Взгляд на вещи зависит и от угла зрения. Видел ли я всё это именно в таких красках? Верил ли я в это? По ночам верил и не в такое. Куда деваться? С утра же, завидев в окно белый свет, ясное голубое небо над городом и как ни в чем не бывало плывущие облака, белесые, сиреневые или просто серые, будничные, такие же, как вчера, а может быть, такие же, как столетия назад, – я вдруг говорил себе, что так и совершаются самые большие ошибки. Срыв происходит внутри, в душе. В каком-то смысле – от расслабленности, под настроение. И только потом это приводит к реальным проступкам, уже повседневным и редко осознаваемым. Ведь с тем же успехом в заговор можно поверить, глядя на пасущееся стадо овец или на густо разросшийся куст под окном. Раз много – значит неспроста, значит есть какая-то структура. А где множество – там и смысл. Ведь смысл – если уж вытягивать параллели в струну и бренчать на них в унисон с правдой, святой или надуманной, – смысл всегда почему-то связан с множеством, с несметностью. Тошно же от этого всегда в одиночку. Именно наедине с собой приходится мириться с мизерностью всех личных умозрений перед горой жизненной бессмыслицы, а она подпирает иногда небеса.

Может быть, всё дело в погоде? После настоящей Ипёкшинской зимы и скоротечной русской весны мне с трудом удавалось привыкнуть к будничной духоте Парижа. Я плохо переносил этот период парижского лета. То духота, то дождь. В такие дни я ждал какого-нибудь неприятного звонка, письма из налогов или очищающего урагана с Атлантики.

На достигнутом я, конечно, не остановился. Как человек книжный, я решил заказать еще пару книг на ту же злосчастную тему, но уже русских. И на это ушло какое-то время.

Абонемент, переоформленный на городской номер, позволял звонить в Кабул по сносным расценкам. Говорили мы с де Лёзом, конечно, не о книгах и не о конспирологии. Но стоило мне случайно проговориться, как он по привычке поднял меня на смех:

– Ну что, теперь понял, куда ты попал? На что ты угробил столько лет жизни?

Он опять издевался надо мной. Фехтование не представлялось ему ответом на все вопросы, оно было лишь ключом к пониманию некоторых явлений, свидетелями которых мы оказывались. Мнение его вдруг стало расплывчатым, поверхностным. Но он никогда не доводил ничего до конца. В этом заключалось главное различие между нами. И всё это время он гнул свое: ты, мол, сначала начни издавать что-нибудь стóящее, с чего можно жить, а потом поговорим об остальном, как будто право на знание правды впрямую зависит от доходов. Но возможно, так это и есть в действительности…

* * *

Я не ожидал, что Эстер заявится в ресторан с кем-то из знакомых. Ее сопровождал рослый, не первой молодости француз в светлых брюках и в темном пиджаке.

Алан. Она представила его как «кузена». И я сразу же в этом усомнился. На любовника француз тоже не походил. Вряд ли Эстер могла водиться с мужчинами такого типа – без чувства юмора, не первой молодости.

Рыбный ресторан неподалеку от театра Одеон Эстер выбрала сама. На террасе, отгороженной от проезжей части кустами в глиняных вазонах, оказалось просторно и в общем уютно. Нам был с ходу отведен дальний столик, как завсегдатаям.

Алан попросил для Эстер шампанского, а для себя, как и я, виски, но по-прежнему молчал, уставившись в меню.

Он мне кого-то напоминал. Я ждал от Эстер намека, объяснительного жеста. Держа себя немного загадочно, она быстро опустошала свой бокал и чего-то выжидала, при этом одаривала меня сахарной многообещающей улыбкой, без привычной двусмысленности в глазах – мол, подожди. На ней было платье шоколадного цвета, такое же символичное, как и при встрече в офисе, похожее на комбинацию, но плечи прикрывала джинсовая курточка в пестрых вышивках. Благодаря курточке наряд и соответствовал хоть каким-то приличиям.

Благовоспитанный, предупредительный – такими бывают почему-то все мужчины с именем «Алан», – «кузен» говорил о том о сем. О провансальской кухне, о своей поездке в Приморские Альпы, о какой-то поваренной книге, принесшей неплохую прибыль, которую давненько якобы выпустила Эстер. Сам он, как выяснялось, тоже писал «книжки». Между делом он расспрашивал о Москве, о моих собственных литературных «свершениях». В каждом его слове чувствовались кавычки.

