хорошего тебе дала твоя партия? А?
– А почему она должна давать? Это я ей должен! И все мы! – тут уже кричит папа.
– Что?!
«Ленин встал, развёл руками: “Что поделашь с дураками?”» (Не Шекспир.)
Когда-нибудь мама убьёт папу. Так её взрывает этот «дегенератизм». Папа бросает вилку, было это за завтраком, и скрывается в другой комнате. Кухонную дверь он больше не трогает, как-то раз хлопнул так, что вылетело стекло.
Мама не остаётся в долгу и кричит уже ему вслед. Крик мечется между полом и потолком и нехотя зависает по углам квартиры чем-то липким. Конца ему не будет никогда, потому что там он только и ждёт момента, чтобы обрушиться на чью-то голову вновь.
Аня со своей болезнью перестаёт быть центром внимания и, вообще, сколько-нибудь заметной фигурой, под шумок подхватывает свой рыжий портфель, у неё одной был такой во всей школе – мама тоже из Риги привезла, наматывает два шарфа вместо одного и сбегает в школу.
Всё нормально: взрослым с их взрослыми проблемами не до каких-то там детских вопросиков.
– Ну ты даёшь! – подруга не ожидала от «малахольной». – Как она не хотела, но всё же поставила тебе – пятак!
– Это же прямо был театр: открывала журнал целую вечность, куча листков из него вываливалась, она эту кучу собирала с пола на негнущихся ногах, потом искала ручку – другую вечность. За указку хваталась, как за соломинку…
– А когда ты успела справку-то взять?
– Справку? Справки-то нет. И не будет.
Танька ахнула.
– Ты же видела: главное, уверенно сказануть. Нахально даже.
– Ну она же всё равно не отцепится.
– Ай, ерунда! Что-нибудь придумаю. Какая-то там бумажка.
Не могла Аня ещё знать всего великого и страшного могущества каких-то там бумажек. Впрочем, только-только начала осознавать, что без них ей не светит поступить в новую школу. За каждой скрывалась нешуточная цепь препятствий. На очереди было заявление – подпись родителей на нём. Мама будет против, как пить дать.
Новая школа дальше от дома, чем старая. До неё аж три автобусных остановки. Пешком минимум полчаса. Можно по другой дороге – через железнодорожные пути, но там насыпь щебня высокая, да ещё темень по утрам. Дополнительные расходы на транспорт.
«И что тебе этот английский язык? – скажет мама. – Тебе нужно думать о серьёзной профессии». Они-то с папой технари, оканчивали политех. Значит, все на свете должны быть технарями. Ну а если она узнает о тех вольностях в новой школе, которых нет ни в одной другой, не о чем тогда и мечтать.
Нет, синие чулки тут ни при чём, и не ретроградство никакое. На старых фотографиях молодые мама и папа – позавидовать можно, какие балдёжные. Хохочут до упаду, уцепившись друг за дружку, чтобы на ногах устоять. Папа спортивный, подтянутый – «крест» на кольцах мог держать, и такое фото было. Танцуют в компании друзей, да не просто, а чтобы смешно: мужчины переодеты в платья, женщины в широченные брюки и кепки, как у Маяковского; где-то на природе палят из здоровенного деревянного пистолета, гоняют на мотоцикле. Ничего что жили тогда в бараке с удобствами на улице.
Они, наверно, все тогда были весёлые – война окончилась, они победители, как не радоваться. Жить стало лучше, жить стало веселее – особенно после смерти автора этого наблюдения. Но почему-то недолго.
Как будто подменили маму и папу на других. Работа. Служение долгу. Мама в институте на ставку да в техникуме на полставки, папа руководит отделом с утра до ночи. Когда видятся на пятачке кухни – не радуются встрече. Совсем. Хорошо, если не полосуют друг друга руганью. Не веселятся больше. Не балдеют. Папа с телевизором или газетами «Гудок», «Правда»; мама с книгой или журналом – может, и балдеют, но каждый над своим.
Они что? Да просто напрочь забыли про то, как раньше им было хорошо и весело вдвоём, да вообще, как весело быть молодыми. Если бы они помнили…
Если бы помнили, разве были бы против, чтобы и их дети испытали всё это: пирушки, забавы, удовольствия. Но нет, отшибает. Только запрещать, опасаться, перестраховываться.
«Но видит Бог, излишняя забота – такое же проклятье стариков, как беззаботность – горе молодёжи» ("Гамлет". Шекспир).
И над всем этим всемогущий, великий и страшный закон: Что Скажут Другие! Соседи, коллеги по работе, родственники, уборщица в подъезде тётя Дуся. Ведь ВСЕ они непременно бросят всё, прибегут и страшным хором ЧТО-ТО скажут. Если их дочь научат чему-то не тому в непонятной школе. Что тогда!
А дети. У них другое. Они-то никогда не были взрослыми. Только и могут, что поражаться – как же их не понимают родители!
О проекте
О подписке