Пихта как религия

Хотелось баррикаду, мало было просто закрыться на задвижку. Спиной к двери, возвращаясь к ровному дыханию. Будто кто-то гнался за ней. А никто и не думал гнаться. И дома пустота да глухота – никогошеньки. На работе. Наработе – можно и так. Такое существительное. Или имя собственное. Твою маму как зовут? – Наработе. А папу? И папу – Наработе. А как по другому? Мама редко когда приходит в восемь, чаще в десять – вечерники до девяти, пока доедет, институт далеко от дома. Папа, бывает, и того позже.

Супчик оставлен, и трёхдневный вполне съедобный, электричество есть, чтобы разогреть, что ещё человеку надо? Для красоты – ёлочка стоит до сих пор, на видном месте. Кто-то, оказывается, выбрасывает их прямо на следующий день – во, молодцы! Ради одного дня загубить дерево? Хотя и ради месяца – для него не лучше.

Что до новогодних ёлок, то в Аниной семье это было не просто так, это был культ. Их не покупали на каких-то там вшивеньких ёлочных базарах.

Работникам железной дороги, как папа, привозили из самой настоящей тайги в специально отведённых вагонах. Только это были не ёлки, а сибирские пихты – настоящие царицы среди хвойных. Иголочки изумрудного цвета, мягонькие, их можно жевать, а ветками можно водить по лицу. В семье верили только в пихту.

Забирали их прямо из вагона, и один раз папа взял Аню с собой. Железнодорожные пути для настоящего железнодорожника – роднее дома родного. Вагоны, колодки, стрелки – семья. Нырнуть под вагоны стоящих составов – да это игра такая, на реакцию и ловкость. Ещё и дочь обучил. «Ничего опасного в этом нет, если посмотреть в голову состава: горит там красный, смело лезь. Даже если состав вдруг двинется, успеешь выскочить – для этого подлезать надо ближе к передним колёсам». Это и забавляло, и будоражило – шутя пробегать невредимым сквозь многотонные грузовые составы. Получше, чем карабкаться на переходной мост, где вечно пронизывал ветер.

Дом, где они жили, стоял прямо у вокзала, перейдёшь через пути – считай дома. Жизнь на железной дороге. Привыкаешь. Гудки, стук колёс, переговоры диспетчеров – ничто из этого не мешало. Даже нравилось иногда – засыпая, слушать в ночной тишине набирающий разбег поезд. Такая музыка. Сначала чёткий ритм на ударных. Разгон – смешанный оркестр из струнных и духовых. Когда состав разгонится окончательно – шум дождя. Мощного тропического ливня.

Избранницу тогда уложили на санки, как ребёнка, и повезли домой. И не было среди прохожих ни одного такого, кто не смотрел бы с завистью на этот груз.

Потом она оживает в тепле жилища – бесподобным запахом, обещанием необыкновенного нового года. И как же после расстаться с ней? Вот тут-то и беда. Никто из семьи не хотел взваливать на себя преступление – предательство, отправление ёлки в никуда. Так и стоит обычно, чуть не до марта. Один раз попалась ёлочка хитрее остальных – дала корешки! Растёт во дворе с тех пор.

Пропащий Новый год, каникулы насмарку. Прощай и вечер в новой школе. Утренник в старой, и тот мимо. Одна радость была на них – танец. С детского сада бессменная Снежинка. Из года в год была одна сверхзадача: сшитый мамой костюм из марли переколдовать в настоящую балетную пачку. Но всё, чего можно было достичь, оставалось пропитанной картофельным крахмалом аптечной марлей. Но даже в таком подобии Аня чувствовала себя… балетной танцовщицей.

«Что ж, можно и дома станцевать. Только достать с антресолей костюмчик».

