Петр с Луизой тоже выбрались из машины. Стараясь не смотреть друг на друга, все трое обступили пышущий жаром двигатель, всматривались в жирные и черные от масляной слизи внутренности отжившего все сроки автомобиля. Поломка оказалась «ерундовой». Робер был прав: лопнул приводной ремень к генератору. Только что толку от правильно поставленного диагноза? Машина сломалась посреди дороги, да еще и в выходные.

– Есть один древний трюк.., – сказал Робер. – Чтобы дотащиться до ближайшего автосервиса, можно натянуть чулок. Вот на это колесико… – Он ткнул грязным пальцем в черную требуху под капотом и перевел взгляд на Луизу. – Говорят, километров тридцать можно протянуть на одном чулке…

Робер, а с ним и Петр – оба уронили глаза на ее худые, стройные ноги в прозрачных серых колготках. Гримаса плохо скрываемого раздражения, не сходившая с лица Петра, уступила место озадаченности.

– Да не волнуйся, я куплю тебе новые… Да честное слово! – поклялся Робер. – Сразу, как только вернемся.

– Новые… Где ты их купишь? – вспыхнула Луиза. – Ты уже когда-нибудь покупал такие вещи?

Обреченно вздохнув, она всё же прошагала к задней дверце, влезла на сиденье, ударила дверцей и уже оттуда проголосила:

– Только, пожалуйста, не надо глазеть по сторонам! Пэ, вас это тоже касается!

Петр отвернулся к обочине.

Косясь на него подобострастным взглядом, Робер соскочил на дно канавы, ссутулился, и под ногами у него зажурчало. Неторопливо оправившись, Робер поднялся на обочину и сказал:

– У меня был друг, на двадцать лет меня старше. Он мне говорил, что с возрастом, когда ходишь… ну по-маленькому… всё труднее не намочиться. Струйка становится слабее. Как вы считаете – правда?

Петр мелко закивал и сухо ответил:

– Не мерил.

– А вот теперь можно! – проголосила Луиза.

Они развернулись. Луиза держала перед собой длинный, мертво свисающий чулок.

– Держи, мастер… – Она протянула чулок Роберу. – Где купить, дам адрес.

Робер взял чулок, проверил его на просвет и, чем-то восторгаясь, заметил:

– А тонюсенький какой! Как вы думаете, Пэ, выдержит?

– Впервые слышу, чтобы чулки вращали генераторы, – сказал Петр. – Луиза, я предлагаю спуститься пешком. А наш юный друг… Дадим ему шанс проявить себя на деле.

– Да мне нужна-то всего минута! – заверил Робер.

Петр снедал Робера молчаливым взглядом, понимая, что не может или просто не имеет права обижаться всерьез, и только теперь вдруг заметил, что Луиза стоит перед ними в одном чулке. Шутки ради? Или опять из кокетства? Но сделанное открытие – сам факт, что племянница носит не колготки, а чулки – чем-то его поразило.

К большому удивлению Петра, Роберу удалось что-то смастерить. Он попросил помочь ему завести «ситроен», подтолкнув его под гору, и вскочил за руль. Обойдя машину, Петр и Луиза с большим трудом вытолкали автомобиль на проезжую часть. Метров десяти действительно хватило, чтобы «ситроен» взревел всем своим нутром.

Петр помог племяннице вскочить на ходу в переднюю дверцу, кое-как влез и сам в заднюю, оборвав на пиджаке все пуговицы. И когда «ситроен», прокатившись под гору уже больше километра, заглох в очередной раз, они находились уже на въезде в поселок. Впереди за перекрестком виднелись жилые дома и бензозаправочная станция, при которой имелась и ремонтная мастерская, оставалось надеяться, что мастерская открыта в выходные.

Машина по инерции дотянула до бензоколонки. Робер с победоносным видом вырулил прямо ко входу в крохотную замызганную контору.

На пороге показался рослый механик с черными пятернями, одетый в засаленный комбинезон.

– Заправиться?

– Заправиться тоже не помешает, – сказал Робер. – У вас ремешка не найдется для генератора?

Окатив клиентов презрительным взглядом, механик попросил открыть капот. Робер рванул на себя рычаг капота, выскочил из машины и, склонившись над открытым двигателем, показал пальцем на остатки чулка.

