Глава 5. Чай и трубка

Я вспомнил, как мне довелось чаёвничать с Главным стражем Пангеи Ланселем Грэкхом, и решил, что, судя по всему, события склонны повторяться раз за разом, пока их участники не извлекут из них нужный урок.

На сей раз чаепитие предполагалось в лагере старейшин, устроенном посреди пустыни: шатры из козьей шерсти, устланные внутри толстыми разноцветными коврами, мельтешащие повсюду прислужники в просторных светлых одеждах, на шее каждого – браслет в цвет золота песков. На расстоянии от шатров я обратил внимание на запорошённый песком грузовой люк (заметил, споткнувшись об откидную петлю), предназначенный, вероятнее всего, для хранения продуктов. Там же без конца сновали двугорбые верблюды. В целом весьма незатейливый быт кочевого народа.

Одна странность не давала мне покоя: каждый встречный, исключая Ингрит и старейшин, вёл себя так, будто не замечает меня, – не здоровался, даже не любопытствовал на мой счёт. Никто не остановил на мне и взгляда.

Ощущать себя пустым местом было нелепо и обидно. Я посетовал на это Ингрит, но та лишь улыбнулась с толикой превосходства, словно ребёнку, и, не поддайся я вновь меланхолии, я бы чувствовал себя дурак дураком.

Так в смятении я дождался заката.

– Ничему не удивляйся! – сказала Ингрит. – Делай, что скажут, и не бойся!

Тем самым она, того не ведая, вызвала во мне компульсивное внутреннее сопротивление. Я в напряжении провожал закатное солнце, словно навеки провожая свой покой. Стремительно холодало. На небосводе одна за одной загорались звёзды. Прислужники разожгли костёр прямо под звёздами, оставили на подносе глиняную посуду и разошлись по шатрам – все, кроме согбенного старичка с длинной жиденькой косой, – в отличие от других, он не носил на шее браслета.

Несмотря на близость живого огня, меня до костей пробирал озноб, и теперь я жалел об оставленной внутри статуи куртке. Чтобы отвлечься, я глядел на старичка, гадая, на сколько он моложе старейшин – в противоположность им он выглядел комично: всё время трясся, но не от холода, а будто что-то дёргало его изнутри, постоянно ухмылялся и смеялся невпопад, словно его собственные мысли были уморительны для него. Он сидел особняком, грея в руках предмет из камня или кости, издали похожий на ключ, размером в половину ладони.

Из темноты за алыми бликами мерцающих искр появилась Ингрит. Колдунья достала из закреплённой на поясе сумки небольшой мешочек, подошла к стоящему у огня сосуду, из которого струями шёл белый пар, приоткрыла крышку, бросив в него из мешочка несколько щепоток сушёной травы. Я с тревогой посмотрел на неё, ожидая тотчас получить объяснения, но она отвернулась, как все те люди, словно не замечая меня, и уселась по другую сторону костра, а двое старейшин – недружелюбный Аббас, что грозился стереть из памяти мою тень, и другой, немногословный Ихсан – расположились по обе стороны от меня, от чего я сильнее напрягся, тщетно пытаясь унять дрожь. Третий (как мне показалось, главный среди них) подошёл к Ингрит, положил руку на её ладонь и что-то прошептал.

– Что это? – спросил я, когда Ингрит поднесла мне глиняную чашу, которую только что сама доверху наполнила дымящейся жидкостью из сосуда.

– Чай, – ответил за неё главный старейшина, которого звали Джаббар. – Мы будем пить чай и курить трубку.

Я втянул ноздрями дым – зелье Ингрит пахло мятой и анисом. Пригубил из чаши: чай горький, перенасыщенный травами, но на непритязательный вкус вполне сносный. Аббас забрал у меня чашу, передавая по кругу. Тем временем Джаббар по ту сторону костра закурил трубку. Огонь плясал сам по себе, не оставляя тени, и это было не ново. Очутиться опять в мире теней было сродни возвращению домой.

И мне вдруг стало удивительно легко. Столь же нежданно захотелось пить.

Чаша вернулась ко мне, и я с жадностью пил. Жгло внутри, но жажда становилась нестерпимой, мучила сильнее и сильнее, хотя я осушил чашу почти до дна. Вышло до безобразия неловко – допив, я выронил посуду. Хотел произнести извинения, но кто-то подал мне трубку, дымящую чёрными, улетавшими к костру кольцами, и через эти кольца я увидел лицо старшего, Джаббара, – лицо улыбалось, и морщины на нём множились, образуя глубокие щели на окаменелой коже.

На коленях старейшины появилась книга, он раскрыл её, и как только он это сделал, заиграла музыка. Если можно назвать музыкой непрерывно тянущееся дребезжание, ритмичное, монотонное… и глубже любой мелодии эти звуки достигали ума – улавливались им прежде любой мысли, оттесняя за коридор восприятия всякую мысль.

