Глава 2. Город Замершей весны

Секира палача сверкнула над моей головой. Хруст позвонков, запредельный ужас и боль пробудили ото сна. Безотчётно влажными от пола руками я потрогал шею – на месте, разумеется, как и голова.

При всей очевидной нелепости пережитого во сне кошмара я вдруг обнаружил себя наяву стоящим в пространстве, замкнутом небывалой высоты кирпичными стенами. Вверху по сумеречному небу быстрой чередой проплывали облака. Я понял, что нахожусь на улице. Как мог я уснуть стоя?!

Мысль об абсурдности моего положения мигом отогнала другая, свидетельствующая о том, что ситуация ещё абсурднее, чем я мог предположить и, более того, опаснее наихудших предположений. За мной гнались, чтобы убить. И не просто убить – меня казнили. Я бежал от казни, от палача, будто только что пережитый кошмар протянулся щупальцами из сна в явь.

Завидев своего преследователя, прошмыгнувшего через крепостные ворота во двор, я дал дёру что есть мочи, в смертном ужасе, до мурашек холодея затылком на ледяном ветру. Намереваясь попасть внутрь крепости, я устремился к высокой, похожей на маяк каменной башне. Не найдя входа, начал взбираться по наружной винтовой лестнице, держась за хлипкие перила, пока не оборвался ряд опоясавших башню ступеней и я не очутился на смотровой площадке.

Отсюда открывался вид на город. Я на него даже не взглянул, но почему-то был уверен: город безумен. Я был всецело поглощён созерцанием крепостного двора у подножия башни. Туда мне предстояло упасть, если догонят. А догонят всенепременно – отсюда некуда деться.

Зачем я только сюда забрался?.. Сам себе устроил ловушку.

Ближе и ближе слышалось, как каменная крошка шуршит под ногами поднимающегося на башню палача. Я метался по кругу обзорной высотки, пренебрегая мыслями о спасении, всё более поддавался панике.

И в тот роковой миг он застыл передо мной с тяжёлым острым оружием, безлицый – для меня, – потому как я до одури боялся посмотреть ему в лицо. Нащупал ладонями заскорузлые бýтовые грани – деваться некуда, когда секира палача занесена над головой, кроме как срываться вниз на верную смерть, но всё лучше, чем то, к чему вынуждал палач.

«Лучше я сам», – сказал я себе, перегнулся через парапет и прыгнул.

Но успел обернуться напоследок, запечатлев лицо палача: изумлённое, оно было мне знакомо: широкое лицо с узкими щёлочками раскосых глаз.

Я думал, что исчезну, и я почти исчез, почти… Превратился в точку… Но точка почему-то не исчезала, а, напротив, разрасталась, наполняя самоё себя сначала звуками: это были два голоса – мужской и женский, спорили о чём-то, а после – вкусом отвратительно-горькой обжигающей жидкости.

– Почти очнулся, – говорил женский голос.

– И, как всегда, ничего не помнит, – ворчал мужской.

Я с трудом разлепил склеенные веки, мало-помалу различив две тени, скользившие в полутьме по стене. Неподалёку в масляной лампе тихим светом догорал фитиль.

– Тебя убили. Отсекли голову. Помнишь?

«Зачем этот человек пересказывает мой кошмарный сон? – подумал я. – И голос его знаком до щемящей боли».

– Я помню свет. Он убивает, – ответил я другое, о другом, забытом.

– Вспомнил-таки, – довольно проговорил человек, и я почувствовал его руку на своём плече.

Теперь я мог хорошо его видеть, но ещё раньше я узнал, кому принадлежит голос и потому не был удивлён, распознав в говорившем того, кто когда-то был известен мне под именем Сагда.

Как же я был наивен и глуп, воображая, что избавился от демона! Я ошибся. Я хотел бы, чтобы это был Сагда, но на меня в упор смотрели смеющиеся оранжевые глаза коварного змея, демона Ботиса.

– Помнит и видит, – сказала женщина.

Такая же круглолицая, она широко улыбалась. Чёрное, вышитое крупными лилиями платье с расклешёнными рукавами было ей к лицу. Я узнал и её.

Ради. Та, что последовала по зову сердца за демоном в нарисованный мною мир, изменилась: пропала былая суетность движений, и настороженную задумчивость во взгляде сменила умиротворённая уверенность.

