Как известно большие знания, широкое видение и понимание глубоких проблем, рождает сомнения, казалось бы, порой в очевидном. Зная многое о природе вещей, явлениях, ученому приходится много сомневаться, ибо приходит понимание, что познание мира − процесс, не имеющий пределов и какого-либо четкого и тем более окончательного завершения. Оказавшиеся под арестом учёные много путались в показаниях, пытаясь излагать некие научные версии своей позиции, которые воспринимались следователями как попытки запутать следствие и уйти от ответственности. В результате накопились многочисленные противоречивые высказывания о природе алмазных месторождений и к окончанию следствия формальных поводов найти виновных в деле, которого физически не существовало, накопилось достаточно.

В стране во время становления пролетарской науки молодая поросль советских ученых порой достаточно агрессивно расчищала свой путь, а за недостатком научных знаний, наиболее беспринципные из них прибегали к системе подлога и доносов. Здесь нужно отметить, что подобное происходило и в иных, многих направлениях научной работы. Показательным был разгром группы учёных-генетиков ВАСХНИЛ Николая Вавилова − известнейшего в мире учёного, человека выдающихся способностей, неутомимого экспериментатора, исследователя зерновых культур в десятках мест планеты. Вавилов стремился решить мировую проблему искоренения голода обильными урожаями улучшенных сортов зерновых, а умер от физического истощения в одиночной камере в Саратовской тюрьме.

Всесоюзное геологическое совещание состоялось в канун октябрьских праздников. Праздничные мероприятия готовились с размахом, учитывая их юбилейный характер: в стране праздновали двадцать лет победы революции. Участники совещания тщательно готовились к полемике, ожидая жаркую схватку после представленного в Госплан отчета, в котором указывалось на необходимость развертывания поисковых работ на севере Сибири и Якутии.

Арсений Баров, в противовес отчету группы Мушкетова, который в эти дни находился в тюрьме, представил обширную записку о состоянии изученности алмазоносности Урала. В записке подробно излагалась история находок алмазов, сделаны акценты на том, что только на Урале в настоящее время добываются редкие кристаллы. Этой добыче уже более ста лет − но каких-либо кимберлитов никто не видел! Таков был эмоциональный посыл записки Арсения Барова, а главный вывод представленного документа состоял в том, что если работы с Урала перевести в Сибирь, то страна совсем останется без ценного сырья. При этом было общеизвестно, что Урал давал на самом деле очень малое число алмазного сырья, которого не хватало даже для удовлетворения ничтожно малых потребностей.

Следуя модели ассоциации месторождений с магматическими формациями «уральского типа», ряд геологов продвигали теорию, что алмазы в СССР имеют иную природу происхождения, в сравнении с африканскими. Ориентировались на происхождение алмазов в процессе извержения горных пород из недр и с формированием трапповых интрузий. Поэтому при поисках алмазов авторами теории предлагалось ориентироваться на минералы трапповой ассоциации, а основными поисковыми признаками считали присутствие в пробах хромита и самородной платины. Такая концепция одержала верх, не получив сопротивления, и продолжала развиваться до самого открытия якутских алмазов, затянув процесс поиска до середины пятидесятых годов.

Федоровский, как один из основных соавторов программы поисков алмазов по методике, основанной на поиске кимберлита, отсутствовал на совещании, хотя его доклад был заявлен и именно его будущее сообщение более всего раздражало оппонентов.

За Николаем Федоровским пришли ночью в конце октября. Он был уже морально готов, поскольку знал о волне арестов и темный кожаный саквояж с бельем и другой мелочью, столь нужной в тюрьме, стоял наготове в прихожей. Арест прошел буднично, если не учитывать столь позднее время, скорые сборы и прощание с дочерью и женой уместились в несколько минут. Через час состоялся первый допрос, на котором молодой следователь с красноречивой фамилией Хват вкрадчиво сообщил Иноземцеву, что заговор, который они готовили с группой геологов раскрыт, а их лидер Мушкетов во всем сознался. Вышагивая мимо сидящего у стола Иноземцева, следователь методично излагал свою версию страшного преступления и то, что арестованный должен отвечать на вопросы честно и понести заслуженное наказание за измену.

Хват, молодой еще человек, явно с окраин, полыхавшей после революционных событий Империи, с болезненными от недосыпа и пьянства глазами, явно гордился собой: малообразованный еще вчера пацан из трущоб, задавал академику, как ему казалось, умно поставленные вопросы:

− Гражданин Федоровский, вы не отрицаете того, что, выезжая в зарубежные поездки, на так называемые конгрессы, имели связь с представителями других стран?

− Не отрицаю. Общение и полемика – суть научной дискуссии.

− О чем вы говорили с зарубежными учеными, поступали ли от них предложения о сотрудничестве?

