Дело в том, что помимо социологии я изучал еще и театральную драматургию в Академии музыкальных и сценических искусств имени Яначека. Это такое учебное заведение, куда двадцатилетний актер мог заявиться после ночи, проведенной в знаменитом круглосуточном баре по соседству, и, рыгнув, возгласить: “А теперь слушайте меня, вы, ублюдки: однажды нам всем придется отвечать за свою преждевременную смерть”.

– Ярда, что ты опять несешь?

– Я?! Ну ты и козел! Это же Антонен Арто…

– Что, правда?

В общем, моя первая альма-матер и Академия кое-чем разнились. Если на социологическом факультете взращивали критическое мышление и пожинали интеллектуальный скепсис, то на театральном “воспитывали творческих личностей”, как бесхитростно выразился в самом начале нашей учебы один из преподавателей.

Это воспитание имело, естественно, свою специфику, заключавшуюся прежде всего в том, что воспитывать творческую личность могла только другая творческая личность; ученик получал посвящение от учителя, как в тибетском буддизме. От факультета социологии Академия отличалась чуть более свободным духом и намного более индивидуальным подходом, хотя воспринять эти добродетели удавалось не всем. Как ни парадоксально, главная трудность состояла в том, что из некоторых адептов творческие личности вылуплялись слишком быстро, как попкорн из кукурузных зерен в микроволновке. Так что буквально в начале второго курса не в одной студии приходилось поднимать потолки, чтобы этим личностям хватало там места и не приходилось горбиться.

Процесс обучения в Академии в общем-то сводился к эпизодическому подбиранию крох святости со стола безумца.

Например, изредка у нас объявлялся русский режиссер, настоящий богатырь, который всю жизнь разъезжал между Москвой и Петербургом, а теперь, прямо как Наполеон на Эльбу, оказался временно сослан в Брно^[4]. Первым делом он запрещал студенткам ходить на занятия в джинсах и кедах, потому что актриса прежде всего должна быть красивой, так что на будущее – только платье и туфли на каблуке. Введя эти ограничительные меры, от которых мои прошаренные друзья с отделения гендерных исследований пришли бы в неописуемый ужас, он пускался репетировать с нами Достоевского, куря одну за другой прямо в аудитории сигареты и рассуждая о том, что значит ставить Федора Михайловича в мире без Бога. Непосвященному могло показаться, что это значит беспрерывно курить и бросать на местную версию Настасьи Филипповны пылкие взгляды, которые при всем старании нельзя было счесть режиссерскими указаниями. Но именно в этом-то и состояло преимущество Академии. Здесь все еще задавались по-настоящему важными вопросами, уже не интересовавшими социологию; правда, платой за это была терпимость ко всяким побочным эффектам, сопровождавшим безуспешные поиски ответов на те самые вопросы, – к болезненному нарциссизму, разнообразным пагубным привычкам, хронической депрессии, а в более легких случаях – к несносному самодовольству и неискоренимой бестактности. Прямо-таки сборная Парнаса в привычном основном составе.

В этом смысле сильное впечатление произвел на меня один семинар, который – так уж получилось – тоже вела режиссер из России. Дама с волосами цвета воронова крыла со скрипом поднялась по деревянным ступеням в наше гнездо, пристроившееся под самой крышей, села на обшарпанный стул, задумчиво поглядела на верхушки церковных шпилей и произнесла: “По-настоящему изменить человека могут только любовь и смерть. Слышите, дети? Любовь и смерть – ничто другое вас не изменит. Ни о чем другом и говорить не стоит. Лишь любовь и смерть – уж поверьте”. После этого глаза ее наполнились слезами, и пара, которая длилась всего несколько минут, завершилась.

Наконец дверь распахнулась и Роман плюхнулся на стул напротив меня.

Сорри, у меня сегодня была инспекция. Ты уже заказал?

– Тебя ждал.

– Решил, что будешь? – спросил он, погрузившись в меню.

– Не знаю, или вегетарианский шашлык, или, может, фалафель.

– Я буду шашлык, – объявил он. – Ну что, ты на сегодня все?

– Да вроде да. Я интервью перепечатываю, этим и дома можно заняться. А ты?

– Надо бы отчет написать. Опять пластиковые окна там, где можно было отреставрировать деревянные, – ответил он, недовольно покачав головой.

Роман выучился одновременно на архитектора и на юриста. Теперь он работал за смешную зарплату в комитете по охране памятников и вел нескончаемый бой с новоделом, визуальными загрязнениями и огороженными террасами кафе, выстеленными зеленым ковролином.

– Ты лучше скажи, как там Ева? – спросил я о своей бывшей сокурснице и новой девушке Романа. – С тех пор, как вы начали встречаться, я о ней ничего не знаю.

