– Семьдесят второй. По-моему, ничего веселого…

– Так точно, веселого мало. Осмелюсь доложить, трущобы.

– Маршрут хорошо знаете? – спросил Кухарчук.

– В начале года только здесь и работали. Ну, Уланский переулок с колледжиком для особо одаренных. Петарды на уроках делают, чертенята… Сретенка с ресторанами, само собой – от Сухаревской площади – по бульварам до Тверской. Потом до Садового и опять до Сухаревки. На Трубной улице пивняк, дерутся часто. На Петровке – черная биржа. На Малой Дмитровке – эротический театр, голых представляют и психи собираются. На Страстной, возле Пушкина, дорогой кабак «Кис-кис». На Тверской, у Садового – тряпочный «комок», в подворотнях барыги…

– Ну, хорошо, – перебил Кухарчук. – Это, так сказать, точки обычной напряженности. А где бывает больше праздношатающихся?

– На Трубной площади, возле Дома народов. Кришнаиты толкутся, толстовцы – ничего народ, смирный.

– Вы, наверное, не знаете, – влез в разговор Дойников, – а я помню… Дом народов раньше назывался Домом политического просвещения.

– Какого просвещения? – подал голос Жамкин.

– Отставить посторонние разговоры, – сказал Кухарчук. – Продолжайте, Чекалин.

– Слушаюсь, господин унтер-офицер…

– Погодите, Чекалин. Я прошу… – Кухарчук обернулся и пристально посмотрел на патрульных. – Прошу вас… Отставить на маршруте уставные обращения. Все эти «так точно, осмелюсь доложить, господин унтер-офицер» и так далее… Только время теряем. Называйте меня коротко и ясно: чиф. На вопросы отвечать – да, нет. Ясно?

– Так точно, господин унтер-офицер! – в голос ответили Чекалин с Жамкиным.

Дойников коротко заржал, а Кухарчук вздохнул:

– Рассказывайте, Чекалин…

– Возле Центрального рынка тусуются спекули. Золотишко, алмазы, моржовый клык, молибден… Миллионами ворочают. Там тихо – каждого спекуля собственные гориллы пасут. Напротив цирка, в сквере, собираются книжные толкачи. Тоже тихо. Сделки потом совершаются, а тут у них – плешка, вроде биржи.

Они въехали под путепроводом на Цветной бульвар и притормозили возле концерна «Литературная газета». Среди автомобильного стада у подъезда мерседес патруля не так бросался в глаза.

– Интересно, – сказал Кухарчук, косясь на огромную вывеску «Литературной газеты», – какие книги сейчас идут в ординаре? Давно не интересовался.

– Не могу знать, – сказал Чекалин. – Не до книг, госпо… чиф. Они, заразы, слишком дороги нынче. Так что не знаю.

– Сейчас посоветуемся, – сказал Кухарчук, щелкая на клавиатуре компа. – Так… «Парижские тайны» Эжена Сю, «Графиня де Монсоро» незабвенного Дюма, «Одиссея капитана Блада». Смотрите, ничего не меняется! Я школу кончал, так и тогда за этим же бегали. В прошлом году, перед командировкой в Штаты, такой же расклад был. Вы читали «Одиссею капитана Блада», Чекалин?

– Насчет этого… Блада, чиф. Как раз вспомнил, что в Большом Сухаревском переулке есть подпольный бардак. Вот там весело – травка, поножовщина. Еще возле сортира на Трубе, на площади значит, гомики тусуются. А также – всякие извращенцы.

– Гомики, по-вашему, не извращенцы? – с любопытством спросил Кухарчук.

– Ну… если их за это не сажают… Гомики – это педерасты. А извращенцы – это которые с собаками, например. За такую любовь срок вешают. А раз срок – значит, извращенец.

– У меня сосед тоже извращенец, – доложил Дойников. – Обязательно на крыше, и обязательно на железной. А их, железных крыш то есть, сейчас в Москве и не найдешь. Так он, верите ли, господа…

– Отставить, Дойников, – незлобиво сказал Кухарчук. – В спокойной обстановке доскажете. У вас, Чекалин, все?