− Говорили о науке, а сотрудничество ограничивалось только лишь предложениями об обмене результатами исследований в порядке обсуждения.

− Обмен? То есть вы предлагали предоставлять информацию о состоянии дел в СССР?

− Нет, обмен научными результатами, диалог и полемика, не более того. Диалог это один из вариантов поиска научной истины, гражданин следователь. Никакой запрещенной или закрытой информации я не предоставлял зарубежным коллегам.

− Странно. А вот ваш коллега Мушкетов уже все нам рассказал о том, что, будучи в Кейптауне, вы вовлекли его в группу с участием английского профессора Бреди, чтобы навредить отечественной геологии и пустить поиски алмазов в СССР по ложному пути.

− Извините, но это бред. Алмазы не могут появляться по чьей-либо прихоти. У природы свои объективные законы.

− Не сметь хамить! У нас есть добытые на допросах факты о твоей, гнида, вражеской деятельности!

Арест главного наставника ленинградских геологов-алмазников Дмитрия Мушкетова, а затем и Николая Федоровского, заранее определил результаты и основные выводы Всесоюзного совещания. Высказаться в поддержку африканской кимберлитовой теории никто не решился и с трибуны звучали бодрые доклады о успехах отечественной геологии, о перспективах открытия алмазных месторождений на Урале и бесконечные здравицы в адрес великого Сталина и родной коммунистической партии большевиков.

Арест Мушкетова и Федоровского оказался удобным для тех, кто перевел важную производственную и научную проблему в плоскость классовой борьбы. Оба ученых закончили университет и успели послужить науке до революции. Федоровский и Мушкетов были известны в научном мире, периодически выезжали за рубеж для участия в научных конференциях и конгрессах, где играли заметную роль. Этого всего было уже достаточно, чтобы видеть в них вероятных противников развития страны, людей, вынашивающих планы навредить и ослабить ее. Особенно выделялся, конечно, Мушкетов, как профессор-геолог из яркой династии и семьи горных инженеров прежней России, отметившийся на высоких должностях. Не преминули напомнить Мушкетову и о том, что его маменька Екатерина Павловна в девичестве Иосса, происходила из известнейшей в Петербурге семьи потомственных горных инженеров из обрусевших немцев.

В феврале 1938 года многие арестованные профессора и ведущие в стране ученые-геологи, были расстреляны в соответствии с приговором выездной сессии Военной коллегии Верховного суда СССР. Исполнение приговора, следуя жестким революционным принципам, выполнили в тот же день в расстрельной комнате Бутырки, стены которой пропитаны кровью тысяч убитых здесь людей: апелляции от изменников Родины рассматривать было исключено.

Среди расстрелянных был и Дмитрий Иванович Мушкетов.

После расстрела Мушкетова о Федоровском как бы забыли, но весной, когда распускаются вслед за листвой все надежды и хочется верить в лучшее, ему огласили приговор. Измученный тюрьмой, долгими допросами и побоями Николай Михайлович узнал о том, что осужден на пятнадцать лет лагерей без права переписки с последующей ссылкой на поселение. Тут же из Академии наук последовало решение о исключении его из состава членов научного сообщества как врага трудового народа.

За несколько лет лагерной тягомотной отсидки Федоровского помотало от Воркуты до Красноярска. На всех этапах этого тяжкого пути быт и атмосфера пребывания была ужасающими. А с другой стороны, что мог ждать человек в заключении, осужденный как враг трудового народа? Тяжкий и часто совершенно бессмысленный физический труд, бесконечный холод и сырость, унижение и предчувствие смерти, которая ходила всегда рядом и скалилась пастями надрывающихся в безумном лае собак, издевками и провокациями охраны, не проходящими болезнями и недомоганием, когда, просыпаясь утром, не до конца уверен – жив ты или уже умер. А уловив, что все-таки жив, не радовался, а начинал скорбеть всей душой, ожидая новых тягот и унижений. Тяжко было все это переживать и, хотя имеется проверенное утверждение, что ко всему привыкнет, приспособится человек, в возрасте под шестьдесят лет процесс обязательного привыкания давал сбои. Человек терял себя, его инстинкты отключали рецепторы человечности, милосердия, сострадания, оставляя только те, что отвечали за минимальную программу выживания.

Бараки, окруженные глухим деревянным забором, разместились на окраине Красноярска вдоль несущего обильные стылые свои воды Енисея. За обширным водным потоком был виден заросший кустами, деревьями и травой остров Татышев. Вытянувшийся вдоль русла реки остров, названный так по имени князька из енисейских киргизов, что хозяйничали в этих местах до оседлавших местную Стрелку казаков. Казаки спустились по реке от Енисейска и открыли для себя «…на яру угожее место, высоко и красно… де острог поставить мочно». Бились долго еще воинственные, крепкие да бородатые пришельцы за право распоряжаться здешними «угожими» местами со свирепыми киргизами-хакасцами и не раз острог пылал и выгорал дотла. Но едва переставали дымиться головешки срубов, неизменно поднималось городище из пепла, извещая звоном колоколов, что отныне земля эта московскому владыке подчинена и сеет окрест православие и божественные призывы о спасении души человеческой.