Эстер приходилось отвечать за меня. И у меня сразу появилось чувство какой-то неясности, как бывает иногда, когда нутром чуешь, что от тебя чего-то хотят, но прямо никто ничего не говорит.

Эстер читала мои мысли. Как же хорошо она меня знала. Она всё чаще и всё ближе наклонялась ко мне. Под низким разрезом ее платья я видел ее правильную обнаженную грудь без лифчика. На миг мне казалось, что мир не так скучен и уныл, каким кажется, когда приходится общаться с такими, как ее «кузен», да и вообще. Поразительно, но эта женщина смогла бы вить веревки из кого угодно.

– Мне в Москве нравится, – сказал я, чтобы поддержать разговор и чтобы не сидеть и не глазеть на кусты, на машины, на Эстер. – Там всё изменилось. Здесь никто представить себе не может, как там всё изменилось. Почему вас Москва так интересует?

Алан благовоспитанно поежился:

– Эсти говорит, вы собираетесь издавать книги. О сегодняшнем положении в вашей стране?

– В моей?

– Здесь действительно не хватает информации, – с праздной отстраненностью продолжал тот. – Никто ничего не понимает. Наверное, это имеет смысл – просветить, приоткрыть завесу…

– Занавес, – поправил я.

Но и на этот выпад он не отреагировал.

– Это ты, Алан, ничего не понимаешь. Но мы тебе всё объясним, не волнуйся, – заверила его Эстер. – Давайте закажем, есть хочется.

Эстер попросила еще шампанского. Вдвоем они опять стали изучать рыбное меню. Они заказали себе по половине лобстера и солею, я же предпочел что попроще. Блюда принесли почти сразу.

За едой «кузен» продолжал в том же духе:

– Одна моя знакомая, кстати, занимается геополитическими исследованиями в странах Восточной Европы… В СНРС^[6], правда, не много теперь желающих изучать бывший соцлагерь. Ведь спрос упал, с тех пор, как…

– С тех пор как русских на колени поставили, – помог я с формулировкой.

– Если хотите. Да вы, кстати, ее знаете.

«Кузен» назвал женскую фамилию, более чем громкую, всем известную.

– Я не думал, что она в СНРС такими вещами занимается, – заметил я.

– Нет, конечно, – невпопад продолжал тот. – Франция страна маленькая. Здесь всё связано… по секторам. Политика – такая вещь… Можно, конечно, с безразличием относиться, что ж…

– Да, можно, – подтвердил я.

«Кузен» сделал понимающую мину. Вы, мол, не один такой, но куда от нее денешься.

– Политика – удел людей ограниченных, которые не находят себе применения и не хотят расстаться с амбициями, – сказал я. – Это довольно просто.

Пару секунд «кузен» смотрел на меня молча, словно пытался наконец понять, как всё же относиться к моей нерадивости.

Эстер умело ковыряла лобстера и немного покачивала головой. Всегда, мол, один и тот же треп непонятно о чем.

– Когда вы общаетесь с людьми примитивными, вы почему-то всегда вынуждены спускаться на их уровень, – пояснил я свою точку зрения и вряд ли проявлял такт. – Обратного никогда не происходит. Замечали?

«Кузен» и понимал, и не понимал. И тем самым еще больше раздражал меня.

– Среди моих знакомых принято считать, что человек… ну если он рвется во власть, хочет над людьми верховодить, или мечтает чиновничьей о карьере… он уже поэтому ноль. Он ничтожен. От природы… Есть в этом что-то низкое, убогое, – добивал я чем мог. – Если есть возможность, человек такой обязательно воплощает свои пороки в жизнь. К счастью, таких возможностей у него мало… Мужчина, если он рвется в политику, он, как правило, садомазохист. Если это женщина, то чаще всего это лесбиянка, заядлая или несостоявшаяся. Нормальных людей там мало. – Я, конечно, нес ерунду, назло сгущал краски. – Так думают люди творческие. Осмелюсь утверждать за всех. А кто там кого на колени поставил… Там, где живут по понятиям, это принято. Сегодня ты, завтра я…

– Ну, вы настоящий радикал, – вынес «кузен» вердикт, вполне справедливый.