– Свет убил тебя. Верно, – говорил демон. – Но лотос не боится огня, и твой нетронутый цветок вернулся домой в сердце Единого лотоса, где получил новую жизнь. Правда…

– Об этом позже, – перебила Ради, снова поднося к моим губам мерзкий отвар. – Дай парню прийти в себя, Сагда.

«Она зовёт демона Сагдой… Что ж, так и мне привычнее будет его называть».

– Сагда… – Я опробовал голос, и он звучал неестественно, чуждо, но звучание ободряло само по себе, недвусмысленно подтверждая: я больше не нем.

– Я вытащил тебя из Отстойника, – говорил Сагда, пока я полулежал на каком-то тюфяке и давился приготовленным Ради отваром. – Собрал по кусочкам, но ты ничего не помнил. Раз за разом с помощью трав я погружал тебя в сон, чтобы пробудить воспоминания, но всё впустую. Я было отчаялся…

Отстойник… Пангея… Мысль о том, что я никогда не покидал Пангею, ужаснула.

– Как я оказался в Отстойнике?

– Говорю же: тебя казнили. Голову с плеч. И вместе с телом – в Отстойник.

– Но за что?!

Сагда тяжко вздохнул.

– Понимаешь, тогда ты не в первый раз выбрался из Отстойника. Ещё раньше, на заре новых времён, ты из него возродился. В Пангее после убийственного света уцелел лишь он, Отстойник. И они…

– Кто «они»?

– Позже. И ты жил себе, рос (попрошайкой на отшибе – ты был слеп, родился незрячим; убийственный свет всё же оставил на твоём лотосе метку), пока они не заметили, что ты, убогий, неприлично красив и похож на почитаемого ими Освободителя, и сходством этим оскверняешь сей светлый образ. И как бы то ни было, мёртвый бог лучше живого, ибо его именем можно двигать любые идеи. Потому тебя и решили казнить.

– Кто решил?.. Кто такие «они»?.. И что тебе, змею, крадущему голоса и души, за интерес помогать мне?.. Разве плохо было тебе в уютном уголке затерянной вселенной, где я наброском Кисти воплотил вас с Ради?

– Там, куда ты меня отправил, было неплохо, – с блаженной грустью заметил демон, с нежностью глядя на подругу. – Было… недолго, пока ты не перевернул мир вверх дном и земля с небом не поменялись местами. Что до «них», ты должен увидеть всё своими глазами. Пойдём!

Я поднял тело с уютного тюфяка, мысленно прощаясь с минувшим сном, – какими бы кошмарными ни были грёзы, они давали приют, а теперь выдернувший меня из сна демон вынуждал покинуть пристанище ради мира Пангеи, который я считал мёртвым, уничтоженным возвращённым светом, убийственным для обители теней, светом, хлынувшим с небосвода, расколотого негасимым лучом Последнего лотоса, некогда добытого мной.

Я задержался у зеркала, ловя отражение: как ни странно, воплощения практически не поменяли мой облик. За исключением шрама, изрезанной полосой обрамлявшего шею, я остался таким, каким себя помнил. Только светлые волосы отливали пеплом, да худоба заострила черты.

Ради осталась дома, а я, запечатлев отражение, вместе с Сагдой вышел во внутренний двор барака, где размещалось жилище Сагды. Снаружи под отслоившейся штукатуркой проглядывала крест-накрест набитая дранка, от одноэтажного короба проржавевших подоконников, склеенных паутиной окон и голых стен веяло унынием и пустотой. Нежилой барак… Иной бы не подошёл демону. Или (что вернее всего) само присутствие демона было причиной запустения.

Воздух насыщала влага. Мёртвая тишина безотчётной тревогой повисла в тяжёлой дымке при удушливом безветрии предвестием затаившейся угрозы. Я по привычке посмотрел на небо, ожидая увидеть след ослепляющего столпа. Сдавленные сыростью облака через сетчатые просветы пропускали редкие холодные лучи – остатки убийственного света, что тлел, как тот забытый в лесу костёр негасимого лотоса.

На мне была чёрная куртка из какой-то грубой волокнистой ткани, с капюшоном, застёгнутая на все пуговицы, чтобы шрам не бросался в глаза. Кругом ни единой души. Я ослабил ворот, и кругляшок пуговицы отвалился, упав в жидкую грязь.

