1850–1860-е годы

Времени

Зачем до сей поры тебя изображают

С седыми прядями на сморщенных висках,

Тогда как у тебя на юных раменах

Лишь только крылья отрастают?

О время, пестун наш! – на слабых помочах

Ты к истине ведешь людей слепое племя

И в бездну вечности роняешь их, как бремя,

И бремя новое выносишь на плечах.

Счастливый грек тебя, как смерти, ужасался,

Он в руки дал тебе песочные часы,

Косой вооружил и в страхе повергался

Пред лезвием твоей сверкающей косы.

А мы, среди своих попыток и усилий

Склонив перед тобой бесславное чело,

Твердим: когда-нибудь, авось, погибнет зло

От веянья твоих неслышно-мощных крылий!

Лети скорей, крылатое, скорей!

Нам в душу новыми надеждами повей!

Иль уж губи всех тех, которым ты пророчишь

Один бесплодный путь, и делай все, что хочешь!

Скорей мое чело морщинами изрой

И выветри скорей с лица румянец мой

И обреки меня холодному забвенью…

Что за беда! Другому поколенью

Ты наши лучшие надежды передашь,

Твердя ему в урок удел печальный наш.

Своекорыстие – и все, что сердце губит,

Невежество – и все, что гасит ум,

Мне беспрестанно в уши трубит:

«Живи без чувства и без дум!»

Вполне постигли мы бесплодные стремленья

К добру, к отрадному сочувствию людей.

И, выстрадав одно лишь право на презренье

Мы говорим в порыве нетерпенья:

«О время! улетай скорей!»

Ноябрь 1851

Бред

Твой светлый лик вчера являлся мне

В каком-то странном полусне.

Ты на меня смотрела с состраданьем,

Как будто перед расставаньем.

Лаская слух, звучал мне голос твой:

«Не умирай, о милый мой!

Не уноси с собой в поток забвенья

Твою любовь – твои стремленья.

Еще не все изведано тобой

Под этим солнцем и луной.

Ты погибал, в холодной тьме блуждая, —

Блуждал, любви моей не зная.

Дай сердце мне! Его я сберегу:

Здесь на земле я все могу…

Могу к труду твои направить руки,

Могу твои прославить муки.

Приди ко мне! Склонись на грудь мою!

Узнай, как я тебя люблю!..»

И в полусне, твоим речам внимая,

Я плакал, недоумевая…

Как счастия земного сон живой,

Ты, вся любовь, была со мной.

И нежные твои лобзал я руки —

И трепетал, боясь разлуки…

1854

На берегах Италии

Я по красному щебню схожу один

К морю сонному,

Словно тучками, мглою далеких вершин

Окаймленному.

Ах! как млеют, вдали замыкая залив,

Выси горные!

Как рисуются здесь, уходя в тень олив,

Козы черные…

Пастухи вдали на свои жезлы,

С их котомками,

Опершись, стоят на краю скалы —

Над обломками.

Там, у взморья, когда-то стоял чертог

С колоннадами,

И наяды плескались в его порог

Под аркадами.

Там недавно мне снился роскошный сон —

Но… всегда ли я

Ради этих снов забывал твой стон,

О Италия!

Вдохновляемый плачем твоим, я схожу

К морю сонному,

Словно тучками, мглою далеких вершин

Окаймленному.

Там в лазурном тумане толпой встают

Тени бледные.

То не тени встают – по волнам плывут

Пушки медные.

Корабельный флаг отдаленьем скрыт.

Словно дымкою.

Там судьба твоя с фитилем стоит

Невидимкою…

1858

Ночь в Соренто

Волшебный край! Соренто дремлет —

Ум колобродит – сердце внемлет —

Тень Тасса начинает петь.

Луна сияет, море манит,

Ночь по волнам далеко тянет

Свою серебряную сеть.

Волна, скользя, журчит под аркой,

Рыбак зажег свой факел яркий

И мимо берега плывет.

Над морем, с высоты балкона,

Не твой ли голос, примадонна,

Взвился и замер? – Полночь бьет.

Холодной меди бой протяжный,

Будильник совести продажной,

Ты не разбудишь никого!

Одно невежество здесь дышит,

Все исповедует, все слышит,

Не понимая ничего.

Но от полуночного звона

Зачем твой голос, примадонна,

Оборвался и онемел?

Кого ты ждешь, моя синьора?

О! ты не та Элеонора,

Которую Торквато пел!

Кто там, на звон твоей гитары,

Прошел в тени с огнем сигары?