– Наверное.

– Что же, творчеству все должны придаваться? – развел он щуплыми ладонями. – А кто управлять должен… всем этим базаром? Да всем миром? Если пустить на самотек, мир развалится, в считаные дни. Нет-нет, к политикам можно относиться так, как вы. Суетливые, продажные… Вон, на наших посмотрите! Но всё-таки… Современное общество порочно, как и любое другое – это факт. Но ведь никто не предлагает ничего лучшего. Так что если обобщать…

– Французы почему-то страшно боятся обобщений.

– А вы? Не боитесь?

– Смотря что обобщать.

Некоторое время мы молчали, уткнувшись каждый в свою тарелку. «Кузен» подлил в бокалы вина. Эстер не переставала подносить вино к губам и безмятежно улыбалась. Моя раздражительность ей нравилась. Казалось, что она просто ждет, когда же я, наконец, выйду из себя по-настоящему.

– Мы с Аланом хотим предложение тебе сделать, – произнесла Эстер таким тоном, будто поймала меня на слове. – Точнее он, а я, как правообладатель на его книгу, его поддерживаю. Хочу издать его книгу в России.

Я не нашелся что сказать.

– У тебя есть контакты. Ты знаешь, куда пристроить перевод этой рукописи. Пока это рукопись, хотя уже сверстанная, откорректированная, – продолжала Эстер как невменяемая. – Выступишь как агент. У тебя будет доля от продажи.

Вот и здесь, в Париже мне предлагали что-то из того же ряда, что-то куда-то пристроить, подзаработать непонятно на чем. С чужого перевода?

– Эстер, парижские издатели отдают в России права за бесценок. Даже на хорошие книги, – сказал я. – За сотни евро в лучшем случае. Лишь бы пробиться на русский рынок, а там… Часто и этих сумм не платят. Заблуждение всё это.

– Я узнавала, – с мягкостью возразила она. – Там многое изменилось. Совсем недавно…

– Да умоляю! Там никогда не платят, если могут не платить. Если есть возможность обойти закон, его обходят.

– А у нас по-другому? – назидательно вставил Алан.

Спорить не хотелось. Казалось очевидным, что мое мнение их не образумит.

– Пристроить текст, наверное, можно, – сказал я. – Рад буду помочь. Но без прожектерства, без участия в прибыли. Не будет никакой прибыли. Иначе запутаешься, Эстер. Будет гора бухгалтерии ради гроша ломаного… О чем вообще книга?

Они многозначительно переглянулись. Опустив глаза, Эстер отложила большую белую салфетку в сторону и, не отвечая на вопрос, улыбалась мне своей сахарной улыбкой. С тобой, мол, всё так просто.

* * *

Ужин кое-как подошел к концу. Алан стал прощаться. Было поздно. Хотелось хоть немного прогуляться, подышать чем-нибудь свежим, и я предложил Эстер пройтись в сторону набережных и уже там сесть в такси. После официального разрыва с мужем, из Виль-д’Авре она давно переехала в город, жила в Пор-Руаяле, и я мог ее подвезти по дороге к себе, крюк получался не такой уж большой.

В «крайслере» с высокими окнами попахивало знакомым одеколоном. По-видимому, «Эгоистом» от Шанель. Худой, наверное рослый, в светлом свитерочке, африканец услужливо выключил радио, и мы ехали в тишине.

Такси повернуло в сторону Люксембургского сада. В свете витрин на лице Эстер была заметна всё та же сахарная полуулыбка. Уловив мой взгляд, она вздохнула. В следующий миг я почувствовал едва заметное касание ее пальца к моей руке.

– Эстер.., – остановил я.

– Что, милый?

– К тебе я не поднимусь, не надейся.

Она еще раз вздохнула, положила голову мне на плечо, и я почувствовал запах ее волос.

– А может, всё-таки поднимешься? – шепотом сказала она. – Ты так смотрел мне под платье, пока мы сидели… Столько лет знаем друг друга, всё знаем друг про друга, чего уж там?

– Эсти, я про тебя вообще ничего не знаю… После всех твоих признаний.

– Тем более. – Она усмехнулась. – Вот это уже настоящая причина. Я тебя так удивила?

