Сидевшие за столом закончили есть в безмолвии, после чего один за другим все последовали примеру Форестье-старшего.

Оставшись за столом один, Петр наблюдал из потемневшего сада, как старший брат, забыв обо всех своих дилеммах, только что казавшихся ему неразрешимыми, чуть ли не с разбегу ворвался в гущу танцующих и начал увиваться за кем-то из женщин, проделывал всё это с той же необузданностью, с какой только что предавался болтовне.

Петр не заметил, как к нему приблизилась хозяйка дома. В накинутом на плечи мужском пиджаке соседка выглядела уставшей, растерянной. Она подалась вперед и что-то произнесла. Но Петр не расслышал. Сильвестр попыталась повторить сказанное уже на ухо, однако ей помешал новый взрыв музыки на веранде. Женни Сильвестр показала пальцами на уши и, поймав Петра за руку, повлекла его к веранде.

Он попытался воспротивиться, но безуспешно. Что-то мимолетное, в долю секунды проскользнувшее на лице соседки, всколыхнуло в нем чувство жалости. А затем, когда в момент приближения к веранде Петр поймал на себе настойчивый взгляд танцующей Элен Форестье, он и вовсе перестал сопротивляться.

Распаленная и испуганно улыбавшаяся на все четыре стороны, Элен Форестье подбадривающе кивала ему в промежутках между пируэтами рок-н-ролла, но уже в следующий миг продолжала вновь выделывать чуть ли не гимнастические выкрутасы с молодым худым парнем в одной майке, который мотал ее вокруг себя как нечто бескостное. Петр не сразу узнал в танцоре Робера.

Самыми трудными, неуклюжими были, как всегда, лишь первые шаги. Он не танцевал уже около десяти лет, да и не любил танцевать. Но Женни Сильвестр настолько уверенно верховодила, что это оказалось проще, чем он думал.

– Вот видишь, получается! – Сильвестр пыталась перекричать музыку; покрывшись испариной, обдавая приторным запахом духов, соседка крепко вцепилась Петру в правое запястье, вела его за собой и не переставала усложнять движения. – Теперь с разбегу и по кругу! Вот так…

Не выпуская его руки, Сильвестр пролетела у него под локтем, и он даже не ожидал, что этот пируэт рок-н-ролла, который другие проделывали с удивительной ловкостью, мог получиться и у него.

Мало-помалу Петр втянулся в ритм, как и все, вспотел и вдруг был вынужден бороться с приливом хохота, который распирал его изнутри, а вместе с тем не мог перебороть в себе ощущения, что одержал над собой какую-то победу и что обошлась эта победа в ломаный грош…

Когда гром музыки прервался и они вернулись к столам, в саду стало совсем темно. Порывисто дыша, весь в испарине, Петр наполнил шампанским два бокала, но Сильвестр от шампанского отказалась. Задержав возле себя сына, который проносился мимо, она попросила его принести с кухни апельсиновый сок.

– Мишель мне сказал, что Марта уехала?

Петр кивнул.

– Надолго?

Он помедлил и, взмахнув рукавом, признался в главном:

– Насовсем.

Смутившись, Сильвестр молчала, но затем заметила:

– Когда Луиза мне сказала, что вы повздорили, я почему-то так и подумала.

– Луиза?.. Она об этом говорила?

– Жаль, конечно… Я всегда завидовала вашим отношениям, их легкости. Вас не касалась рутина и всё такое… Всё то, что другим отравляет жизнь.

– Видимость! Ты вообразить себе не можешь, как я устал от этого, – сказал Петр. – От совместной жизни! Да и от всего. Но я наверное не прав, – добавил он вопросительно и стал смотреть в темноту.

– Это не вопрос правоты.

– Когда разрыв происходит по неизбежности, сам собой, то, наверное, да – нет ни правых, ни виноватых. Когда же сам всё делаешь для этого… Я ведь ее выгнал.

– Взял и выгнал? – усомнилась Сильвестр.

– Называть можно по-разному…

– А вот я уже не способна ни на какие поступки. Хотя и у меня бывают ситуации, – сказала Сильвестр с непонятной проникновенностью.

Петр поднял на соседку взгляд, догадываясь, что ей хотелось поделиться чем-то важным. Но она молчала, а ее глаза, уставившиеся во мрак, опять заблестели.