Зачем махнула ты рукой,

Облокотилась на перила,

Лицо и кудри наклонила,

И вновь поешь: «О идол мой!»

Объятый трепетом и жаром,

Я чувствую, что здесь недаром

Италия горит в крови.

Луна сияет – море дремлет —

Ум колобродит – сердце внемлет —

Тень Тасса плачет о любви.

1858

Для немногих

Мне не дал бог бича сатиры:

Моя душевная гроза

Едва слышна в аккордах лиры —

Едва видна моя слеза.

Ко мне виденья прилетают,

Мне звезды шлют немой привет —

Но мне немногие внимают —

И для немногих я поэт.

Я не взываю к дальним братьям

Мои стихи – для их оков

Подобны трепетным объятьям,

Простертым в воздух. Вещих слов

Моих не слушают народы.

В моей душе проклятий нет;

Но в ней журчит родник свободы

И для немногих я поэт.

Подслушав ропот Немезиды,

Как божеству я верю ей;

Не мне, а ей карать обиды,

Грехи народов и судей.

Меня глубоко возмущает

Все, чем гордится грязный свет…

Но к музам грязь не прилипает,

И – для немногих я поэт.

Когда судьба меня карала —

Увы! всем общая судьба —

Моя душа не уставала,

По силам ей была борьба.

Мой крик, мой плач, мои стенанья

Не проникали в мир сует.

Тая бесплодные страданья,

Я для немногих был поэт.

Я знаю: область есть иная,

Там разум вечного живет —

О жизни там, живым живая

Любовь торжественно поет.

Я, как поэт, ей жадно внемлю,

Как гражданин, сердцам в ответ

Слова любви свожу на землю —

Но – для немногих я поэт.

1859

Безумие горя

Посв. пам. Ел. П…й

Когда, держась за ручку гроба,

Мой друг! в могилу я тебя сопровождал —

Я думал: умерли мы оба —

И как безумный – не рыдал.

И представлялось мне два гроба:

Один был твой – он был уютно-мал,

И я его с тупым, бессмысленным вниманьем

В сырую землю опускал;

Другой был мой – он был просторен,

Лазурью, зеленью вокруг меня пестрел,

И солнца диск, к нему прилаженный, как бляха

Роскошно золоченая, горел.

Когда твой гроб исчез, забросанный землею,

Увы! мой – все еще насмешливо сиял,

И озирался я, покинутый тобою,

Душа души моей! – и смутно сознавал,

Как не легко в моем громадно-пышном гробе

Забыться – умереть настолько, чтоб забыть

Любви утраченное счастье,

Свое ничтожество и – жажду вечно жить.

И порывался я очнуться – встрепенуться —

Подняться – вечную мою гробницу изломать —

Как саван сбросить это небо,

На солнце наступить и звезды разметать —

И ринуться по этому кладбищу,

Покрытому обломками светил,

Туда, где ты – где нет воспоминаний,

Прикованных к ничтожеству могил.

1860

* * *

Когда б любовь твоя мне спутницей была,

О, может быть, в огне твоих объятий

Я проклинать не стал бы даже зла,

Я б не слыхал ничьих проклятий! —

Но я один – один, – мне суждено внимать

Оков бряцанью – крику поколений —

Один – я не могу ни сам благословлять,

Ни услыхать благословений! —

То клики торжества… то похоронный звон, —

Все от сомнения влечет меня к сомненью…

Иль, братьям чуждый брат, я буду осужден

Меж них пройти неслышной тенью!

Иль, братьям чуждый брат, без песен, без надежд

С великой скорбию моих воспоминаний,

Я буду страждущим орудием невежд

Подпоркою гнилых преданий!

1861

* * *

Признаться сказать, я забыл, господа,

Что думает алая роза, когда

Ей где-то во мраке поет соловей,

И даже не знаю, поет ли он ей.

Но знаю, что думает русский мужик,

Который и думать-то вовсе отвык…

Освобождаемый добрым царем,

Все розги да розги он видит кругом,

И думает он: то-то станут нас бить,

Как мы захотим на свободе-то жить…

Признаться, забыл я – не знаю, о чем

Беседуют звезды на небе ночном.

И точно ли жаждут упиться росой

Цветы полевые в полуденный зной.

Но знаю, о чем тайно плачет бедняк,

Когда, запирая свой пыльный чердак,

Лежит он, и мрачен, и зол оттого,

Что даже не смеет любить никого,

И зол он на звезды – что с неба глядят,

Как люди глядят – и помочь не хотят.

