Глава 3. Внутри химеры

– Нет! – громче, чем следовало, вскричал я, пряча под капюшоном глаза. – Это не я!

– Знаю, знаю… – примирительно отвечал демон. – Последний лотос, возродивший его огонь, и Вера, она – Иллюстратор. Но память, их память… толкует об ином. Кто, как не ты, взлетал с арены на могучих белых крыльях? Кого, как не тебя, Освободителя, запомнил народ? И они… Живы одной лишь памятью. Что памятно – единственно верно. Камаэль, Странник, Освободитель, ангел, вернувший свет.

Бессмысленно отрицать – в химере я узнал себя: это мои уродливо непомерные крылья возвышались над площадью, это мой искажённый раздутой рельефностью торс демонстрировали гранитные глыбы.

– Боготворят… – протянул я, в дремучем лесу путаных мыслей не находя ни одной здравой.

Глядя на химеру, мне стало вдруг до омерзения стыдно за свой эффектный побег ввысь с арены Ямы на глазах у сотен зевак, ошеломлённых невиданным зрелищем.

– Боготворят… Почему?.. Когда стоило предать проклятию.

– Как я уже говорил, ни единой тени живого не суждено было уцелеть под карающим лучом освобождённого Последним лотосом света. Живого… Но то, что мертво, – погребённые в Отстойнике цветки лотоса, отпечатки памяти о жизнях, лишённых душ, – прело столетиями под грудой мусора и гнили, источая смрад, наконец воспрянуло. Пустоцветы тысячи мертвецов сорвали покрывала удушливых нечистот, превращённых очищающим светом в слои пепла, и из пепла вышли навстречу новому свету, что освободил их. Памятуя, разумеется, о богоподобном Освободителе, крылатом Камаэле… Вышли в жадном поиске среды обитания – новых тел…

– Кажется, я начинаю понимать. Ангелы пали, ты говорил, когда земля и небо поменялись местами. И эти мёртвые, бездушные твари, подобно вирусам, заняли тела тех, кто едва очнулся на новых землях среди разлетевшегося вдребезги хрусталя.

– Верно, Камаэль, ангелы по-прежнему дремлют в своих телах, похищенных мертвецами. А по земле ходят «они», и что хуже, «они», сами будучи мёртвыми, шаг за шагом, год за годом медленно, неуклонно убивают всё вокруг, ничего не оставляя взамен. Оглянись! Много ли жизни ты видишь?

Молчание было демону ответом. Необъяснимая, щемящая грусть завладела мной. Вот уж никогда бы не подумал, что буду тосковать по прежней Пангее, мире теней, что являли собой хоть и отражения, но живых, которые в сравнении с восставшими из отбросов Отстойника мертвецами казались цельными, наполненными энергией созданиями.

Моя меланхолия прервалась внезапно и болезненно – плечо сдавила сталь. Повернув голову, я увидел на своём плече латунную перчатку, выше – бесцветный, непроницаемый взгляд рыцаря, а немного в отдалении расслышал глухую, размеренную, исполненную достоинства речь:

– Вот вам бог. Я привёл его. Проводите сиятельного ангела в покои. В общем, как обычно, куда обычно. И, как обычно, без единого звука.

Ничему не научила меня жизнь. Не научила и смерть. Я укорял себя в мыслях, оборачиваясь на знакомый голос. Видно, суть моя – глупость, и призван я служить разменной монетой – не более, раз снова доверился демону и снова позволил вовлечь себя в обман.

Откуда-то появились еще три рыцаря – копии первого, в латунных доспехах, и лица, как броня, неприступны и холодны. Они окружили меня, загородив собою предателя Сагду, и он потерялся из виду, а воины увлекли меня дальше. Их чешуйчатая броня сверкала так ярко, что, околдованный сиянием, я упустил ориентир, а когда нашёлся, едва смог поверить тому, что стою у подножия монумента памяти самому себе.

И ещё сильнее было моё изумление, когда от прикосновения ладони рыцаря часть каменной кладки отделилась, быстро, бесшумно спружинила потайная дверь и копьё рыцаря толкнуло меня внутрь химеры.

– Выше! – скомандовал рыцарь, только я успел узреть впотьмах лестницу, неровными зигзагами ведущую наверх.