– И да и нет.

Он взяла мою руку, подержала ее в своей прохладной гладкой ладони и, пользуясь моим мимолетным безволием, увлекла мою пятерню к себе под платье.

Я не отнимал руку. Вдруг всерьез вспоминал о своем «гербарии».

Мы просидели так с минуту.

– Ну вот и хорошо, – сказал она. – Я рада.

Дома у нее я однажды побывал с Ванессой. Но не узнавал квартиры. Всё изменилось, и мебель, и планировка. Эстер словно намеренно вымела из апартаментов все следы своей прежней жизни с мужем. Квартира стала более уютной. Кожаная обивка кресел и диванов сменилась на тканную, пеструю, в английском стиле. Эстер объяснила, что сменила этаж. Квартиру двумя этажами выше продавали, и она ее купила, с доплатой, продав старую квартиру, а заодно сменила всю обстановку. Отсюда и вид был другой, и лучше дышалось.

– А твой Брутто? – спросил я.

– Тото?

– Мне показалось, что вы с ним…

– Ты не ошибся. Только ради бога, я же не могу одна, без никого. А ты, можешь?

– Я могу. Но как видишь…

Ни о чем меня не спрашивая, Эстер принесла мне виски. В большом стакане. Виски был темный, не какой попало. Подавая мне пример, она сделал хороший глоток, поморщилась, отдала стакан мне и, глядя на меня своим призрачным взглядом, сбросила на пол платье. Она предстала передо мной совершенно обнаженной. Ни пушка, ни перышка. Не считая, конечно, волос на голове.

У нее была прекрасная зрелая фигура. Острые плечи, грудь совсем небольшая, ассиметричная и приподнятая, с крупными сосками, а стан не такой узкий, каким казался в платье.

Она не испытывала ни капли скованности и, глядя на меня с улыбкой, давала мне как следует рассмотреть себя.

– Я схожу в душ?

– Не нужно. От тебя пахнет вареньем… Айвовым, – добавил я.

– Почему айвовым?

Она приблизилась, быстро и умело расстегнула мои брюки, проникла в них рукой и вновь вздохнула.

– Ты не хочешь родить ребеночка? – спросила она.

– Прямо здесь? Сейчас?

– А что? Мы оба бездетные.

– Эстер, я же не еврей.

– А ты что-то имеешь против? – спросила она, расстегивая на мне рубашку.

– Зачем разводить метисов?

– Если б тебя услышали мои родственники, они б тебя убили. Но ты прав.

– Они по-другому думают?

– Им можно так думать, тебе нельзя.

Разглядывая меня помутневшим взглядом, она прильнула ко мне своим горячим мокрым ртом.

Оказавшись довольно непривередливой в своих плотских пристрастиях, чем она меня, конечно, удивляла, Эстер будоражила во мне уже не плоть, а какую-то физиологическую алчность, от которой у меня ныли не только скулы. Ни разу за это время она даже не пикнула, только тихо, едва слышимо постанывала на протяжении всех наших терпеливых утех.

И затем я уже не мог уснуть, чего раньше со мной никогда не случалось. В начале седьмого, будучи не в состоянии сомкнуть глаз, я встал, бесшумно собрался и уехал…

* * *

В тот же день примерно в полдень мне позвонил Тото. Я не сразу узнал его голос. Он собирался отправить курьера с рукописью, хотел выяснить, в какие часы можно застать меня дома.

Я спросил, что за рукопись. Тото заверил, что Эстер заверила его, что и я, в свой черед, заверил ее… Словом, речь шла о вчерашнем разговоре за ужином. Я предложил завезти и оставить пакет консьержу, который жил на первом этаже, правда визиты принимал, будто уважающий себя директор, только в рабочие часы…

С Эстер мне удалось поговорить по телефону уже поздно вечером. Занижая голос до горьковатого, как шоколад, контральто, и выдерживая многозначительные паузы, вчерашняя развратница вежливо поинтересовалась, не слишком ли разбитый у меня получился день после «короткой» ночи, не заболел ли я вообще. Вчера ей показалось (в постели?), что я простужен.