Я вам признаюсь, что я знать не могу,

Что думает птица, когда на лугу

Холодный туман начинает бродить,

А солнце встает и не смеет светить.

Но знаю – ох, знаю, что мыслит поэт,

Когда для него гаснет солнечный свет.

Ведь я у цензуры слуга крепостной,

Так думает он – и, холодной рукой

Сдавя свою голову, тихо поет,

Когда его музу цензура сечет.

Признаться, не знаю, что думает пес,

Когда птички крадут в навозе овес,

Когда кот пушистым виляет хвостом,

Не знаю, что думают мыши об нем,

Но знаю, что думают слуги царя,

Ближайшие слуги!

Усердьем горя,

Они день и ночь молят господа сил,

Чтоб он взволновать им народ пособил:

Дай, Боже! царя убедить нам хоть раз,

Что плохо бы было престолу без нас;

Ведь эдакий глупый презренный народ:

Как хочешь дразни – ничего не берет.

20 марта 1861

* * *

Твой скромный вид таит в себе

Так много силы страстной воли,

Что не уступишь ты судьбе

Ни шагу без борьбы и боли.

Мгновенья счастья ты трудом

Или болезнями искупишь;

Но пред общественным судом

Ресниц стыдливо не потупишь.

Свет осужден тобою – он

Не может дать тебе закона;

Святая правда – твой закон,

Святая гордость – оборона.

Пускай поэта стих живой

В тебе отзыва не находит,

Поэт, отвергнутый тобой,

Тебя и встретит и проводит.

Осмеянный певец любви

Не осмеет твои порывы —

Откликнется на все призывы,

На все страдания твои.

1863

* * *

Все, что меня терзало, – все давно

Великодушно прощено

Иль равнодушно позабыто,

И если б сердце не было разбито,

Не ныло от усталости и ран, —

Я б думал: все мечта, все призрак, все обман.

Надежды гибли, слезы высыхали,

Как бури, страсти налетали

И разлетались, как туман, —

И ты, которая, даря меня мечтами,

Была отрадой для души больной.

Унесена – исчезла за горами,

Как облачко с поднявшейся росой…

1864

Век

Век девятнадцатый – мятежный, строгий век —

Идет и говорит: «Бедняжка человек!

О чем задумался? бери перо, пиши:

В твореньях нет творца, в природе нет души.

Твоя вселенная – броженье сил живых,

Но бессознательных, – творящих, но слепых,

Нет цели в вечности; жизнь льется, как поток.

И, на ее волнах мелькнувший пузырек,

Ты лопнешь, падая в пространство без небес, —

Туда ж, куда упал и раб твой, и Зевес,

И червь, и твой кумир; фантазию твою

Я разбиваю в прах… покорствуй, я велю!»

Он пишет – век идет; он кончил – век проходит.

Сомненья вновь кипят, ум снова колобродит, —

И снова слушает бедняжка-человек,

Что будет диктовать ему грядущий век…

1864

* * *

Рассказать ли тебе, как однажды

Хоронил друг твой сердце свое,

Всех знакомых на пышную тризну

Пригласил он и позвал ее.

И в назначенный час панихиды,

При сиянии ламп и свечей,

Вкруг убитого сердца толпою

Собралось много всяких гостей.

И она появилась – все так же

Хороша, холодна и мила,

Он с улыбкой красавицу встретил;

Но она без улыбки вошла.

Поняла ли она, что за праздник

У него на душе в этот день,

Иль убитого сердца над нею

Пронеслась молчаливая тень?

Иль боялась она, что воскреснет

Это глупое сердце – и вновь

Потревожит ее жаждой счастья —

Пожелает любви за любовь!

В честь убитого сердца заезжий

Музыкант «Marche funebre»^[13] играл,

И гремела рояль – струны пели,

Каждый звук их как будто рыдал.

Его слушая, томные дамы

Опускали задумчивый взгляд, —

Вообще они тронуты были,

Ели дули и пили оршад.

А мужчины стояли поодаль,

Исподлобья глядели на дам,

Вынимали свои папиросы

И курили в дверях фимиам.

В честь убитого сердца какой-то

Балагур притчу нам говорил,

Раздирательно-грустную притчу, —

Но до слез, до упаду смешил.

В два часа появилась закуска,

И никто отказаться не мог

В честь убитого сердца отведать,

Хорошо ли состряпан пирог?

Наконец, слава Богу, шампанским

Он ее и гостей проводил —

Так, без жалоб, роскошно и шумно

Друг твой сердце свое хоронил.

