Письмо без адресата

 
Ну вот,
окончился и високосный год…
Твое молчание, не душит, не тревожит.
Взгляни, улыбка расслабляет рот
и меж бровей давно не морщит кожу.
 
 
Я снова – прежний, как в июльском дне:
спокоен, прост, не мучаюсь в сомненьях,
и глаз твоих я не ищу на невском дне,
и для любви в себе не лицемерю.
 
 
Устал пылать, остались теплые глаза.
На них ладони положи согреться.
Не многое сумеешь рассказать
в улыбке неустроенного сердца.
 
 
Но не грусти, что яркое в былом, —
ушедшее – да не затмит стоящего.
Мы все же больше будущим живем
и лишь немного – настоящим.
 
 
В ночных часах спокоен пульс Земли,
дыхание ее тепло и истово.
Меня сегодня мягкого возьми,
а завтра —
        подарю себя искристого.
 

«Не бойся ни любви, ни одиночества; бойся не понять самого себя».

Алл Пантов

Часть 2
Петля любви

И режешь женщину из своего ребра,

как Бог когда-то резал из Адама.

1. Очарованный

«Змейкой тело, грудь, соски…»

 
Змейкой тело, грудь, соски, —
тушь, эскиз.
Что задумчив?
Поседели виски?
 
 
Пальцы вылюбили кожу,
скул базальт.
Там за веками, быть может, —
дым-глаза?
 
 
Мякоть-губы,
эти губы – как хурма:,
плод запретный, но пригубленный —
дурман.
 
 
Шорох, шепот двух запястий
у волос.
Откровение ли, счастье
прорвало́сь?
 
 
Как дыхание – движение ресниц.
Озаренная, крылатая,
проснись!
Прикоснись губами к векам,
одари, —
в эту ночь свободой ветров
говори.
 

«Молчит, волнуется, смеется……»

 
Молчит, волнуется, смеется…
И сердце бьется под ладонью,
как у птицы,
и тихое дыханье рвется…
 
 
Ресницы вздрогнули и губы:
– Ты любишь?
– Да, конечно да.
 
 
Сквозь ночь проходят города,
летят снега, идут дожди,
колышутся в надеждах дни,
в надеждах, поисках, сомненьях,
в движении чувств и слов движении.
 
 
Взгляд растворился в потолке,
щека – к щеке, рука – в руке.
– Ты спишь, да?
– Нет.
– Но этот свет?…
Холодный свет, лиловый свет
от уличного фонаря,
бледней, чем зимняя заря.
Лучи безмолвьем говорят,
два тела – тесно: грудь к груди, —
нагих, сейчас открытых миру.
 
 
А мир молчит, окостенев,
бесстрастен взгляд, гвоздем к стене
прибита лира.
 

«Сплетенье рук, волос сплетенье…»

 
Сплетенье рук, волос сплетенье.
Слова сейчас – как преступленье,
лишь – вырванный из тела стон.
 
 
В сплошном движении нет движенья,
прикосновенье – как мгновенье,
растянутое в долгий сон.
 
 
Мы падаем куда-то вместе?
Летим? Скользим? Плывем?
Не то…
Мы – в вечности,
мы сами – вечность:
мы – всё сейчас,
а все – никто.
 
 
Никто!
Осыпались назад
свои же страсти, беды, боли,
вкус меда, горький запах поля,
хулители и дудари.
И только память повторит
сплетенье тел, туман в глазах,
вразлет взметнувшиеся брови
и вкус соленый на губах
твоих ресниц…
 
 
Как откровение стихий,
обрушивающихся в стихи.
 

«Зачем любимых мы бросаем…»

 
Зачем любимых мы бросаем?
Но как берем!
Ах, жизнь, треклятая, косая,
гори огнем!
 
 
К чему стремимся беспредельно?
Судьба, лови!
От скуки разве, от безделья
в твоей любви?
 