– Так точно, чиф. Да.

Кухарчук склонился над дисплеем и некоторое время вглядывался в мерцающий зеленоватый экранчик. Потом спросил:

– Добавите что-нибудь, Жамкин?

– В Последнем переулке – две точки самогоноварения, в Печатниковом – одна. Там самогон лучше, но очень дорогой. А вообще, чиф, маршрут дохлый. Блевотина, кровянка, алкаши, сутенеры. Вечером сами увидите. Точно говорит Чекалин – ничего веселого. В кафушке возле «Форума» квартирные бомбилы собирались, мы их гоняли. Теперь всех пересажали.

Кухарчук промолчал, продолжая разглядывать дисплей. Через минуту патрульным стало скучно. Они исподтишка подмигивали друг другу. Тетерников Сергей Сергеевич никогда с компом не советовался, у него на любой маршрут нюх был. От нечего делать патрульные стали рассматривать подъезд «Литературной газеты». Время от времени оттуда выходили господа в невесомых чесучовых костюмчиках, и патрульные каждый раз завистливо косились на эти белые одеяния, в которых, конечно же, так замечательно переносится жара. Господа падали в мощные машины и уматывали по своим делам. Один даже нетерпеливо посигналил Дойникову – подвинься, мол. Самостоятельный… Минуты текли, а Кухарчук все пялился на дисплей, словно надеялся увидеть там указ о присвоении ему звания Героя Отечества.

– Ну, вот, – наконец оторвался он от компа. – теперь у нас полная информация. В Последнем переулке, кроме двух точек самогоноварения, штаб республиканцев. Трехэтажный особняк с черным ходом. На Сухаревской площади, у памятника премьеру Столыпину, часто собираются возрожденцы.

– Это не только наш маршрут, – сказал Чекалин. – Часть Сухаревки и проспект Сергия Радонежского, до Мясницкой, входят в семьдесят третий.

– Будем контачить с семьдесят третьим. Где рандеву с ними? У Рождественки? Поехали. Врубите связь, Дойников…

Британско-ненецкий десант

В кабинете главного редактора «Вестника» царила тихая паника. С минуты на минуту должны были подъехать иностранные гости, а у секретарши перегорела кофеварка. Вот вам и хваленая «Паннония»…

– Надо взять в буфете кофейник побольше, – посоветовал главному первый заместитель Рыбников. – У меня есть польские крекеры. А в биржевом отделе, я слышал, гоняют чаи с китайским вареньем из лепестков лотоса. Сложимся – все дела. Скромно, по-домашнему. Не обжираться ведь люди едут, Виталий Витальевич!

Главный редактор, тощий и сутулый, похожий седой эспаньолкой на Дон-Кихота, несколько секунд разглядывал Рыбникова, полную свою противоположность. Полную. Рыбников давно привык к редакторским приступам непонятного ступора и поэтому терпеливо ждал, пока главный очнется. Редактор вздохнул и проскрипел:

– Ты, Николай Павлович, сперва сам попробуй буфетный кофий… А они – иностранцы. Но в одном прав: надо все сделать по-домашнему, скромно. У меня есть скотч-виски. Попроси Машу подняться в буфет – пусть настрогают бутербродов. Ну, там, джюс какой-нибудь, грейпфрутовый, что ли… Икорки баночку, рыбки, омарчиков. Распорядись, батюшка!

Рыбников покатился распоряжаться. Секретаршу Машу он на месте, конечно же, не нашел – курит где-нибудь в отделе. Пока все отделы обойдет – и день, глядишь, закончился…

– Ё-моё! – вспомнил родное чалдонское присловье первый заместитель.

Передоверить ответственное поручение главного редактора Рыбников никому не мог. Поэтому решил отправиться в буфет самолично. Поскольку спецбуфет, где обедала издательская головка, был еще закрыт, пришлось подниматься на шестой этаж в общий зал. Тут змеилась длинная очередь. Рыбников почувствовал себя неуютно под удивленными взглядами редакционной и типографской мелкоты – еще бы, Зевс снизошел с Олимпа на грешную землю… Дожидаться своей очереди в толпе этих усталых и хмурых людей Рыбников не хотел. Как обойтись без стояния в очереди – не знал. Поэтому он независимо подошел к стойке, за которой неспешно ползала тучная баба в драном и несвежем белом халате, и спросил:

– Сигареты есть?