– Сегодня он совсем варёный! – сказал другой рыцарь, идущий следом, глядя, как медленно, карабкаясь, я преодолеваю железные ступени.

– Не знаю, что творит с ним жрец, но он от раза к разу всё медлительнее, – отвечал первый.

– А ещё говорят, он когда-то летал…

– Враки!

Признаться, я и сам уже не знал, что правда, а что миф, но слова рыцарей заставили и меня задуматься о причине моей медлительности. И я нашёл единственную причину, по которой медлил: медлил, потому что думал… Сагда, Ботис, демон, жрец новой Пангеи… Потому мы беспрепятственно достигли площади без жертвенных цветов. Жрец проделывает со мной одну и ту же церемонию, и от одной церемонии к другой я становлюсь нерасторопнее. Но мне известно: не спешу – значит, думаю. И значит, от одной церемонии к другой мне удаётся больше осмыслить. Вероятно, подумав ещё, я смогу это прекратить. Будто я всё ещё брожу в лабиринте того дурного сна, и не достаёт детали, не находится верный ключ, чтобы выбраться.

Итог моим размышлениям подвёл удар макушкой о металлическую опору на вершине скульптуры. Отдавшись мыслям, я не заметил, как мы добрались и как рассеянный свет из небольшого отверстия в камне разбавил темноту внутри химеры.

Непроизвольно я приник лицом к отверстию, и моему взору с вершины химеры открылся дивный пейзаж: вдали под серой рябью облаков раскинулось поле ярко-красных цветов – лепестки лотосов колыхались на ветру, чуть заметно мерцая по контуру – лепестки копили, берегли, взращивали семена живой анимы. Стало быть, это и есть источник, что не даёт украденным телам стариться, год от года поддерживая их неизменную красоту. С одной стороны, я воспрянул духом: мои братья и сёстры живы и телом и душой, – пускай спящие, но живые. Но с другой… мой дух подтачивали сомнения…

И тогда я посмотрел вниз. Мое внимание привлекла отнюдь не толпа коленопреклонённых умертвиев подле уродливой скульптуры, а еле заметная глазу тень, мелькнувшая у подножия – тень палача с его неизменным орудием. «Только не это!» – яснее ясного высветила разум внезапно вспыхнувшая мысль, разбередила в памяти чувств многократные повторения одного и того же события, когда я погибал от рук палача.

Та же мысль заставила переключить взор к полутёмной стене, нише со встроенным сосудом. К сосуду были присоединены приспособления наподобие рогов, ветвящихся вниз до самого основания скульптуры и дальше, на неизведанную глубину.

Но теперь я ведал, куда и для чего ведут эти похожие на рога трубки, как ведал и то, какие воды несут эти рукотворные реки. Нет, не скудные подачки далёкого солнца питают бескрайние поля алых цветов, а моя собственная кровь ритуально жертвенного и каждый раз воскрешаемого жрецом Сагдой бога проливается в сосуд и, стекая через рог, уходит в землю, насыщая живой анимой засеянные умертвиями поля. Каждый раз. Но не в этот! Мой разбуженный дух отчаянно противился насилию. Ум лихорадочно метался в поисках спасения, пока я с деланым смирением стоял на вершине внутри химеры, а два рыцаря позёвывали у меня за спиной.

Очередная казнь, бесславная, тайная, неумолимо приближалась со скрежетом ржавчины, стираемой со ступеней башмаками палача. Примагниченный взглядом к противоположной стене, в её корявых зарубках виделась вся моя незавидная жизнь, коей выпало обрываться вновь и вновь без смысла, по глупости, с чувством вины и стыда перед самим собою прежним, снося вновь и вновь удар за ударом… и так без конца.

Нить отчаяния выудила из памяти отчаяние иное, прошлое, когда во власти безумия я точно так же буравил глазами стену, битый могучим стражем, рыцарем и кузнецом Ланселем Грэкхом. Так ясно предстала пред мысленным взором та стена и рамка, которую я кровью вывел на ней, что стена, на которую я глядел теперь, вдруг почудилась мне точным повторением той, памятной с раскрытыми навстречу солнцу лепестками сияющего лотоса, начертанного кровью безумного художника в кузнице Ланселя Грэкха, Главного стража Пангеи.