 
Перенасыщены глазами,
улыбки – блажь!
Ночь – словно целое сказанье,
поэмный раж.
 
 
Звучи! Пусть провода немеют
от голосов!
Люби, пока любить умеешь
без тормозов!
 
 
И смейся,
господи, блаженство —
твой смех у глаз!
Так низвергаешь совершенства
в ожогах ласк.
 

«Те пряные губы – загубят…»

 
Те пряные губы – загубят.
Мазки поцелуев
сильней аллилуй заголубят.
И ласки прекрасны,
но рот лепестковой обмазкой заласкан,
молчит.
А терпкое слово – горчит
и просится криком великим из горла,
счастливым полетом
всех прожитых истин, и горя, и пота.
 
 
Кого-то, куда-то
зовут ожиданья, горенья.
Сознанья искрятся под кожей
свершений заложники.
 
 
В изгибах любви,
как помятая губка, пожухнешь
и рухнешь подломленный.
 
 
Себя выскребаешь из неги,
из мягких коленей,
изгибов лебяжьей руки, —
остаться стремительным хочется.
Часы – коротки,
себя не раздашь на пророчества
и корчишься,
губами обвит.
 
 
Но, слава любви! —
она больше того, что дается.
И жжется желание,
и небо охально смеется,
             оскаливаясь.
 
 
И шепот листвы тополиной,
и руки любимой
отринешь из жизни
и брызнешь под облако,
каленый и резкий —
             за голодом,
 
 
И Слово – упруго и дерзко —
взовьется в накале высоком,
как пламя,
         как песня,
             как сокол…
 
 
Но как же летать без любви?..
 

«Легче добьешься в любви конца, нежели умеренности».

Тот же Овидий (Публий Овидий Назон)

2. Искренность

«О, как убийственно мы любим!..»

Ф. Тютчев.

1

 
Так бывает:
в пути вдруг потянет назад,
и еще на бегу, сквозь туманы заснувшие,
обернемся и смотрим себе же в глаза,
тем, которыми были мы в годы минувшие.
 
 
Усмехнемся наивности прежних идей,
удивимся количеству нажитых трудностей,
и гордимся,
          что выросло в гомоне дней
из количества выдержки качество мудрости.
 
 
В этой жизни, конечно же, стоит любить,
только сердце болит от напора событий.
Мне хотелось порой,
          только нет, не забыть
чьих-то глаз, чьих-то слов,
             откровений, открытий.
 
 
И среди суесловий, восторгов, посул,
среди множества ложных и подлинных истинностей,
как награду природы, как гордость, несу
величайшее из достоинств любви —
Искренность.
 

2

 
Ника, родная, сложность моя,
прости, о тебе – в конце.
Сегодня, хочешь, разолью моря,
хочешь – горы расставлю в венце?
 
 
Хочешь, разбрызгаюсь сверкающим водопадом
или звуком выльюсь в трубе?
Могу изогнуться нежнее радуги…
А, хочешь, – выношенное,
             о тебе и о себе?
 
 
Время давнее, была осень,
тучи лежали плоские, как стол.
Сестра сказала:
«Жду тебя в восемь,
у Концертного,
             за Литейным мостом».
 
 
Сколько уж этих филармонических залов
выхожено, выслушано, высмотрено,
и опять?
«Жду тебя в восемь, – сестра сказала, —
и постарайся не опоздать».
 
 
Трамвай, мостовая, метро, эскалатор, —
все знакомо десятком лет:
тяжесть Невы в каменных латах,
блеклый, неверный, вечерний свет.
Что там – в прошлом?
Уставшие надежды,
             любовь романтика, трагедия бытия,
и где-то внутри – сохраняемая бережность
к тому, что называется «Ты и Я».
 
 
– Ты не опоздал? Удивительная картина.
А сейчас придет моя гроза.
– (?)
– Я же тебе говорила, – Нина.
У нее – вот такие глаза.
Правда, ну, правда, же!
Чему здесь смеяться?
Когда она смотрит, – щекочет внутри.
Ну, перестань, перестань улыбаться!
Стой… и смотри.
 