Маловат, конечно, хоть и расставлен не раз. На этот раз к нему добавлено нечто ещё. Из самого дальнего угла тумбочки одна тайная вещь – пуанты. Настоящие балетные пуанты. Откуда? Из театра, вестимо. Помогла добрая билетёрша: как-то в антракте «Лебединого» притащила Ане на её просьбу уже отслужившие. Они, правда, выглядели совсем дохлыми: непонятного цвета, протёртые, с полуоторванными не лентами, а грязными верёвками. Но картонная подошва была невредимой. Руками не из того места Аня выходила дохлятину. С новыми лентами, почищенная, подлатанная, она стала вполне пуантами.

Первые шаги были мучительны. Под пластинку «Щелкунчик» боль отступала.

Музыка – царство загадки, и кто ей только дал всё это необъяснимое… Величие, великолепие, утешение и вдохновение. То есть, она сама даёт человеку, который окунается в неё – о, как в море – у них общее с морем! Когда танцуешь, её слышишь не ушами, а всем телом сразу, всеми клетками. И оно начинает жить по-другому, твоё тело. Улитка внутри загибается или тихо отправляется в глубокий обморок. Открываются закоулки и глубины, о которых ты и не знал, они заполняются музыкой, и ты становишься тем, какой ты есть на самом деле. Счастливым притом!

Море, хоть и огромно, но границы всё ж имеет. А музыка – нет! Нет у неё границ совсем, и язык – один для всех. Китаец играет Чайковского не хуже русского, русский может сыграть «весь мир». Вавилонскую башню строили поначалу под музыку, а потом перешли на разговоры… И танцевать можно под любую музыку – хоть народную, хоть симфоническую. Музыка и есть главный хореограф.

Родительские танго и фокстроты валялись на полу. Служительница Терпсихоры пластом на диване, забросив ноги на его спинку. «Жаль, не станцевали с Гамлетом. Это искусство – полёт, самоотверженность, любовь и боль».

…На высокой скале, волосы свободно развеваются на ветру, руки взметаются вверх, короткий шажок и… полёт. Скольжение вглубь, в чуть прохладную таинственно-тёмную воду. Звуки музыки всё ещё слышатся, еле угадываемые, приглушённые глубиной, убаюкивают…

Мать нашла спящую Снежинку в чём-то пугающем на ногах. Обеспокоенная, потрясла её за плечо, вроде бы дочь открыла глаза. Но снова закрыла их.

– Ты уроки сделала?

Аня пробормотала что-то… Мама разобрала только слово «весной». Недовольная, она стащила с её ног непонятную обувку, принесла одеяло и укрыла им спящую.

Прогулки по ленте Мёбиуса

Утро было не сказать чтобы добрым. На неразложенном диване, он слегка кособочил, лежать – калечиться. На полу веером пластинки без пакетов, там же пуанты, как два заморённых сурка. Чулки приклеились к пальцам ног – они были сбиты на выступающих суставах и кровили.

Хуже того – утром состоялся разговор. Мамы с дочерью. Папа, счастливый, уже сбежал на работу. Аня, сидя всё на том же диване, сосредоточенно пыталась отодрать довольно толстый хэбэшный чулок от пальцев ступни.

Вошла мама – грозовой тучей, из которой вот-вот полыхнёт. Волосы не накручены, брови сдвинуты в наконечник копья. Голос и тон – барабаны войны. Она и не зашла даже, а переступила через порог и остановилась в дверях, уперев руки в бока, в одной скрученный в трубку журнал. Так и застыла, не проходя, будто брезгуя комнатой, где находится дочь.

– Что ты тут ещё устраиваешь? Соседи снизу звонили, возмущались – музыка гремела, топот. Кто у тебя тут был?

То ли Аня не совсем проснулась, чтобы безо всяких ответить на напор, то ли подвёл рефлекс – молчи, когда мама говорит. Голос не включался.

– Отмолчаться хочешь? – наступала мама.

– Никого тут не было… Музыка играла, да, – еле слышно произнесла дочь.

– Да чего ради? Чего это она вдруг играла ни с того ни с сего? Как за пианино сесть, так тебя не допросишься. Ты уроки сделала? – голос мамы всё накалялся. – И открывай рот пошире, не мямли!