– Ты наверное будешь смеяться, если я скажу тебе, что у меня есть жизнь вне дома, – медленно заговорила она.

Петр не знал, что сказать. Он не совсем понимал, какое отношение сказанное имеет к его разрыву с Мартой. Он развел руками. Откровенность Сильвестр была ему неприятна.

– Но изменить что-нибудь не могу, – продолжила та. – Мне иногда кажется, что над каждым из нас висит какой-то колпак, который прикрывает нас сверху, который спасает от холода, от голода. Но дается этот колпак только раз в жизни. Стоит однажды вырваться из-под него, так и останешься под открытым небом. Я никогда не смогла бы ничего изменить, – повторила Сильвестр.

– По-моему, ничего и нельзя менять. Нельзя это делать намеренно, – сказал Петр. – Если посуда разбилась, нужно собирать осколки, а не крошить ее ногами на мелкие кусочки.

– От кого слышу! – не поверила Сильвестр. – Я думала, что в этом и состоит главное отличие… между тобой и мной… В том, что ты на это способен, а я нет.

– Господи, какой всё же спорт! – сменил Петр тему. – Я не знал, что ты так хорошо танцуешь.

Отвернувшись к веранде, Женни Сильвестр вновь казалась чем-то удрученной.

– Тебе Мишель ничего не говорил? – спросила она.

– О чем?

– Обо мне.

– Нет. А что он должен был сказать?

– Насчет моих хождений по врачам… Я теперь уверена, что у меня что-то ужасное. Они меня дурят. Но я же чувствую.

– Как можно делать такие выводы? Это нервное. После машины.

– Я уверена.

Помолчав, Петр заговорил другим тоном:

– Со мной иногда такое случается, когда слишком много выкуриваю за день, то, просыпаясь ночью от боли в горле, я говорю себе: ну вот, приехал – рак! И так тянется уже лет десять. А я жив-здоров, как видишь. К каким врачам ты ходишь?

– Пожалуйста, Питер… Никто ничего толком сказать не может.

Плечи соседки дрогнули. В следующий миг она разразилась настоящими рыданиями. Приблизившись к ней, Петр привлек ее за плечи к себе и, стараясь успокоить, сжал ее ладонь. Та рыдала неудержимо.

В этот момент к ним подлетела чья-то девчушка, а следом за ней примчался сын Сильвестров, который увел мать в дом…

На улице заметно посвежело и уже почти стемнело. Некоторое время Петр оставался один возле столов, откуда лучше всего просматривалась веранда, а затем, накинув на плечи джемпер, прошелся вдоль центрального газона и углубился в ночной сад.

Пахло скошенной травой и еще чем-то терпким, знакомым, но чем именно, вспомнить не удавалось. Трава уже стала сырой от росы. Ноги сразу намокли.

Он хотел было возвращаться к веранде, как прометнувшаяся во мраке тень заставила его остановиться. В следующий миг под ноги ему вылетел рыжий хозяйский спаниель. Пес вывалил из пасти теннисный мяч и, задрав морду, стал поводить хвостом, в надежде, что мяч запустят в воздух.

Петр потрепал пса за уши, поднял мяч и швырнул его в темноту, стараясь не забросить его в кусты. Стрелой сорвавшись с места и размахивая длинными ушами, спаниель рванул к кустам и тут же вернулся с мячиком, вывалил его в траву, но не рядом, а на некотором отдалении.

Как только Петр пришел в движение, спаниель вновь схватил мяч в пасть и отскочил в сторону.

Слева в полутьме на фоне кустов выросло два силуэта. Петр узнал племянницу. Выйдя на газон и заметив его, она направилась в его сторону. За ней следом плелся американец, одной рукой он заправлял за пояс брюк майку, в другой держал пустую бутылку от шампанского.

– Дядя, дядя… – нараспев произнесла Луиза. – Вы что здесь потеряли? Один… в темноте…

– А вон! – Петр показал на спаниеля.

Пес взвизгнул, затрясся от нетерпения и даже сделал стойку.

– Надо же, какой дурень.., – усмехнулся Петр и запустил мяч по той же траектории…

Вернувшись к себе в дом в разгар вечера, Петр некоторое время сидел в тишине ночного сада и слушал какую-то знакомую фортепьянную музыку, доносившуюся из забытого в гостиной включенным радиоприемника.