– Она все еще в Польше, премьера через пару недель. Надеется, что мы с тобой опять приедем.

– Ну, и как у нее дела?

– Мы созваниваемся ночью по Скайпу, раньше она не может, – пожал он плечами. – Слушай, она и в Академии такой была?

Мне не хотелось рассказывать Роману, какой была Ева в годы студенчества. Мы с ней даже жили вместе одно время, и я знал, каково это – ждать до полуночи, пока она ненадолго освободится.

– Твоя девушка в двадцать шесть лет работает в Польше режиссером Национального театра, тебе грех жаловаться, – упрекнул я его. – И по Скайпу, кстати, сейчас чем только не занимаются, вы бы тоже могли поэкспериментировать.

Роман ухмыльнулся, а мне вдруг вспомнилось:

– Слушай, я сегодня такой сон видел…

– Чемодан на колесиках, который прямо на улице оседлала рыжая незнакомка, – да, такое нечасто показывают.

– Весна, что поделаешь. А главное – вокруг нас все так и пело! Настоящая harmonia urbis!

Мы оба закончили классическую гимназию и из восьми проведенных там лет семь изучали латинский язык, так что теперь могли общаться на латыни даже в вегетарианском ресторане посреди брненского Бронкса.

– Где-то в семидесятых как раз на Пекаржской ушла под землю целая трамвайная остановка вместе с людьми, – сообщил Роман. – Понятно, почему ты услышал эту музыку, там же внизу сплошные пустоты. Странно, правда, что ты не разобрал воплей женщины, которая тогда погибла.

– Серьезно, что ли? – удивился я, прожевав кусок.

– Да это же самое знаменитое местное предание – ну, вернее, городская легенда. В общем, остановка провалилась прямо напротив больницы. Люди ждут себе трамвая, а тут – бац! – и под ними разверзается пропасть. Туда угодили мужчина и женщина, мужчину пожарники вытащили, а женщина исчезла. Ну, не было ее в этой трясине. Засосало, короче. Там вырыли восьмиметровую яму – и все равно никаких следов. Останки нижней части тела нашли где-то в начале девяностых, когда разгребали нелегальную свалку возле слива в реку. А чуть позже на берегу Свитавы обнаружили череп.

– Это что, страшилка такая?

– True story, – ухмыльнулся Роман. – Нижнюю часть тела даже удалось идентифицировать. Если я правильно помню, по брюкам со странными вставками между штанинами, – продолжал он, не обращая внимания на мой недоверчивый взгляд. – Погибшая была женщиной в теле, и ее муж вспомнил, что ей приходилось вшивать в брюки специальные клинья.

– То есть мы с тобой за обедом обсуждаем женщину, которая провалилась под землю и вшивала клинья между ног? – уточнил я.

– Ну да. Вот по этим необычным штанам ее и опознали.

– А на том черепе, что нашли на берегу Свитавы, сохранилась рыжая прядь, накрученная на бигуди…

– Об этом не слышал, – ответил Роман, скомкав салфетку и бросив ее на тарелку.

Мы вышли на улицу, на резкое апрельское солнце, и зажмурились. Не успели еще наши глаза, ослепленные ярким светом, к нему привыкнуть, как мимо нас проехала на самокате девушка, чьи голени были похожи на двух рыбин.

– Я уж и не помню, когда в последний раз видел на Цейле такую красоту, – заметил Роман.

Мы вместе дошли до центра и распрощались возле Библиотеки имени Магена. Роман отправился писать свой отчет о состоянии мира, в котором деревянные окна заменяются на пластиковые, потому что производить новое дешевле, чем ремонтировать старое. А мне вдруг захотелось зайти в библиотеку и подняться в музыкальный отдел. Это был настоящий оазис посреди города, место, где можно на несколько часов уединиться в наушниках, – а весь мир тем временем пускай себе вертится как сумасшедший, раз ему так нравится; хотя я бы на его месте давно бросил это занятие. Обычно я набирал по пять-десять альбомов в зависимости от настроения и, опустившись в винтажное кресло, надевал большие студийные наушники. В тот раз мне под руку попался новый альбом американского “Кронос-квартета” – лиричные аранжировки песен из болливудских фильмов; заодно я взял и несколько других их дисков.

Я как раз слушал струнные квартеты Альфреда Шнитке, когда на телефоне, лежащем рядом с проигрывателем, высветилось сообщение. “Кронос” играл Шнитке настолько неистово, что я подумал, а нельзя ли смычком подгонять скаковую лошадь на финишной прямой? – и тут же прочел: Может, ты уже знаешь – Ян Балабан умер. И когда я во второй раз прочел сообщение, там было то же самое: Может, ты уже знаешь – Ян Балабан умер. И в третий раз тоже.