Баба покосилась, вздохнула и ничего не ответила.

– Ага, – сказал Рыбников. – Ну, ладно…

Так же независимо он собирался и улизнуть из буфета, но все испортил проклятый подхалим Чикин, заведующий отделом биржевой жизни, который оказался в голове очереди:

– Николай Павлович! Вам, может, еще что-нибудь надо?

Очередь заворчала, но Чикин самоотверженно огрызнулся:

– Имею право раз в жизни любезность начальству оказать?

– О, Боже, – пробормотал про себя Рыбников.

А Чикин уже пробивался сквозь толпу с дополнительным подносом – сальным и изгрызенным. Делать было нечего: и очередь, и баба ждали заказа Рыбникова.

– Два десятка бутербродов, – попросил он униженно, непонятно отчего. – С креветками там или с икрой… Пять бутылок сока – любого, на ваше усмотрение. Вот и все.

Баба неспешно вытерла руки о свой халат, поправила колпак и завопила неожиданно тонким голосом – на всю столовую.

– Вы из какой комиссии, а?

– Он не из комиссии, – влез Чикин. – Он наш замредактора, первый!

– То-то, гляжу, чужой человек, – сказала баба. – Ну, раз вы первый заместитель, так и идите в свой буфет. Он тоже первой категории. А у нас – второй. Деликатесов не положено.

Рыбников выбрался из очереди, провожаемый хмурыми холодными взглядами. Уши у него горели. Да… Отвык он, оказывается, от демократических щей за годы заместительства! Или щи стали жиже? Господи, а какой запах тут, в столовой второй категории…

По лестнице он спускался бегом, словно ему надавали пощечин и еще обещали. Влетел, как толстая сердитая торпеда, в первый попавшийся кабинет и заорал:

– Найдите мне эту чертову куклу! Кого, кого… Машеньку!

Пока Рыбников вояжировал в столовую второй категории и подвергался унижениям, главный редактор «Вестника» вызвал к себе спецкора отдела биржевой жизни Гришу Шестова:

– Правда, что у вас в отделе балуются китайским вареньем?

– Правда, – повинился Шестов. – Из командировки привезли.

– Ну, побаловались – и хватит, будешь переводить, Григорий, – сделал неожиданный вывод главный.

– С китайского? – удивился Гриша.

– С английского…

– Хорошо, Виталий Витальевич, – уныло сказал Гриша.

Шестов, субтильный холостяк около сорока лет, вернулся недавно с туманного Альбиона, где он по обмену работал в «Кроникл». Вместо обычных контактных линз Гриша носил старинные круглые очки в тонкой металлической оправе и оттого смахивал на меланхоличного, чуть облысевшего филина. Гришу в редакции и звали Совой. По складу мышления он был философом, скорее киником, нежели эпикурейцем, ибо считал, что любой бардак в обитаемой Вселенной образуется, когда люди начинают заниматься не своим делом. Вот почему он не любил служить главному редактору переводчиком. Тем более что в редакционном штате был переводчик со всех европейских языков. Правда, в последнее время от неуемной жажды познания он злоупотреблял гипнопедией и транквилизаторами, отчего косил, дергал головой и путал языки. Однако благодаря неистребимой любви главного к услугам Шестова, штатный толмач мог беспрепятственно спускать свое не такое уж маленькое жалованье в пивнушке на углу Цветного и Садового, с утра до ночи потягивая не такое уж слабое черное чешское пиво.

– Может, лучше Сапрыкина вызвать? – предложил Гриша. – Только что видел – вполне в кондиции.