После шума соседского двора тишина казалась необычной, какой-то насыщенной, в нее хотелось вслушиваться. Из сада действительно доносились непонятные шорохи. Он вглядывался в колеблющиеся от ветра тени и не мог определить, что это.

Воздух стал чист, пахуч. Ночной свежестью трудно было надышаться досыта. Он не мог побороть в себе того легкого, беспричинного воодушевления, вперемежку с каким-то томящим мысленным сумбуром, который нередко овладевал им после шампанского, если удавалось не выпить лишнего, но, в конце концов, всегда оказывался мучительным. Бессонницу и сумбур это гарантировало до самого рассвета.

Как размещать племянницу с ее гостями? Спали ли все врозь? Или кому-то следовало постелить в отдельной спальне с двуспальным ложем, как в прошлые приезды?

Чтобы избежать ошибки, Петр приколол на входную дверь записку:

Луиза, я уже лег. На ночь распорядись по своему усмотрению. Обе спальни наверху свободны, плюс моя – третья. Постельное белье – в комоде, который стоит наверху в коридоре возле лестницы. Себе я постелил в кабинете.

Петр и сам не мог позднее понять, что взбрело ему в голову утром, когда, проснувшись, он поднялся на второй этаж и открыл дверь в одну из спален…

Еще не было восьми. Он поднялся наверх, чтобы взять в одежной нише свежую рубашку и заодно проверить, удалось ли Луизе всех как следует разместить. Такими, по крайней мере, доводами он успокаивал себя позднее, пытаясь найти объяснение своей выходке…

Сначала он приоткрыл дверь в свою спальню. Комната оказалась пуста, кровать даже не была разобрана. Он приоткрыл дверь в соседнюю спальню. И глазам его предстала неожиданная картина.

Американец МакКлоуз, по пояс голый, в одних трусах, сидел на кровати и смотрел на него безразличным взором. Синие, сомнамбулические глаза американца смотрели и не видели.

За правильным, спортивным торсом МакКлоуза виднелась голова Луизы с разбросанными по подушке волосами. Племянница спала в объятиях другого. То есть третьего…

В следующий миг МакКлоуз просиял странной улыбкой лунатика, и Петр поспешил скрыться за дверью.

За завтраком – Петр накрыл стол в гостиной с особой тщательностью – американец держал себя, как и накануне, непринужденно. Ничего особенного как будто и не произошло. Петр спрашивал себя, помнит ли тот о его появлении на пороге комнаты? Не была ли забывчивость американца вызвана тем, что все трое накурились перед сном какой-нибудь шмали?

Луиза за обе щеки уплетала разогретые в духовке круассаны, обильно намазывая их медом. Когда она взяла из корзинки третий круассан, Петр отправился разогреть оставшиеся.

Робер, принявший душ, но сонный и непричесанный, еще больше поражал своей худобой. Весь в родинках – ими были усыпаны и грудь, и руки, все оголенные части тела, не прикрытые майкой, – он прихлебывал кофе, засматривался на дно чашки, к еде не притрагивался, но с жадностью затягивался сигаретой, и мгновениями казалось – спит сидя…

На следующий день Петр узнал от Форестье-младшего, что в четверг, за два дня до вечера у соседей, Сильвестры провели вечер с Мартой – вместе ужинали где-то неподалеку от оперы. Вспоминая свой разговор с соседкой в саду после рок-н-ролла, который озадачил его своей неожиданной откровенностью, Петр теперь не знал, как объяснить двусмысленное поведение Сильвестров, не мог не чувствовать себя в нелепом положении, а вместе с тем не мог не испытывать нарастающей неприязни к Марте – неприязни к человеку, с которым прожил больше пяти лет. И как он ни ужасался этому чувству, такое случилось с ним впервые в жизни, он ничего не мог с собой поделать.

Подыскать для Марты подходящее жилье в черте города оказалось не таким простым делом, как он думал. Все квартиры, осмотренные им в течение недели при содействии агентства, в которое он решил обратиться без Женни Сильвестр, чем-то не устраивали. Лишь одна из квартир, находившаяся неподалеку от парка Монсо, совсем рядом с улицей, где жили Калленборны – две комнаты, кухня, просторная ванная, – отдаленно отвечала тому, что Петр искал, но оказалась немеблированной.