Стрелка на Енисее – центр города, застроена плотно вдоль берега. Здесь река делится на два потока, омывая остров. У Стрелки над всем городом на крутом берегу возвышается островерхий кафедральный собор во имя Рождества Пресвятой Богородицы. За время советской власти собор обветшал, осыпался штукатуркой, прохудился кровом, лишился всех крестов и колоколов. Но, переживая тяготы войны, в последний год, когда вдруг просияло в сознании верховной власти, что божественное начало все же имеет смысл взять на службу во имя спасения в страшной войне, дали послабление и разрешили справлять обряды. Местный батюшка быстро организовал приход и уже к пасхе зазвенели нестройно три отлаженные, невесть от куда взявшиеся на звоннице колокола. Потом с севера привезли на подводах монахи из Енисейска из скита у Монастырского озера еще два колокола и обряд церковный зазвучал стройнее.

Когда звонят колокола собора, по воде божественный трепет долетает и до лагеря, и у многих от этого звона светлеют лица, разглаживаются глубокие горестные складки у носа и теплеют глаза. Как сердечный привет из далека от близкого человека этот звон помогал жить ‒ встраивал в погибельную систему какую-то живительную струну-надежду, мосток веры, крепил иммунитет души. Казалось, что несчастные люди за колючей проволокой и в окружении злых псов не забыты вовсе, что есть тот, кто помнит о них.

И даже конченные уголовники, этакие вывертыши душой на изнанку, отморозки, не верующие в Бога, не имеющие в душе и малейшего сострадания к ближнему, при звуках, мягким мелодичным звоном напоминающего миру о Его присутствии, замолкали, переставали сквернословить и насупленные отходили в сторонку. Знать думал каждый о суде, что ждет его в назначенный день и час. А может и не думал, но подсознательно ощущал бередение души, истонченные позывы к спасению. Бывало замечено, что и крестились, таясь некоторые из уголовников, отбывавших срок за тяжкие свои дела. Крестились, порой таясь в сторонке. В такие минуты, приходило осознание, что помогает колокольный трепет преодолеть тяготы лагерной жизни и вымолить какое-то прощение до грядущего чистилища.

Место, где теснился лагерь, было красиво своим природным ландшафтом, но совершенно испоганенное человеком. Кроме уродливого лагеря для заключенных с бесконечными атрибутами насилия, надрывных, словно простуженным лаем сторожевых псов, деревянных нескладных вышек и слепящих ночью прожекторов, выжигающих глаза, портили вид пыльные грязные дороги, вдоль которых валялись брошенными обломки механизмов, стволы деревьев, комья вывороченной земли и бесконечные ряды ящиков и мешков с химическими реагентами, что хранились прямо под открытым небом, раздуваемые ветром окрест.

Лагерь разместили на окраине крупного города у железнодорожной магистрали и проброшенной от нее к причалу на реке ветке-узкоколейке, чтобы перевозить от станции у деревни Злобино к пристани многочисленные грузы для Норильского горного комбината. Комбинат за полярным кругом натужно трудился, чадя и ухая механизмами: извлекал в муках людских и механических сил на поверхность миллионы тонн пустой породы и руды, чтобы заполнить металлургические котлы и выдать столь нужные для машиностроения редкие и дорогие металлы – медь, да никель. Зэки, размещенные в лагере, работали на станции и на причале, перемещая прибывшие материалы, оборудование и разнообразные стальные конструкции для комбината. Работа велась тяжкая: двигались, порой день и ночь, огромные краны, освещенные тусклыми фонарями и яркими как всполох огня прожекторами; сновали заморенные тяжким трудом люди, груженные мешками, ящиками; громыхали на ухабах подводы; то и дело ревели судовые сигналы-ревуны.

Над всем этим суетным мирком висела сумеречная безысходность и частая в этих местах на стыке сезонов непогода.

Ранним утром группы заключенных выводили из-за дощатых невзрачных ворот лагеря и направляли двумя потоками на станцию Злобино и к пристани, сопровождаемые лаем собак и молчаливой угрозой раздраженных ранним подъемом солдат охраны.

На погрузке и разгрузке проводили день, прерываясь на короткий обед. Обеда ждали пуще воли, особенно в холодные зимние и слякотные дни межсезонья под ветхим навесом, что едва прикрывал всех от небесных слез: в такие дни казалось, что плакало все вокруг, − природа, небо, склонившиеся ветви берез, лапы елей и даже дороги слезливо хлюпали лужами накопленных слез и раскисшей глиной. Если везло, то к обеду привозили еще теплую кашу или суп и тогда жизнь становилась чуть краше и в душе пыталась гнездиться и расти надежда на лучшую долю.