Я уже плохо понимал, где нахожусь и что делаю. И где-то с краю, на периферии сознания, возник тот забавный старичок. Полузакрыв глаза, он сидел по колено в песке, раскачиваясь корпусом взад-вперёд. Прижимая к зубам давешний «ключ», указательным пальцем ударял по торчащему меж двух пластин язычку, извлекая тот самый звук, доводящий до обморока. «Варган. Никакой это не ключ, а варган. Вот как он называется!» – вспомнил я, и то была последняя здравая мысль, пришедшая мне в голову той морозной ночью под звёздами безымянной пустыни.

Старый Джаббар уже начинал читать. Следом за ним по мою левую руку начитывал то же суровый Аббас. Затем через равный интервал подключился Ихсан, сидевший справа от меня. Нараспев повторяя за первым чтецом, два старца заунывно бубнили мне в оба уха текст, который я не мог разобрать. И это полихоральное^[2] пение под ломающий нервы скрежет варгана погружало меня в забытьи туда, где не было места ни золотым пескам под холодными звёздами ночи, ни согревающему костру, ни Свидетелям тени…

Был лишь берег, устланный серой галькой, порывистый ветер пускает по воде рябь, грозные валуны у ломаной линии, где берут начало тёмные воды кристального озера. Рваные крылья, белые перья, замаранные свежей кровью, погружаются в воды и тонут в глубине. Я коченею от страха невозвратной потери. Чувствую лёд… И картина вдруг преображается, вытаскивая на свет иные льды отвесных скал, где алмазные блики играют над мертвенно-белой гладью снежной равнины, где я отпускаю Аурелие – источник света и вдохновенной любви, и тотчас рвусь за ней, гонимый одним лишь страстным желанием – быть рядом.

Но вдруг я понимаю: никакой любви нет. Ярость, гнев овладевают мной. Я оказываюсь в лесу у ночного костра, куда только что швырнул последний лотос надежды. Мои пальцы сомкнулись на её шее, я изо всех сил желаю смерти той, ради которой без оглядки покинул мир.

Через секунду-другую Аурелие, повлекшая гнев, уходит в тень. Но гнев остается – сам по себе горящий, свободный от источника. Подобно пульсу Земли: гнев – снаружи, гнев – внутри, слепой, не имеющий направления, не знающий пощады, – всюду!

И в нём пребывая, изнутри него я дышу его, своим огнём, смотрю его, своими глазами. Что вижу я теперь?.. Летящие пылинки в полоске света – дверь в тронный зал отворена. Словно монументы с зияющими трещинами на старом кладбище, скульптуры упакованы безжизненной известью времён – останки прошлого дворца, где на троне восседает новый король – оживший тлен из зловонного Отстойника в безупречном футляре прекрасного ангела Вечной Весны.

Слышу хлопóк: король раздражённо закрыл книгу, отложив в сторону. Брови на его фарфоровом лице изогнулись в дугу. Качнулись кудри смоляных волос, и корона из белого золота слетела с головы, – он едва успел подхватить её.

– Не хочешь ли ты сказать, жрец, что на Срединных болотах восстала Тьма?

– Так и есть, ваша милость, увы! Ибо даже самый гнусный человек не сотворит такое.

– Ты сказал, Книга Света содержит ответ. Я зачитал её до дыр, но ни черта не нашёл. Ничто не объясняет случившееся, – король, поморщившись, кинул взгляд на лежавшую в стороне книгу.

– Книга Света написана языком метафор и символов. Её смысл аллегоричен. Не стоит воспринимать буквально. Тайна откроется посвящённым.

– Будь добр, просвети! – Король нетерпеливо ёрзал и теребил перстни на холёных пальцах.

– Пророк, даровавший нам сей труд, предрекает Героя, который освободит изгоев с болот и уничтожит наше драгоценное поле лотосов. Ваши прекрасные тела начнут сохнуть, год за годом приближая старость, а за ней – неминуемую смерть. При всём своём совершенстве тела ангелов не приспособлены производить потомство. Люди же плодятся на болотах, точно в крольчатнике. С гибелью источника вечной молодости будущее королевства за изгоями. И начало тому – Герой. Он пока пробует силы.

– Как?! Убивая своих?.. Кто пойдёт за ним?.. Изгои поймают его и казнят без суда, подвесив на первом же дереве! – возмутился король, вскинув руки.

– Пока что он познал только силу, не понимая смысла. Со временем он поймёт, и за ним пойдут. И нет, за ним последуют не те, кто сейчас горюет о близких. На болотах существуют и иные изгои: им не по ком плакать и нечего терять, даже жизнь.

– Ты говоришь о Тьме?

Ответом стала тишина, но король понял.

– Хорошо. Я направлю отряд карателей на Срединные болота, чтобы навели порядок, вздёрнули душегуба. Гадюшник надо уничтожить на корню. Мало нам побега нашего жертвенного полубога – и тут, как назло, новая напасть!

– Камаэль найдётся, – голос говорившего дрогнул, сорвавшись на лживых нотках (или вздрогнул я, услыхав своё имя). – Я верну его. Времени достаточно, как того запаса крови, что я приберёг как раз для таких досадных случайностей. С Героем всё не так просто. Никто не знает его в лицо – нет живых свидетелей. Головы жертв, нанизанные на колья, не особо-то разговорчивы. Карателей мало. Отрядите сыщика!