Петр склонялся к мысли, что более здравым решением было бы предложить Марте денежную помощь для того, чтобы она самостоятельно подыскала себе то, что ей будет по душе, – сверх тех восьми тысяч франков «пособия», которые он намеревался выдавать ей ежемесячно, пока ее жизнь не войдет в привычное русло. И он считал, что это может продлиться не меньше года. Впрочем, он готов был и на большее. Со съемом квартиры возле парка Монсо Петр решил повременить. Но прежде чем окончательно оставить эту идею, он решил сделать последнюю попытку и обратился не к соседке-риелторше, а к одному из бывших клиентов кабинета, занимавшемуся посредническими услугами в вопросах приобретения недвижимости. Тот согласился помочь и уже к концу недели предложил то, что Петр искал.

Небольшая и добротно меблированная студия, только что после капитального ремонта, находилась на последнем этаже старинного здания, в одной из тихих улочек восемнадцатого округа. С большого балкона открывался вид на озелененный сквер. Два окна выходили во внутренний двор, такой же тихий, погруженный в тень деревьев, наполненный, как и сквер, шелестом листвы.

Петр оформил гарантийные письма и внес предоплату за три месяца. В тот же вечер через Сильвестров он передал Марте чек на пятьдесят тысяч франков, в счет восьми тысяч, которые собирался выделять ей каждый месяц, и только теперь почувствовал, что гора свалилась с плеч. Но не прошло и двух дней, как на него обрушилось неожиданное известие: вселяться в новую квартиру Марта не собиралась. Она отказывалась от каких-либо переговоров и от «сделок» – так она назвала попытки обустроить ее жизнь вне Гарна. В доказательство своей непримиримости Марта вернула почтой переданный через Сильвестров чек, разорванный на кусочки, и как-то днем, в рабочее время, наведалась в Гарн, воспользовалась имевшейся у нее связкой ключей и вывезла все свои вещи.

Вскоре после этого ему стало известно и другое: Марта будто бы живет с актером, с тем самым глуповатым циником, которого актриса Бельом несколько месяцев назад перезнакомила со всем Гарном, устроив у себя в саду вечеринку, для большинства закончившуюся похмельем. Новость удивляла не только Петра. Она озадачивала уже тем, что новый сожитель Марты имел репутацию мужчины, безразличного к слабому полу.

* * *

В следующие выходные, в субботу, Луиза предупредила о своем приезде необычно ранним утренним звонком. Неестественно конфиденциальным тоном она осведомилась, не будет ли «обузой», если останется в Гарне на два дня «с ночевкой», и попросила ее не встречать…

В двенадцатом часу от въезда в поселок с шоссе донесся необычный рев автомобиля, какой бывает, когда неисправен глушитель. Уже по одному этому реву, для Гарна непривычному, Петр догадался, что едут к нему.

Он вышел к воротам и увидел на аллее помятый «ситроен-DS», выруливающий к его воротам. Из-за грязного лобового стекла ему замахала рукой Луиза. За рулем сидел Робер.

Почти старинная развалюха со скрипом остановилась перед калиткой. Племянница вылезла из машины с пакетами и тут же их рассыпала под колеса «ситроена».

Прежде чем собирать раскатившиеся по земле груши, сливы и апельсины, Луиза принялась стряхивать с себя пыль, виновато и с каким-то непонятным восторгом глядя на Петра через темные очки.

На ней было новое короткое платье, очки с белой оправой и мужская, не по размеру, майка – по-видимому одолженная.

Укоризненно качая головой, Петр разглядывал рыдван. «Ситроен» давно утратил признаки цвета. Ржавчина проела крылья и края капота.

– Да как вам удалось на нем доехать?.. Куда смотрит полиция? – посетовал Петр.

– Честно говоря, думала – всё, не дотянем.

Племянница сняла очки, по-женски деловито осмотрелась вокруг, сделала шаг вперед и дала прильнуть к своим щекам.

– Видел бы твой отец… Он бы меня…

– Да папу уже не удивишь. Брат и не на таких колымагах заявлялся домой.