Труднообъяснимое чувство, что она звонит не вовремя, слишком рано, вдруг поразительно ясно что-то мне напоминало из прошлого – что именно, я не мог сразу вспомнить, – и не давало мне говорить с ней обычным полусерьезным тоном, который стал привычным для нас обоих и, наверное, всё же соответствовал реальным отношениям. Многоопытная холостячка, повидавшая и не такого, Эстер ни на одном своем вопросе не настаивала. Поинтересовалась, какие у меня планы «на эту ночь». Но опять не торопила, давала подумать.

Стараясь не задеть ее чем-нибудь, я ответил, что собираюсь сидеть дома у открытого окна, как только неугомонные горожане улягутся спать и на улице стихнет, чтобы за стаканом виски или чая полистать кипу бумаг, переданную мне днем курьером; читать днем такие вещи я всё равно был не в состоянии…

Изменились ли наши отношения? Томный тембр ее голоса, густые паузы говорили сами за себя. Как же они могли не измениться? Но чувство внутреннего пресыщения, тоже вполне знакомое, и как всегда неожиданное, вызывало во мне заторможенность, которой присуще что-то соглашательское. Переел, – сказал я себе, – жаловаться не на кого. Ей же я сказал другое:

– Завтра поделюсь впечатлениями.

– Ты о чем?

– О рукописи.

– Ах да… Если передумаешь, звони. Я лягу поздно, телефон будет рядом.

Тестостерон опять растекался по моим чреслам, я чувствовал это физически. От этой невидимой волны меня слегка мутило. Зачем бояться простой здоровой пищи, говорил я себе? Ведь никто от нее еще не пострадал. Страдают от отсутствия чувства меры, вот и всё. Зачем искать во всем какие-то глубинные причины, когда мир так прост, незатейлив? В моем отказе было что-то чванливое. Черпать полной ложкой, благодарить и не жаловаться. Вот как дóлжно поступать… Но что-то мешало мне преодолеть себя. Я буквально физически ощущал в себе что-то приторное, даже ломило в переносице, и вместе с тем непонятное отвращение, самое явное, выворачивающее наизнанку, как раз такое, какое можно испытывать от невоздержания, от жирной пищи, от пресыщения…

* * *

Манускрипт Алана я просмотрел не сразу. Когда же пролистал, вдруг задумался. На ловца и зверь бежит. Никто не виноват, что я полез в дебри.

Текст соответствовал озвученной теме. Именно эту тему я и затронул с Эстер в разговоре, пока сидел у нее в офисе. А она привыкла думать о своих интересах.

Судя по всему, раньше книга уже издавалась. В более ранней редакции. Это казалось очевидным из короткой аннотации на пол странички, да и глядя на сам текст, откорректированный и грамотно сверстанный, – автор сам на это не способен. О редактировании и говорить не приходилось. Текст был чистый. К тому же по французским издательским стандартам редактирование является по сути основной первичной частью корректуры. Автор рукописи, профессионал, отнюдь не был таким простаком, за которого выдавал себя в ресторане.

Все четыреста страниц Алан посвятил «фехтованию», как де Лёз, мой гид в данном вопросе, условно окрестил эту тему. Зарождение и становление феномена, разновидности, ответвления, и их оказывалось не счесть, – в книге рассматривалась и обсасывалась вся эта запутанная и, могло даже показаться, непостижимая уму «архитектура» мироздания. Непостижимая, если рассматривать мироздание под определенным углом. Таким был мир вчерашний, для нас темноватый, который всегда будет оставаться для нас по большому счету непонятным, сколько бы нам не разжевывали нашу историю с нуля и сколько бы нам не скармливали ее по ложечке. Но всё то же самое справедливо и в отношении мира нашего, сегодняшнего, который за считаные годы стал «глобальным», несмотря на всю свою чудовищную, казалось бы, расчлененность и какой-то иррациональный биологический антагонизм между всеми его составными частями, ветвями, корнями.

Такой вывод напрашивался сам по себе. «Архитектура» – это единственное, что еще могло всё это объединять. Не будь ее, наш людской мир стал бы похож на картины Босха или, хуже того, на непролазные джунгли, населенные не зверьем, не ползучими гадами, а настоящими бесами с людским обликом. Словом, не будь «архитектуры», ее нужно было бы выдумать. Этот вывод тоже однозначно вытекал из всех интонаций автора, из самого перечисления голых исторических фактов, которые невозможно было оспаривать.