– То есть еще не на ушах? – уточнил диагноз Виталий Витальевич. – Все равно, Григорий, не надо Сапрыкина… Дело, Григорий, в том, что ты умеешь держать язык за зубами, а Сапрыкин нет. Поэтому проникнись чувством ответственности…

– И законной гордости, – вздохнул Гриша. – Осмелюсь напомнить свое предложение, Виталий Витальевич! Покорнейше прошу подумать о гипнопеде. Через неделю будете лялякать по-английски, как Шекспир. У меня приятель – гипнопед, и дорого не возьмет.

Шестов слыл в редакции золотым пером, поэтому мог позволить себе несколько вольный тон в разговоре с начальством.

– Я, Григорий, номенклатурный чиновник – первый табельный разряд, – усмехнулся редактор. – Ежели потребуется, гипнопеда бесплатно дадут. Только я не хочу лялякать, как Шекспир, потому что, Григорий, я еще и пожилой чиновник, если не сказать, старый… Мозги высохли. Виски хочешь?

Шестов оглянулся на дверь, непроизвольно облизнулся и сказал, чуть повеселев:

– Натощак… Вредно, Виталий Витальевич. Но раз руководство настаивает…

Редактор, старчески покряхтывая, достал из старинного сейфа бутылку с желтой этикеткой, рюмки и яркую баночку исландской селедки. Гриша начал привычно свинчивать ключ на банке, а редактор прицелился бутылкой в рюмку. Тут ворвался красный и злой первый заместитель:

– Виталий Витальевич! Пора народ на ковер приглашать… Ни с кем сладу нет. Какую-то секретаршу, какую-то фитюльку вся редакция ищет!

– Ну… фитюльку, – усмехнулся редактор. – Присядь.

– Так надо же стол накрывать!

– Где стол был яств, там гроб стоит, – вдруг сказал главный. – Виски налить, Николай Павлович?

И, не дожидаясь ответа, поставил на стол заседаний третью рюмку. Рыбников посмотрел на свет янтарный напиток, понюхал и буркнул, остывая:

– За что пьем?

– За нашу смерть, – сказал главный и подергал свою эспаньолку. – А что – нормальный тост… Пей, Николай Павлович!

Шестов с Рыбниковым летуче переглянулись. Главный это заметил и засмеялся, как палку об колено сломил:

– Небось, судари мои, думаете: аут, выскочил из ума Виталий Витальевич… Мол, сам одной ногой в могиле стоит и нас туда же приглашает заглянуть. Как бы не так. Если кто сбежал с катушек, так это не я, а наши дорогие работодатели. Вы даже не представляете, господа-товарищи, о чем у нас с англичанами речь пойдет… Не представляете! Посему сразу прошу: никаких бесед в коллективе. Народ и так узнает. Но пусть он сначала все осмыслит на уровне слухов и сплетен. Потом плохие новости легче воспринимаются.

– Что же все-таки случилось? – прищурился Рыбников.

Главный редактор долго смотрел в мутное окно, положив руку на ребристый бок кондиционера. Он казался жалким и очень старым. Потом сказал, не оборачиваясь:

– Англичане откупают половину пая нашего «Вестника». Так-то, судари мои. Обещают дать хорошую бумагу, новую технику. Ну и надсмотрщика, какого-нибудь мистера Твистера… И будет он меня учить, как делать современную газету в условиях поголовной компьютеризации, коммерциализации и телевизофрении…

Главный отошел от окна, шаркая, пробрался за свой стол и уселся, сцепив перед собой жилистые руки, покрытые светлым пушком и пигментными пятнами.

– Я, ребятки, уже при Лёне, при Брежневе, редактором был… Слышали о таком? Еще бы! Славная история славного периода, в результате которого мы теперь сидим в дерьме по нижнюю губу. Ехали, бежали… А куда? Куда прибежали? И теперь каждая сука, каждый Шекспир…

Рыбников поднялся и сказал, оглядываясь на безмолвные стены, оклеенные фотообоями с березовым лесом:

– Пойду я, Виталий Витальевич… Прослежу. И вообще…

– А я уже отбоялся, – сказал редактор стенам. – Отбоялся! Вот прошение об отставке!

Он выхватил из стола какой-то листок и потряс перед застывшими березами, словно стены могли не только слышать, но и видеть.