 
Семнадцатилетняя,
нащебечет с два короба
от дня сегодняшнего,
             до дней сотворения:
и то – здорово, и это – здорово,
не жизнь, а розовое парение.
 
 
– Ну, хорошо.
Кого мы слушаем сегодня?..
Что она?..
Пострадала в тридцать седьмом?..
Да… Манера исполнения свободная?..
Музыка?.. Нет… Во мне самом.
 
 
– Нинка? Ой – здравствуй!
(Нечто, как офорт,
в платке и простеньком линялом пальтишке.
Скулы, курносость, большущий рот
и глаза… (действительно, – слишком).
 
 
Сам же – пуст, как человеческое сердце,
выжатое без остатка – корка лимонная,
умеренность менуэта вместо интермеццо,
конечно же, с обязательными вежливыми поклонами.
 
 
– Здравствуйте, Алл.
– Здравствуйте, Нина.
– Все собрались?.. Можем идти?..
Сестра о пианистке: Ты знаешь, Нина,
у нее столько трудностей было на пути!..
(И в том же духе, наивное и правое:
обычный девичий обмен информацией.)
Вестибюль, лестница, гардероб направо…
– Вы заговорились, пора подниматься.
 
 
Привычная, приличная, концертная обстановка:
эстрада, «Steinway», шуршание платьев, —
все это – только короткая остановка
в пульсации мыслей тяжелых, как платина.
 
 
Но… после Рихтера кем заслушаешься?
Что она так над роялем сутулится?
Сестра:
– Бесподобно! Не может быть лучшего!
Я:
– Напоминает промокшую курицу.
 
 
И ты, уже уловив иронию,
брови раздвинув, глазами – в брызги,
смеешься, и даже в смехе – невольное,
глазастое, огромное желание жизни.
 
 
Нежность. Сколько в тебе этой нежности,
если льется от прикосновения?
Девочка, осторожней,
я почти безбрежен
в своих фантазиях и представлениях.
 
 
Девочка, внимание!
Мне – двадцать шесть.
Я знаю любовь и слышал проклятия.
Девочка, не надо,
жестокость есть
в любой улыбке, любом объятии.
 
 
Девочка, ты знаешь, люди меряются
спектром вселенной:
             от богов до свиней.
Выдержка – единственное, во что еще верится…
Но девочка – ты оказалась смелей.
 
 
Ты приходила, распахнутоглазая
в душные стены белой больницы.
Я поджимался, – противопоказано
этой девчонке в меня влюбиться.
 
 
И все же хотелось, стыдно до жути,
замерзшему сердцу в тепле отогреться.
Славная,
      это – слияние судеб?
Быть может только – капризы сердца?
 
 
Помнишь, мне больно,
я мучаюсь пошлостью,
мне тошно от косности и равнодушия.
Меня выворачивает самоничтожностью,
и это – страшней лазаретных удуший.
 
 
Время исканий – слово не вырвется,
глазами – в стену, часы прострации.
Помнишь? Время дремотно, как идолица,
думаешь только, как не сломаться бы?
 
 
И ты, среди измотанных будней,
в системе обычно живущих людей:
спешащих врачей, субъективных судий,
девочка – ты оставалась сильней.
 
 
Чем? Не знаю.
          Кондовой ли мудростью,
или упорством наивного ума?
Своей беззащитностью в мелочных трудностях?
Чувством? Стремлением?…
Думай сама.
 
 
День за днем уходящие месяцы,
многое найдено, многое понято,
вчера – распутываю околесицы,
сегодня, трезвея, раззваниваюсь полднем.
 
 
Но только где-то внутри нашей искренности,
скользнула тонкая трещинка неверия.
Хочется, хочется,
надо бы высказаться,
но ты отделилась вагонной дверью.
 