1864

Неизвестность

Кто этот гений, что заставит

Очнуться нас от тяжких снов,

Разъединенных мысли сплавит

И силу новую поставит

На место старых рычагов?

Кто упростит задачи сложность?

Кто к совершенству даст возможность

Расчистить миллион дорог?

Кто этот дерзкий полубог?

Кто нечестивец сей блаженный,

Кто гениальный сей глупец?

Пророк-фанатик вдохновенный

Или практический мудрец?..

Придет ли он как утешитель

Иль как могучий, грозный мститель,

Чтоб образумить племена;

Любовь ли в нужды наши вникнет,

Иль ненависть народам кликнет,

Пойдет и сдвинет знамена?

Бог весть! напрасно ум гадает,

А там предтеча, может быть,

Уже проселками шагает,

Глубоко верит и не знает,

Где ночевать, что есть и пить.

Кто знает, может быть, случайно

Он и к тебе уж заходил,

Мечты мечтами заменил

И в молодую душу тайно

Иные думы заронил.

1865

Плохой мертвец

Схоронил я навек и оплакал

Мое сердце – и что ж, наконец!

Чудеса, наконец! – Шевелится,

Шевелится в груди мой мертвец…

Что с тобой, мое бедное сердце?

– Жить хочу, выпускай на простор!

Из-за каждой хорошенькой куклы

Стану я умирать, что за вздор!

Мир с тобой, мое бедное сердце!

Я недаром тебя схоронил,

Для кого тебе жить! Что за радость

Трепетать, выбиваться из сил!

Никому ты не нужно – покойся!

– Жить хочу – выпускай на простор!

Из-за каждой хорошенькой куклы

Стану я умирать, что за вздор!

1865

Поздняя молодость

Лета идут, – идут и бременят, —

Суровой старости в усах мелькает иней, —

Жизнь многолюдная, как многогрешный ад,

Не откликается – становится пустыней… —

Глаза из-под бровей завистливо глядят,

Улыбка на лице морщины выгоняет.

Куда подчас нехороша

Улыбка старости, которая страдает!

А между тем безумная душа

Еще кипит, еще желает.

Уже боясь чарующей мечты,

Невольно, может быть, она припоминает,

При виде каждой красоты,

Когда-то свежие и милые черты

Своих богинь, давно уже отцветших, —

И мнит из радостей прошедших

Неслыханные радости создать,

Отдаться новым искушеньям —

Последним насладиться наслажденьем,

Последнее отдать.

Но страсть, лишенная живительной награды,

Как жалкий и смешной порыв,

Сменяется слезой отчаянной досады,

Иль гаснет, тщетные желанья изнурив.

Так музыкант, каким бы в нем огнем

Ни пламенели памятные звуки,

С разбитой скрипкой, взятой в руки,

Стоит с понуренным челом.

В душе – любовь, и слезы, и перуны,

И музыки бушующий поток… —

В руках – обломки, порванные струны

Или надломленный смычок.

1866

Среди хаоса

Я не того боюсь, что время нас изменит,

Что ты полюбишь вновь или простыну я.

Боюсь я – дряблый свет сил свежих не оценит,

Боюсь – каприз судьбы в лохмотья нас оденет,

Не даст прохлады в зной, в мороз не даст огня…

Отдамся ль творчеству в минуты вдохновенья! —

К поэзии чутье утратил гордый век:

В мишурной роскоши он ищет наслажденья,

Гордится пушками – боится разоренья,

И первый враг его – есть честный человек.

Наука ль, озарив рассудок мой, понудит

Сонливые умы толкать на верный след! —

Мой связанный язык, скажи, кого разбудит?

Невежество грозит, и долго, долго будет

Грозить, со всех сторон загородивши свет.

Вооружу ли я изнеженные руки

Пилой и топором, чтоб с бедною толпой

Делить поденный труд, – ужели, Боже мой!

Тебя утешит, в дни томительной разлуки,

Мечта, что я вернусь голодный иль больной?

Чудес ли ожидать без веры в тайны неба!

Иль верить нам в металл – как в высшее добро?

Но биржа голосит: где наше серебро?!

Богач клянет долги, работник ищет хлеба,

Писатель продает свободное перо.

Покоя ль ожидать! – но там, где наши силы

Стремятся на простор и рвутся из пелен,

Где правды нет еще, а вымыслы постылы, —

Там нет желанного покоя вне могилы,

Там даже сон любви – больной, тревожный сон.