И Гриша попятился из кабинета:

– Перекурю пока…

Едва он закурил в редакторском «предбаннике», явился первый заместитель главного и сунул Шестову крохотную плоскую коробочку:

– Микрофон – зверь, за двадцать метров шепот пишет. Проволочная катушка, на два часа. Вот тут нажми…

Шестов не стал ни о чем спрашивать. Раз надо Рыбникову… Знали они друг друга давно – почти в одно время заканчивали факультет журналистики Московского университета и нередко занимались общими комсомольскими делами.

После университета Рыбникова взяли в министерство информации. Он там поскучал какое-то время, не сошелся со старперами в руководстве, начал показывать зубы. Сбежал в «Вестник», где его знали хорошо, поскольку два последних года перед защитой диплома Рыбников проходил в еженедельнике практику.

А Гриша поехал в областную газету в город Термез, еще полный легенд об «афгане», вызубрил от скуки английский, потом – узбекский. А тут – отделение Узбекистана, создание Исламской федерации и почти немедленная война с Индией. Гриша оказался интернированным, так как Россия выступила на стороне Индии, и российские «миги» с голубыми андреевскими крестами на фюзеляжах держали воздух от Пешавара до Джибути. Через три года война кончилась ничем, Гришу выпустили из лагеря, и он очутился в Москве – без работы и денег. Рыбников, тогда заведующий отделом экономики, взял Шестова к себе, устроил командировку по обмену в «Кроникл», где Гриша чуть-чуть отошел от лагерных ужасов, прибарахлился и окончательно отшлифовал знание английского.

Свое покровительство Рыбников не афишировал, но Гриша и без того понимал: взяли в лодку – греби. А поэтому и не отказывался выполнять разные деликатные поручения первого заместителя главного редактора.

Покурив, Гриша отправился в кабинет главного. Едва они с Виталием Витальевичем приготовились скрасить скуку ожидания очередной дегустацией шотландского самогона, как дверь распахнулась и в проеме показалась холеная морда с лошадиной челюстью, украшенной морковной бородой. А за этой мордой виднелись другие, не менее холеные. Сразу видно, джентльмены.

– Мошноу? – спросил предводитель.

– Плиз, – ответил Виталий Витальевич, кам ин, френдз…

И сделал улыбку – так мог бы улыбнуться череп в лунную ночь. Среди гостей оказался старый знакомый, Наум Малкин, краснорожий и чернобородый автор эротических поэм, представитель писательского профсоюза в совете учредителей «Вестника». Он сразу же полез целоваться с Виталием Витальевичем, и тот, содрогаясь, стойко перенес сей ритуал. Отцеловавшись, Наум плюхнулся на ближайший стул. И теперь стал заметен еще один гость – невысокий, черноватенький, с узкими глазками и плоским бесстрастным лицом.

– С вами мы виделись, – сказал главный редактор черноватенькому. – Не вспомню…

– Естественно, Василий Васильевич, виделись.

– Это меня домашние так кличут, Василием Васильевичем, – продолжал скалиться главный. – А на работе я – исключительно Виталий Витальевич. Позвольте полюбопытствовать, а вас как на работе зовут, и где она, работа, находится, если это не секрет?

– Иван Пилютович Вануйта, – представился гость. – Юрисконсульт наблюдательного совета министерства информации.

– Во такой мужик! – поднял большой палец Наум Малкин.

– Позвольте, запишу. – Редактор придвинул бювар. – А по национальности вы кто? Простите старика за любопытство…

– Ненец, – сказал Вануйта. – Из Тиманской тундры.

– Во такой, говорю, мужик! – опять подал голос Наум.

– Да-а, – протянул главный. – Очень у нас все-таки еще большая страна. Что ж, будем считать, что на территории «Вестника» высадился британо-ненецкий десант, а? Шутка…

– А про меня забыл? – закричал Малкин.

– Ты меня, батюшка, давно оккупировал, – вздохнул Виталий Витальевич.

Гриша вспомнил о своих обязанностях и перевел для англичан шутку редактора. Те натянуто улыбнулись.