– На какой свалке вы его подобрали?

– Ничего себе – подобрали! Робер пять тысяч угрохал. И утверждает, что даром досталось.

– Пять тысяч? За такую развалину?

– Не верите?.. Да еще полдня торговался где-то в кафе. Сейчас он сам расскажет. Робер! Ну что ты застрял? Иди сюда, вылезай давай! С тобой ведь здороваются.

– Привет загородной буржуазии! – бросил тот, высунувшись из машины. – Иду-иду… Я тут одну штуку забыл прикрутить.

– А что Джимми? – спросил Петр.

– Тимми? – Луиза скользнула по нему быстрым взглядом. – На хлеб сегодня зарабатывает… Не в пример некоторым.

– Он работает?

– Кельнером. В американском баре. Вы бы видели… На него просто так ходят полюбоваться.

Выбравшись из машины, Робер вытер пятерни о грудь и протянул руку для рукопожатия:

– Пардон, Пэ, за вторжение. Как успехи? Всё цветочки стрижете?

Пожав гостю руку, Петр присел на корточки и стал собирать рассыпанные племянницей фрукты…

Вещи были внесены в дом. И уже в гостиной, предложив обоим по стакану воды, Петр стал излагать программу на день, которую успел составить, пока дожидался. На обед лучше всего было поехать в местный ресторан, недавно открывшийся в соседнем поселке. Сам он в нем побывать еще не успел, но соседи ресторан расхваливали. После обеда, по пути домой можно было сделать покупки, а затем прогуляться по лесу – на великах или пешком. А вечер же Петр предлагал провести на теннисных кортах.

Лес и корты племянница одобрила. Но ехать обедать в незнакомое место ей не хотелось. Луиза предпочитала накрыть стол в саду и даже взялась сама приготовить обед. А пока лучше было съездить за покупками в Дампиерр, через который они только что проезжали.

Намерение племянницы заняться обедом было неожиданностью, Петр еще ни разу не видел, чтобы она готовила, и он согласился не раздумывая.

Луиза поднялась в свою спальню и вернулась не переодевшейся, а перенарядившейся. Теперь на ней было более темное легкое платье, серые прозрачные колготки и черные полумужские туфли. Робер, поднявшийся на этаж следом за ней, запропастился. Они дожидались его в гостиной. Потом в коридоре. А затем, чтобы не топтаться в передней, Луиза предложила выйти на улицу.

Они сели в «БМВ», развернули машину, выехали на аллею и опять ждали, уже вопросительно переглядываясь, когда Робер, наконец, появился на выходе. Приблизившись к машине, тот стал вдруг умолять, чтобы они пересели в его рыдван: он всё еще не успел в нем что-то опробовать, и лучше было сделать это не на трассе, а на обычной дороге. К мольбам Робера вдруг присоединилась Луиза, перед приездом она ему что-то наобещала. Петр скрепя сердце сдался…

Робер вел посвистывая, вцепившись в руль прямыми руками, на поворотах подавал плечами то влево, то вправо. Вести машину по ровному шоссе с живописным пейзажем доставляло ему удовольствие. Сидя сзади, в центре сиденья, Петр с опаской следил за дорогой и не мог найти себе удобного положения. Пружина, торчавшая из спинки сиденья, мешала занять правую половину. Левая же оказалась завалена тряпьем, какой-то макулатурой. На ухабах машина дребезжала, и появлялся запах пыли.

Дав «ситроену» из его последних лошадиных сил одолеть главный местный подъем, Робер сбросил скорость. Рев двигателя наконец ослаб. Ровная, темная гладь дороги теперь плавно увлекала за собой вниз. Шоссе на спуске петляло, и лицо Робера приобрело выражение юношеской восторженности.

В этот миг двигатель издал непонятный звук, под капотом что-то дрогнуло, и повисла тишина. «Ситроен» катился вниз по спуску с заглохшим двигателем. Странновато шелестели одни шины.

– По-моему, что-то с аккумулятором, – заключил Робер с неестественным хладнокровием. – А может, ремень полетел… у вентилятора? Или генератор придется менять, – добавил он, выруливая на обочину.

Робер вылез из-за руля, прошел к капоту, открыл его и взволнованно проголосил:

– Я так и думал, привод накрылся!