Не глядя под ноги, мы двинулись со двора, и куда бы мы ни шли – по широкой, вымощенной кирпичом мостовой, между деревянных хибар, огороженных заборчиками из берёзовых прутиков и кольев, гор ядовито-жёлтого песка рядом со сваленными грудой бетонными блоками, магазинчиками с замшелыми фасадами, распахнутыми дверьми, откуда скалили пасти тощие, изголодавшиеся псы, – везде царили разруха и запустение. Тогда я подумал, что поторопился во всём обвинить демона: свет убил, но не искоренил…

Время от времени попадались люди. Я специально отводил взгляд, избегая контакта, но ближе к центральной площади людей становилось больше, и от их взглядов было не отвертеться.

И тогда мне снова представилось, что я во сне, – давнем, о далёком, родном мире Вечной Весны, потому как в первом же встречном и далее каждом встреченном на пути я узнавал знакомые черты своих братьев и сестёр, рождённых из цветков лотосов Верхнего мира: безупречно-красивые лица, все как один.

– Я их знаю, Сагда. Все они – дети Вечной Весны, – признался я демону, молчаливо идущему рядом.

– Разве? – демон хитро щурился, всем своим видом нарочито пеняя на моё невежество. – Впрочем, неудивительно. Время, проведённое в забытье, усыпило в тебе художника. Вспомни, кто ты есть, и посмотри иным взором! Это ли дети Вечной Весны?

Слова демона ранили в самое сердце. Подобно шальному взломщику, нагло и грубо вскрыли замок в сакральную кладовую ныне живущей лишь в моей памяти мастерской, где хранились краски, холсты, кисти. Выдернутые из памяти ароматы масел, утренней свежести, цветущих яблонь возвращали утраченное чутьё, благодаря которому я смог взглянуть на прохожих, как если бы собирался писать с них портреты.

И я увидел… Думалось, я видел такое раньше… Ледяная пустыня. Под холодным солнцем алмазный блеск инея на цепях, висящих в пустоте. Цепи держат хрустальные гробы, за стёклами которых я узнаю лица. Те лица я узнал и теперь. Лица моих братьев и сестёр, и то, что за ними скрыто.

Ужас обуял меня. Я резко остановился, испытующе вглядываясь в глаза демона.

– Гробы… Они никуда не исчезли, – сказал я, закрывая ладонями лицо. – Только теперь они не снаружи, а внутри. Убийственный свет не пробудил ангелов, так?..

– Они рухнули на землю, пали, как только сорвались ледяные цепи. Хрустальные гробы разлетелись на осколки, а взамен их для бессмертных душ устроили новые. Ангелы по-прежнему спят, Камаэль.

– Кто устроил?! Кто не дал им проснуться и использует их тела, схоронив живую аниму внутри?..

– Они, – ответил Сагда. – Они. Скоро ты всё увидишь.

И я продолжил следовать за демоном к центральной площади Пангеи по людным, но безжизненным улицам, среди плеяд печальной красоты лиц, под блеклыми очами которых навеки замерла весна. Роем сонных мух они бродили по тротуарам, ведóмые чужими мыслями, – без сомнения, худыми, жалкими, вредящими.

Чем ближе площадь, тем гуще рой, и тем сложнее было выдерживать натиск ходячих умертвиев. Загодя Сагда велел мне накинуть капюшон, что я и сделал, хотя не понимал – зачем.

Так, с надвинутым на брови капюшоном, я бок о бок с демоном миновал мрачные ряды бревенчатых развалюх, аляпистые островки бетона и вышел к высокой горе – так мне вначале показалось, потому что представшее моему взору сооружение отбрасывало гигантскую тень, обрекая городские домишки денно и нощно пребывать во мраке.

Не представлялось никакой возможности подойти ближе, когда пустовавшая доселе площадь разом наводнилась людьми. Горожане тянулись отовсюду стройными рядами, будто движимые единым порывом. Все были облачены в траур, а лица лучились благоговением. Букеты живых цветов выскальзывали из их рук у подножия гротескного монумента – уродливой крылатой химеры, потрясающей не столько размерами, сколь несуразным построением пропорций и форм, кричащих на фоне бездеятельного уныния города. Всё исполнение памятника было противно моему художественному восприятию, и я вместе с Сагдой остался у металлической изгороди, пропуская людской поток, шедший отдать дань химере.

– Вглядись, Камаэль, – шепнул Сагда. – К кому они идут на поклон?

Демон снова пенял на то, что я отказывался видеть.

– Тебе. Они боготворят тебя, Странника, вернувшего свет.