Механик тоже нагнулся над двигателем, что-то потрогал, подергал и пробурчал:

– Могу сделать… Только после обеда. Ждать будете?

– Нет, ждать не можем, – сказал Робер. – Моему другу нужно в больницу. – Он кивнул на Петра. – У него мать в больнице в тяжелом состоянии.

Покачав головой, Петр отвернулся в сторону.

– Сразу не получится, – всё же отказался механик. – У меня три машины на очереди. После обеда.

Из «ситроена» выбралась Луиза. Размашисто жестикулируя у здоровяка перед носом, она принялась звонко тараторить, что у нее тоже нет сил «торчать весь день в этом пекле, посреди улицы»…

Сварливость, на удивление, подействовала. Оглядев строптивую клиентку с ног до головы, малый в комбинезоне опять полез под капот, отмотал своими черными лапами ошметки чулка, зачем-то их всем показал, после чего в ухмылке его, пока он таращился на ее голые ноги – благо Луиза хоть удосужилась снять в машине второй чулок, – появилось что-то снисходительное.

Вечером заморосило. Теннис был ни к селу ни к городу. Петр растопил камин. И все трое уютно расположились в гостиной и занимались каждый своим делом.

Луиза полулежала в кресле, придвинув его поближе к огню, и, уже просмотрев всю стопку журналов и книг, которые Петр принес ей из библиотеки, неподвижно смотрела в пламя – тем самым взглядом, отстраненным, в чем-то очень женским, который Петр замечал в ней каждый раз перед тем, как она исчезала из Гарна на несколько недель.

Робер разложил на диване доску с шахматами и разыгрывал партию сам с собой. Время от времени раздавался стук деревянной фигуры по доске, сопровождаемый руганью: «Да подавись ты!» Робер спохватывался, извинялся за шум, но через минуту опять забывался.

Просматривая томик статей о жизни Блеза Паскаля, Петр время от времени вставал с кресла, шурудил в камине щипцами, возвращался назад, пытался погрузиться в чтение, но не мог сосредоточиться.

Шел уже десятый час, когда Робер, ударив конем по доске, сгреб фигуры в сторону, зевнул, вскочил с дивана и, что-то пробормотав, ушел готовить себе очередную порцию любимого питья – смесь джина с соком.

– Пэ, по-моему, вам до чертиков надоел этот сброд, – произнесла Луиза в отсутствие Робера. – Я не права?

Петр поправил пальцем очки и успокоил ее:

– Что ты, милая! Всё в порядке. Милейший парень. Каким он должен быть в его годы?

Луиза недовольно поерзала в кресле и, свалив на пол книги, проговорила:

– Лицемер несчастный! Хоть ты мне и дядя, а врун, каких свет не видывал! Если я к тебе не приезжаю одна, то только потому что… Хочешь знать – почему?

Племянница впервые обращалась к нему на «ты». Петр поднял на нее задумчивой взгляд, хотел что-то ответить, но промолчал.

– Потому что мне кажется, что ты всегда занят непонятно чем. Огородом или еще чем-то, – нескладно объяснила Луиза. – Ну хорошо, пусть не огородом – садом. Какая разница… Просто не хочется быть тебе обузой.

– Какой еще «обузой», Луиза? Ты стала часто повторять это слово. Я рад, что ты говоришь мне «ты». А то глупо получается. Очень рад! Это надо как-то отметить.

– Объяснились, называется… – Луиза усмехнулась и, уронив глаза в пол, принялась ковырять мизинцем подлокотник кресла.

– Братцы, а братцы! А не пойти ли нам подкрепиться куда-нибудь?! – провозгласил Робер, вернувшись в комнату.

Луиза окатила друга скептическим взглядом. Петр, словно не расслышав, поднял с пола толстый глянцевый журнал, распахнул его и стал разглядывать фотоснимки тропического леса, напечатанные во весь разворот.

– Только платить буду я.., – добавил Робер. – Пэ, давайте сразу договоримся. Чтобы не было потом выяснений.

И Петр и Луиза уставились на Робера с удивлением.

– Что это на тебя нашло? – спросила Луиза. – Когда ты успел разбогатеть? На чем?

– Вот так всегда! Что ни предложишь – когда, на чем? Ну если хочешь знать правду, мне отец пенсию повысил. Достаточное объяснение? Вас же не в «Серебряную башню»^[5]  приглашают… Пэ, вы знаете что-нибудь симпатичное и попроще?