– Там особо делать нечего было. По английскому позавчера ещё сделала…

– Да что мне твой английский! Других что, нет предметов? Алгебры, геометрии?

– Так не задано было, нету их сегодня.

– Где дневник? – маме пришлось подойти к дочери.

Бросив чулок, Аня полезла в портфель.

– Что за обложка?! – дневник маме не понравился.

– Из «Огонька» гора Фудзи.

– Я знаю, что это Фудзи. Чего ради она здесь?

– Красивая.

Чулок никак не отклеивался. Мама недовольно опустилась на диван, полистала дневник, без слов вернула его Ане.

– Ну, так что за дикие пляски?

– Да какие дикие? – Аня подняла на маму глаза и проснулась наконец. – Я под «Щелкунчика»… Что плохого в танцах? Вы почему-то танцевали раньше, когда гости приходили, – сказала она уже вполне внятно.

– Вот именно, когда гости приходили, когда был праздник какой-нибудь.

– У меня тоже был праздник… – Аня запнулась.

– Какой это, интересно?

– У меня… я Новый год отмечала.

Мама помолчала, но, видно, оттаивать и не думала.

– И что, обязательно, чтобы соседи звонили? И откуда только у тебя эти кошмарные… тапки?

– Тапки? Это пуанты! Ты что, пуанты не знаешь? Мне… балерина их дала, настоящая.

– Ну, наверно, не дома надо в них танцевать, раз они так стучат? Да перестань ты теребить этот чулок!

– А где?! Где мне танцевать? Я просила, чтобы меня отдали в балет, – глаза вмиг наполнились слезами.

– Вот оно что! На музыку у тебя сил нет – сидеть за фортепьяно и нажимать на клавиши у тебя сил нет, а скакать и прыгать, как табун лошадей, значит, есть?

– Значит, есть! Потому что я люблю это! Не скакать и прыгать, а танцевать. А когда сажусь за пианино, у меня сразу начинает колоть в шее и в плечах, – Аня рукавом утёрла нос и глаза.

– Что ты городишь! Только сейчас додумалась до такого?

– Я не придумываю. Это могло быть после того… Почему-то вспомнила только сейчас. А это было ещё до школы…

– Интересно, что ещё сочинишь?

– Сочиню? Ладно. Не было ничего.

– Нет уж, сказала «а»… Продолжай.

– Когда мы ещё жили возле нефтекомбината, там рядом какая-то стройка была… гора песка. И мы прыгали в эту гору с недостроенного этажа. Один раз я спрыгнула, и мне сверху ударило что-то вот сюда. В верх спины, в шею почти. Это был лом. Чугунный такой лом.

– О господи! И говоришь только сейчас?

«Вот сейчас мама бросится ко мне, прижмёт к груди…»

– И ты хочешь, чтобы тебе ещё верили? Молчала, молчала десять лет, надумала!

– Да я же забыла, сразу же забыла про это. Больно было, только когда ударило. А потом перестало, и я побежала дальше… Я же маленькая была.

Мама поднялась. Горько поджала губы, как делала бабушка, её мама.

– У всех наших знакомых, кого знаю, дети играют на пианино по два часа в день, никто их не заставляет. Потому что трудолюбивые и ответственные. А тебе лишь бы оправдания своей лени придумать. Тебе не стыдно? Ты хотя бы знаешь, сколько денег истрачено на твоё обучение? Мы с отцом в чём-то себе отказывали. А моих нервов сколько? И всё зря! Вы меня в гроб вгоните…

Горечь в голосе, глаза покраснели. Мама прикрыла их ладонью и, горестно согнувшись, вышла из комнаты.

«Нет, ну…» Аня опустила руки. А потом рывком дёрнула за чулок и отодрала его вместе с запёкшейся уже коростой. Ссадина закровила вновь.

«Я для неё вот такая вот ссадина. Незаживающая. И зачем? Я не просила. Зачем всё это надо было… тратить?»