Узнав стену, я будто проникся тем своим прежним безумием и, невзирая на близость шагов палача, уверенно двинулся к стене, порывисто, второпях принялся стирать рукавом налёт грязи и пыли. За наслоениями проступали крапинки – выцветшие вкрапления складывались в квадрат и, не пьяный, не в бреду, я мог поклясться: следы, проявившиеся на серой стене, были следами рамки, нарисованной самолично мной в старой кузнице.

С тройным усердием я стирал ладони о шершавую стену, с каждым новым сантиметром очищенной поверхности убеждаясь в том, что внутреннюю конструкцию идола дополняет никакая другая, а именно та стена, которую я узнал по собственноручно оставленному на ней следу. Усилия не прошли даром. Вырванным из прошлого ископаемым, запертый в неровной, истерзанной временем раме, вымученно и рьяно тянул вверх свои кровавые лепестки начертанный мною в порыве безумия лотос.

Не ко времени было размышлять о том, как и почему моя спонтанная картина из скрытой от небесного света Пангеи оказалась внутри статуи в Пангее света победившего, важно было, что я нашёл, разглядел за слоями пыли свой нарисованный цветок. «Не ко времени», – понял я, обернувшись. Рыцари, сторожившие меня, расступились, освободив проход палачу, тайком от толпы взошедшему на вершину химеры.

В чёрном плаще с красной каймой, опоясанный жёлтой лентой, он по-деловому, без суеты расчехлил топор. Заметно было по его скучающей мине: этот сценарий и он и я проходили не раз. Внове был один цветок. Призрачным отголоском прошлого он один не вписывался в сложившийся алгоритм, он один – чужеродный элемент устоявшегося паттерна – был способен сломать его, изменив предрешённый исход.

Я пытался соображать: «Вниз хода нет. Вверх? Нет крыльев, чтобы улететь. Или… – Я бросил взгляд на цветок. – Уж лучше показаться смешным, чем так запросто позволить отсечь себе голову. Повезёт – разобью голову, только сам, без топора и без них».

Решив так, я как оголтелый, с надрывным ором ринулся к нарисованному цветку.

Кто-то сзади ухватил за куртку, но внезапность и скорость моего порыва не оставляли шанса меня удержать. Оборвав все до единой пуговицы, я скинул куртку и устремился к цели, не гадая и не думая, целиком полагаясь на случай.

И случай обескуражил. Будто разом, как по щелчку, во всём мире погас свет. Так стало вдруг темно… И пусто…

Пусто везде: и там, где осталась куртка, где кипели яростью преследователи, и там, где только что была стена с выцветшим от времени рисунком, о которую я должен был разбиться. В замешательстве я вертел головой в разные стороны, до боли таращил глаза в неистовом желании разглядеть хоть что-нибудь. Но во сто крат сильнее неизвестности я боялся исчезнуть в этом «нибудь», потеряться, чтобы вновь возродиться в беспамятстве и легковерии.

Схватился за сердце – частый, рваный ритм. Ещё немного, и остатки разума растворились бы в этой пустоши.

Но столь внезапно накрывшая мир чернь столь же внезапно проявила чьё-то присутствие звуками, идущими издалека. В них я узнал голоса моих провожатых. Слышался и третий, незнакомый голос, вероятно, принадлежащий палачу. Они ругались, спорили, обвиняли друг друга, домысливая, куда мог подеваться их жертвенный пленник.

Ошибочно я полагал, что голоса шли из пустоши. Напротив, пустошь заглушала их, хотя те, кому они принадлежали, находились на расстоянии вытянутой руки. Так виделось мне, когда тьма, поредев, превратилась в тонкую серебристую вуаль. И я был под этой вуалью, и вуаль скрывала меня.

Невидимый для тех троих, я был и неосязаем. Я утвердился в этом, когда вначале боязливо, затем увереннее приблизился к палачу, коснулся рукой его топора… точнее, хотел коснуться, но не почувствовал остроты лезвия – мои пальцы прошли сквозь него, провалившись в пустоту.

«Я умер», – подумалось мне, и должно быть, произнёс это вслух, потому что тотчас услышал за спиной отклик:

– Нет, не умер. Ты отошёл в тень.