Луиза закатила глаза в потолок. Петр, пожав плечами, уточнил:

– Попроще – этот как?

Робер и в самом деле намеревался расплачиваться за ужин. Петр действительно выбрал ресторан подешевле – захудалую местную пиццерию, находившуюся на одном из перекрестков близлежащего поселка.

После того как все трое заказали пиццу, и для того, чтобы продегустировать сразу всё небольшое меню, решили взять разные блюда, ужин протекал в молчаливой атмосфере.

Дородный хозяин с черными, мелкими как пуговицы глазами – судя по внешности, итальянцем он был лишь по призванию – сильно пыхтел и не переставал метаться между их столом и стойкой бара, где успевал обхаживать двух местных шоферов, завернувших перекусить с дороги, которые попросили на аперитив по кружке пива и к нему соленого арахиса. Обращаясь к Петру как к главе застолья, хозяин предложил после пиццы мясное, но расхваливал почему-то не мясо, а бесплатную подливу.

Робер ограничился просьбой принести им еще одну бутылку красного французского «Меркюри» и десертное меню. А затем, взяв в руки принесенную и пока нераскупоренную бутыль, словно назло, принялся изучать этикетку, чем еще больше заставлял пыхтеть хозяина…

Наутро, встав около девяти часов, Петр обнаружил, что находится дома один. Не понимая, что произошло, – племянница не имела привычки вставать так рано, – он решил, что они уехали с Робером завтракать в кафе, чтобы не будить его шумом и дать отоспаться. Но, заглянув в спальню племянницы, он обнаружил, что ее вещей там нет. Может быть, уехали совсем?

Петр спустился вниз, обошел весь дом. Луиза словно и не появлялась. И уже позднее он нашел у себя на рабочем столе записку следующего содержания:

Дорогой П., мы уехали. У меня дел невпроворот, да и надоело ломать комедию. Пожалуйста, не удивляйся тому, что я хочу тебе сказать! Если уж быть до конца откровенной: я бы хотела приезжать к тебе одна, без детского сада. Но ты, кажется, не понимаешь этого. В жизни нужно уметь рисковать… Не знала, как тебе это сказать. Главное, что сказала. Твоя Л.

Отложив листочек в сторону, Петр стоял перед столом как вкопанный. Он вдруг воочию видел перед собой племянницу. Вот она смотрит на него в упор, требуя от него своими серыми, насмешливыми глазами чего-то невозможного. Вот она стоит перед ним в одном сером чулке. Вот она обиженно косится в сторону, стараясь скрыть выражение своих глаз, потому что по ним всегда можно было прочитать ее мысли, – эта милая защитная ужимка водилась за ней с детства. И только теперь он до конца понимал, что означала вся эта мимика, паузы, недомолвки, которые он постоянно улавливал в свой адрес и которые часто ставили его в затруднительное положение, как бы ни старался он делать вид, что не обращает на них внимания и как бы ни старался не придавать всему этому значения.

Он не знал, как относиться к случившемуся, не знал, как реагировать. Действительно ли что-то случилось? В то же время с обжигающей сознание ясностью он чувствовал, что вводит себя в заблуждение, травит себя ложью, как это случалось с ним уже столько раз в жизни. С той разницей, что раньше ощущение обмана по отношению к себе самому и ханжества по отношению к другим, сравнимые, пожалуй, с меньшим злом, допустимым, как принято считать, во избежание большего, выветривалось из головы быстро и безболезненно, а на этот раз преследовало неотвязно, и ему больше не удавалось отгородиться, уверовать в свою непогрешимость…

* * *

Всю вторую половину октября, выдавшегося на редкость мягким и недождливым, стояли теплые солнечные дни. Воздух был настоян на тех особых глубоких запахах тихой, сухой погоды, а горизонт на закате пылал еще настолько летним алым заревом, какое не всегда можно увидеть даже летом, что перелом в погоде и смена сезона казались неминуемыми. Осень свое отстояла. Держались последние ясные дни перед дождями и похолоданием…

Брэйзиер-младшая не появлялась в Гарне уже вторую неделю и даже не давала знать о себе. Петр собирался позвонить племяннице и узнать, чем вызвано ее очередное исчезновение, собирался объясниться с ней по-настоящему при первой же встрече, и не проходило дня, чтобы он не думал об этом. Но время шло. Он откладывал звонок со дня на день. Что-то его удерживало.