 
В ту, уже недавнюю осень
мир продолжал быть холодным и неосвоенным:
ты уезжала к карельским соснам,
я – оставался искать по-своему…
 

3

* * *

 
Тишина. Тупая тишина.
В ухо молотком стучит будильник.
Комната: три стенки, два окна, —
Крупногабаритный холодильник…
 
 
Черное стекло ползет слезой,
Дождь по крышам и аллеям косит.
Мокрой обезлистевшей лозой
По пустым бульварам ходит осень.
 
 
Телевизор, бледный глупый глаз,
Отключен, чтоб не гудел эфиром.
В этих стенах не хватает Вас,
Женщина неведомого мира.
 
 
А без Вас – ни света, ни пути,
И живешь какой-то мыслью задней.
Это значит – годы к тридцати,
День прошел, и измотался за день.
 
 
Это значит – куришь до утра,
Встанешь в семь, к постели тянет в восемь…
Осень, трижды клятая пора,
Голая по крышам бродит осень…
 

* * *

 
В этом сумрачном каменном городе,
Где чугунных решеток плетни,
Где вороны мудрее воронов,
Где в холодном тумане огни,
 
 
Где молчат купола и соборы,
Где граниты – мертвее льда,
Где сознанье взывает упорно
Не к полету, а в землю, туда,
 
 
Где отчаянный грохот трамваев,
Словно мат по груди мостовых,
Где дворцы – словно груды сараев,
А творцы – словно толпы босых,
 
 
Где на Невском – Европа и гопа,
Где во всем – где порыв, там – скандал,
Словно рухнувший с неба Акрополь…
 
 
Там я жил, там любил, там страдал…
………………………………………………
 
 
…И так – началось: уезжать, прощаться,
но отовсюду к тебе возвращаться
в минуты, когда слаб,
в минуты, когда отчаяние
не разжимает лап,
и дышится только случайно,
 
 
когда неверие страшнее прошлого,
когда – людей бы рядом,
да нет ни одного,
а ты свое процеживаешь прожитое,
и кроме сухожилий – ничего.
 
 
Кто подскажет, какие отрешенные,
какой дорогой – в какую обитель?
Каждая минута, как жизнь напряженная,
а жизнь – колесом по скользящей орбите.
 
 
И только письма с концов России:
мелкие листики слов и прочерков, —
недели и месяцы жизни фиксирующие
в этих коротких не деланных строчках:
 
 
… Тверская Русь, мохнатый шум дубов,
Поля льняные, грустные пороги,
Крик галок над крестами куполов
И братская могила у дороги…
 
 
…Летим по перегонам судеб,
Ища ответ любимых глаз.
Зачем бежим от тех, кто любит,
К тем, кто обманывает нас?…
 
 
… В Ташкенте знойном, как горло домны,
Один орнамент другого красивее.
Я, кажется, все здесь глазами обнял,
Но сам остался в лесах России…
 
 
……………………………
Так ты нужна мне:
всегда бесконечно.
Я твой всегда, зови, не зови.
Приду к тебе из жизни исперченной,
из быта обыкновения ненайденной любви,
 
 
Оттуда, где живешь от случая к случаю,
как скучный и пыльный кавказский осел:
то ли – труженик, то ли – мученик,
гений, ничтожество… Или – все?
 
 
Сейчас живи, Ника,
тебя не трону я,
не запутаю стропами
душевных тяжб.
Хочешь, Ника,
и сердце стреноженное
у ног твоих послушное ляжет?
 
 
Выживу сам, куда-нибудь выбреду —
руку протяну: «На, возьми».
А если жизнь, как отраву, выблюю —
шею подставлю: «Бери, казни».
 
 
Нет для меня цензов вернее, —
губы б твои не дернулись болью.
Не было поцелуев чище и нежнее,
но в жизни, увы,
преснеешь без соли.
 
 
Живи, Ника. Именем твоим,
хочешь, буду молиться, как верующий?
Живи, Ника,
когда-нибудь напоим
души свои любовью бреющей.