Снова раздался хлопок – удар королевского кулака пришёлся по книге.

– Быть по сему! – произнёс разгневанный король.

Его визгливый голос резанул слух. И лишь теперь я понял, что крик правителя обращен ко мне, как и взгляд его, и речь, и что я до сих пор не замечал премудрого советчика-жреца лишь потому, что всё это время советовал королю сам. Я был рассказчиком, жрецом, обещавшим вернуть сбежавшего полубога, я смотрел глазами предателя-Сагды, наблюдая изнутри. Не знаю как, но вынырнув из тени, я слился с демоном, вещавшим королю, и мне удавалось оставаться незамеченным, пока я не сообразил, что к чему.

Отделив себя сознанием от демона, я был немедля обнаружен. Тронный зал остался позади. Сагда нёсся стремглав через дворы, переулки, мрачные лабиринты катакомб, стараясь вытолкнуть меня вон. Никогда прежде я не испытывал такого азарта, такой злобы. Всей своей волей я сопротивлялся ураганной силе, понимая, что вот-вот сорвусь обратно в пустыню, к каменноликим старцам. Демон Ботис с непревзойдённым упорством отстаивал тело Сагды, не было ни единой возможности его одолеть.

И я решил использовать безудержную силу демона против него самого. Поддался… Неожиданно прекратил всякое сопротивление. Тогда со всей свирепой мощью демон обрушился на меня. Как приклеенный, он падал, пропуская сквозь себя пограничную тьму, вместе со мной в пустыню теней.

Я упал на лопатки, врезавшись спиной в холодный песок. На мою грудь и лицо налипала какая-то илистая субстанция, чёрная и тягучая, она жгла, не давая сделать вдох. Я с усилием поднялся, ничегошеньки не различая вокруг. Ноги затекли, я не мог распрямить колени – так и стоял на полусогнутых, а едва разлепив глаза, увидел, что липучий ил плавно стекает с меня, нависая мерзкой чёрной слизью, и ложится к ногам, образуя лужу.

Скверна сходила с меня. Почти сошла, да не вся, а лишь её половина, когда остальное медленно просачивалось сквозь поры моей кожи, отравляя ядом внутренности. Голову наполнял шум, по телу сверху донизу разливался жар, ступни отяжелели, и где-то, почти вплотную у моих свинцовых сапог, разлитый в лужу ил стремительно сгущался. В растерянности я наблюдал…

За мной тем временем наблюдала Ингрит. Я видел её стоящей у потухшего костра, и ей дела не было до оживающего сгустка скверны: она неотрывно смотрела на меня глазами, полными ужаса. Между тем сгусток отдалялся от меня и, отдаляясь, скручивался в спираль, которая с каждым новым поворотом разрасталась вширь, обретая змеевидную форму, пока и в самом деле не превратилась в огромную змею, способную без труда удавить взрослого человека.

Змей, не змея! Знакомец из царства снов, обманом заманивший меня в ущелье, чтобы отнять голос. Демон Ботис, выдернутый из тела Сагды, предстал в своём истинном обличье.

Ярость слепила меня. Я готов был броситься на него с голыми руками, ввязаться в заведомо неравную схватку, только бы излить гнев, какого доселе не ведал. А змей, извиваясь чёрным туловищем, сбивал под собою песок, разбрасывая жёлтую пыль. Песчинки застилали до слёз глаза. Я слеп снаружи и изнутри. Еле-еле я различил обруч, посверкивающий золотом на гладкой змеиной коже. От обруча тянулась цепь того же золота с широкими звеньями.

Не раздумывая над тем, кто и как опоясал демона, я ухватил цепь и потянул на себя.

Змей неистово зашипел, кружась в песчаном вихре. Из-под золотого ошейника в разные стороны расходились кровавые порезы, под ними торчали острые шипы. Они пронзали змеиное туловище при натяжении повода. Кровь врага, его отчаяние и боль подстёгивали азарт, будоражили, приумножая ярость. Не узнавая себя, я тянул сильнее повод.

Шипение Ботиса перерастало в рёв. В едином порыве его челюсти ухватили кусок цепи. Стеная, звякнули оковы. Из окровавленной пасти змея вырвался плевок. Я тотчас повалился на песок вместе с оставленным в моей руке куском рваной цепи. С клокочущим сердцем я смотрел, как змей исчезает в пустоши, в предрассветной дымке, оставляя на песке отметины: рыхлые, восходящие к горизонту бугры, которые равнял с землёй наступавший с запада ветер.

Стремительное бегство змея обессилило меня, словно с его уходом я лишился источника, из которого черпал силы. Я опустился на колени, и первое, на что упал мой взгляд, был пожелтевший от времени лист бумаги – обложка книги, лежавшей на коленях старейшины Джаббара по ту сторону тлеющих углей костра. На обложке я прочёл название: «Книга Света». Наперекор настигшему меня опустошению, моё сердце вспыхнуло.

Но отнюдь не выцветшая надпись была тому виной, а почерк, что я узнал бы во все времена из тысячи других, – почерк Веры…