Собираясь пропесочить племянницу за ее выходку, Петр полагал, что соблюдение дистанции в отношениях отныне написано ему на роду, хотя заранее предостерегал себя от упрощений. Убогое морализаторство, очковтирательство, самообман – вот что было бы хуже всего. Разговор мог быть только честным и откровенным. Разница в возрасте, якобы навязывающая людям определенные нормы поведения и заставляющая их иметь определенные отношения, – довод лживый и шаткий. Он считал, что дружеский, но при этом лишенный снисхождения и до конца откровенный тон был единственной возможностью сохранить отношения в их первозданном виде. Однако и тут он строил себе иллюзии. Что здесь было первозданным?

Когда Луиза наконец объявилась – в конце недели, утром двадцатого октября, она позвонила в кабинет, – когда она как ни в чем не бывало протараторила в трубку, что собирается «нагрянуть» в Гарн на выходные, когда он услышал, что она звонит с Елисейских Полей, уже из метро, откуда за полчаса должна была доехать до вокзала и там сесть в пригородный поезд, – он осознал, что в жизни его произошел глубокий и необратимый перелом.

Вслушиваясь в голос племянницы, Петр не произносил ни слова. Каким-то внешним, посторонним умом он вдруг понимал, что ждал этого звонка не для того, чтобы устроить ей разгон или затеять разбирательства. В этот момент в нем еще хватало трезвости для понимания, что единственно здравой реакцией на звонок было бы отказать ей в приезде, сказать это простыми, ясными и необидными словами и тут же назначить встречу где-нибудь в городе, чтобы обсудить всё с глазу на глазу в более нейтральной, не домашней обстановке. Однако язык не поворачивался.

– Пэ, давай не будем усложнять себе жизнь. Она и без того сложная… такая сложная, что плакать хочется, – нарушила Луиза молчание. – А хочешь, я на такси доеду? Зачем тебе тащиться на вокзал?

– Нет, я приеду, – спохватился он. – Дождись меня. На обычном месте…

Новое серое платье, поверх него бежевый жакет на металлических пуговицах, уже знакомые дорогие черные туфли мужского фасона… – Луиза была одета неброско, но с умением, выглядела посвежевшей, изменившейся и опять повзрослевшей. Но это впечатление было вызвано, скорее всего, переменой в прическе: по-новому низко закрученный на затылке узел держался при помощи черной бархатной розочки.

Замедлив перед ней шаг, Петр поймал на себе вопросительно-испуганный взгляд. Ни ему, ни ей не удалось перебороть улыбку. Просветлев всем лицом, Луиза подняла с асфальта свой кожаный рюкзак. Петр выхватил его, вздохнул, показал рукой в центр стоянки, и они зашагали к машине.

Стараясь заполнить чем-нибудь молчание – в машине, в тесном замкнутом пространстве вновь появилась натянутость, – Петр принялся рассказывать о новых насыпях, появившихся за это время вдоль леса и дороги, из-за которых уже вторую неделю приходилось делать объезд через холмы, дальней дорогой, тем самым маршрутом, по которому Луиза любила добираться в Гарн от вокзала. Гораздо проще было бы сказать – по той дороге, на которой они недавно застряли с Робером. Но всякое упоминание о том дне вдруг казалось лишним, разоблачающим.

Требовались усилия, чтобы избегать ее взгляда. Поднять на Луизу глаза было выше его сил, хотя мгновениями он удивлялся, с какой внешней легкостью ему удавалось скрывать творившуюся внутри душевную смуту.

Все вдруг оказывалось куда более противоречивым и неожиданным, чем четверть часа тому назад, когда он только ехал на вокзал и в тот момент заставлял себя не думать ни о чем всерьез. Смесь родственного и плотского, ужасавшая именно тем, что не поддавалась никакой серьезной оценке или самоконтролю, но будоражившая до последней жилки, не умещалась в сознании. Ему казалось, что нечто подобное должен испытывать человек, только что приговоренный к максимальной мере наказания – к какой-нибудь столь вечной и столь мучительной каре, что в нее просто невозможно поверить. Как ему поверить в то, что это могло случиться именно с ним?