Приняв в один долгий, казалось, глоток свою пайку, посмаковав за щекой краюху серого как мышиная шкурка хлеба, охмелев от еды, садился Федоровский на корточки и прильнув исхудавшей до скелета спиной к стенке какого-либо строения или забору, начинал грезить, прикрыв глаза, чтобы хотя бы на минуту улететь в иную, теперь абсолютно мнимую реальность. Приходило от чего-то видение своего малолетства, когда тайком, скинув сандалеты, мчался босой по выбитой до пыльной пудры дороге и кайфовал от того, что между пальцев при ударе ступней ноги в пыль-пудру, пробивались фонтанчики. А как тепло и мягко бежалось по этой горячей, такой ласковой пыли! И было все нипочем и весело, когда нянька, углядев босоного своего воспитанника, облаченного с утра в матросский светло-голубой костюмчик, причитала:

− Коленька! Коленька! – перестань! Где твои ботиночки сынок!

А Коля теперь в виде побывавшего в забое шахтера, да еще и без обуток, чумазый, но озорной и веселый, мчался мимо няни, зная, что она не накажет, − она любит его и даже маме не выдаст за шалости.

− А, − там! Бросил у колодца! Мам Лиз! А там у колодца растут пиньоны! – вдруг переключался на иную тему босоногий шалун, вспомнив как у колодца нашел сначала таинственные растрескавшиеся бугорки земли, а когда, немного остерегаясь и сомневаясь – стоит-ли? стал осторожно ковырять палочкой, обнаружил плотные белые шляпки, так крепко пахнувшие грибами. Запомнить длинное слово, что мама ему говорила, не удавалось и осталось в памяти укороченное имя пришельцев из подземного царства.

− Как ты сказал? – смеялась уже мама, что вышла на крыльцо из комнаты, − шампиньоны, проказник!

И было понятно, что и мама не сердится на своего малыша и потому на душе становилось совсем легко и празднично.

Вспоминалось Федоровскому и долгая, до боли в лобной части головы, работа над материалом, что он привозил из дальних экспедиций. Это были схемы, зарисовки, карты, образцы, скорые записи в дневниках, на которых были следы дождя, пыль далеких экспедиций и тяжелых, часто как работа Сизифа, маршрутов.

Помнился в деталях его заваленный аккуратными стопками папок и книг письменный стол со старой лампой, рядом с которой он просидел тысячу и еще не одну ночь, помнилась наполненная светом и воздухом веранда на даче, где под шум листьев берез и дождевых капель, были записаны многие статьи и разделы книг.

Вспоминал профессор своих юных студентов, их пытливые глаза, которым часто говорил, что геолог уникальная профессия, которую можно освоить и понять, только если как можно чаще бываешь в поле, − в долгих, въедливых маршрутах.

Маршруты, этакие каждодневные походы по заданному азимуту, когда прямиком нужно перейти реку не зная брода, или влезть на вершину островерхой горы, не ведая как будешь спускаться с нее на противоположной стороне, уткнувшись в отвесный обрыв.

Вспомнил Федоровский неожиданную встречу с медведем в отрогах Саян, когда, поднимаясь по крутому склону, увидел стоящего на другой стороне хребта зверя. Тот стоял на двух лапах, вытянувшись солдатиком – лапы «по швам», с совершенно умильным от удивления выражением на косматой морде измазанной черникой, что обильно росла в сосняке на склонах. Видение это было кратким – молодой пестун, уловив запах неведомого ему зверя, тут же скрылся, огласив окрестности треском ломающихся под его лапами веток стланика.

В дневнике указывался маршрут по азимуту и расстояние. Скромные частые заметки о том, что местность задернована и выходов пород нет, а где-то нет, нет да появится описание геологического обнажения с подробными зарисовками тонким карандашом бортов, пластами падающих и взмывающих слоев горных пород с описанием элементов залегания, многочисленных трещин и осторожные выводы о геологической природе здешних мест с размышлением, − где же можно искать нужные нам поисковые признаки. Изучая свои дневники уже зимой, через несколько месяцев, а то и лет, после завершенного сезона, вчитываясь или гадая над краткими заметками на полях, думая о минувшем, улетал сознанием геолог в события далекого уже полевого сезона. Улетев в прошлое, вынимал засохшие среди страниц цветы, отмечал следы капель дождя, и вдруг, вспоминал порой такие мелочи, такие детали, что, улыбнувшись, вдруг думал в нетерпении, − скорей бы в поле.

Обнажение и поисковые признаки – два величайших двигателя геологического поиска.