Казалось необходимым найти хотя бы название переполнявшим его чувствам. И он не знал, на чем остановиться, не мог прийти к ясности. Положа руку на сердце, внутренне он уже открещивался от нее, от ясности. Отчего, вероятно, и ловил себя на другом неприятном чувстве, что даже в такой двусмысленной ситуации он не теряет прежней уверенности в себе и в своих поступках…

Въехали в Дампиерр. На узких тротуарах было людно. Торговые ряды, выстроившиеся вдоль залитых солнцем фасадов домов, сама приземистость которых отдавала чем-то временным, опереточным, ломились от фруктов и овощей. Здесь же торговали сырами и всякой всячиной. По случаю субботы товар предлагался в лотках прямо посреди улицы.

Петр свернул на выложенную булыжником покатую площадь и запарковал машину. Они выбрались на площадь и не спеша спустились к главной улице. Петр предложил войти в кафе с табачным отделом за сигаретами. Луизе садиться не хотелось. У пустой стойки под медленно вращающимся вентилятором Петр заказал два стакана минеральной воды с сиропом из мяты. Вместе наблюдали за двумя по-летнему одетыми завсегдатаями в шортах и в майках, которые играли во французский бильярд в соседнем зале, с азартом гоняя по зеленому сукну три разноцветных шара.

Выцедив полстакана изумрудной жидкости, Петр предложил сделать мелкие покупки для дома. Они рассчитались и вышли на улицу.

Пройдясь вдоль продуктовых магазинов, они задержались у округлых стеклянных прилавков мясной лавки, где Петр, сам не зная зачем, решил купить готовое заливное из телячьих ножек. Луиза, едва завидев под стеклом витрины это блюдо, с отвращением отвернулась, бросив на весь магазин:

– Пэ! Да это же копыта!

Стоило ему после этих слов перевести взгляд на витрину, как он с удивлением обнаружил, что вид заливного производит на него то же самое впечатление. Действительно копыта! И блюдо действительно больше не вызывало ничего другого, кроме отвращения.

Он всё же вошел внутрь и купил ростбиф. После чего они зашли в булочную за хлебом, остановились купить газету, затем зеленый салат и пакет крупных черно-фиолетовых слив. Осталось купить переходник для садового шланга в хозяйственном магазине, о чем садовник напоминал всю неделю.

Пока Петр выбирал нужный, Луиза разглядывала тесно заставленные полки с инструментами, которые производили на нее до странности сильное впечатление. Вдоль витрин были выставлены электропилы, рубанки, точильные и полировальные устройства. Седовласый, пожилой хозяин с апоплексическим от алкоголизма лицом грузно шастал туда-сюда, припадая на правую ногу и вынося из подсобки то одно, то другое. Однако все, что бы он ни предлагал, не подходило. Петр просил показать ему металлические переходники. Хозяин же приносил пластмассовые и уже начинал обижаться на привередливость.

Они вышли на улицу и уже почти вернулись к машине, когда с порога одного из угловых магазинов на них вылетел Сильвестр-муж.

Узнав Петра, Сильвестр от неожиданности едва не оступился с бордюра. На нем не было лица. Петр слышал, что жизнь Сильвестров сотрясали ссоры, что Женни Сильвестр, стараясь отойти от них, уехала в Страсбург к родителям.

– Ты как туча, – сказал Петр, пожимая соседу руку.

Сильвестр прильнул щетиной к щеке Луизы и, вскинув на нее мелкие, темные глаза, сделал попытку улыбнуться, но у него вышла кислая гримаса.

– Остановился по дороге, – вздохнул Сильвестр и зачем-то показал содержимое своего пакета с покупками.

– Женни всё в Страсбурге?

Сильвестр кивнул:

– Сын тоже к ней поехал… На следующей неделе должна вернуться.

– Я бы не портил себе кровь на твоем месте. Всё образуется, поверь мне! – подбодрил Петр.

Окинув Петра непонимающим взглядом, Сильвестр уступил Луизе дорогу. Она прошла вперед, и все трое медленно пошли по тротуару в сторону площади, где Сильвестр запарковал свой «опель».

– Архитектор, кстати, тоже умотал с утра… Дочь повезли в Бордо, – сказал Сильвестр. – Он заходил к тебе. Да ты уехал. Он что-то хотел у тебя попросить. Не помню что…