2

Поля и её двое детей стали теперь жить в Порохонской улице. Анна была старше, значит, на неё были возложены обязанности смотреть младшего братца. Утром, когда мать уходила на поле, Анна брала Бориса и шла к подругам. Собирались все обычно у одной девчонки во дворе. Её родители вскоре тоже отправлялись на поле. И только они уходили, начиналось любимое развлечение: в большой клуне (помещение, где молотили снопы и хранили запасы необмолоченного зерна) устраивали качели. Доставали длинную толстую верёвку, которой обычно увязывают сено на возу или на санях при перевозке. Перекидывали её через балку в просторной клуне. Затем на концы спущенной сверху верёвки прилаживали большие ночёвки (корыто, выдолбленное из ствола дерева). В него садилось сразу несколько человек, и так начинали раскачивать качели – «гойдацца», что, казалось, они сейчас улетят под самую стреху (крышу), благо места для разгона хватало. Однажды с малыми детьми на качели посадили и маленького Бориса. Но он испугался и стал плакать. Пришлось остановить качели и снять его.

Ближе к вечеру, когда уже скоро должны были возвратиться родители с поля, качели срочно разбирали и всё возвращали на своё место. Та девчонка торопила подруг: мол, давайте быстрее, надо всё вернуть на место. Иначе, если родители узнают о подобных развлечениях в их отсутствие, ей сильно влетит.

Анне не только надо было нянчить брата, но ещё и к приходу матери с поля приготовить вечерю (ужин). Например, начистить и сварить картошки. Но самой топить печь не разрешалось, да и вряд ли она справилась бы с подобной задачей в столь малолетнем возрасте. Нужно было брать горшок с тем, что приготовлено для варки, и смотреть, у кого в их улице уже из трубы идёт дым, значит, топится печь. И идти к тем людям, просить, чтобы разрешили в их печи сварить вечерю. Это всегда было довольно хлопотно и неудобно – кому-то постоянно надоедать своей просьбой. Не все и соглашались на подобное. Кто-то говорил, что своей стряпни хватает, негде поставить в печи лишний горшок. А кто-то и просто без всяких объяснений отказывал. Поэтому иногда приходилось чуть ли не всю улицу обойти в поисках, кто согласится и твой горшок в печь поставить. Если же не сваришь к приходу матери вечерю, то сильно влетит за это. Каково было всё это выполнить не совсем здоровому ребёнку. Она с самого рождения уже начала болеть. Во-первых, болели ноги, плохо ходила – опухшие, воспалённые суставы – артрит. Позже этот артрит дал осложнение на сердце. Также болели глаза. Когда жили в Порохонской улице, одно время вдруг начали сильно болеть глаза. Завязывали их платком. Рассказывала потом: лето, светит яркое солнце, она вышла из дома во двор. Слышит, как на крыше соседского сарая клекочет бусько (аист). Маленький Борис показывает ей: «Вон там бусько». Она пытается открыть глаза и не может посмотреть, такое ощущение, словно в глаза высыпали горсть песка – так режет, болит. Клёкот аиста слышен где-то совсем близко, но самого его увидеть не может.

Поля по поводу болезни дочери Анны, конечно же, обращалась к доктору. Степанович тогда сказал Поле так: «Это у неё костяная чахотка». Так, видно, тогда называли артрит. А может, чтобы деревенской женщине была более понятна серьёзность подобной болезни, сам перевёл её название на более понятный язык. Мол, обычная чахотка – туберкулёз – разрушает лёгкие, а эта точно так же разрушает кости суставов. Этот диагноз впечатление на мать, конечно же, произвёл удручающее. Наверное, ей показалось: если такая болезнь, то неминуем летальный исход. И она начала уговаривать доктора:

– Ой, дохторко, може, не, може, не гэта болезня.

Словно, скажи он иначе, и болезнь изменится на другую от его слов.

– Я сказал, что у неё костяная чахотка, и никакая не другая болезнь, – был непреклонен Степанович.

– Ой, не, – не сдавалась молодая мать, – може, у ее другая болезня.

– Ну, ек ты лепшая дохтарка, чым я, то нехай буде другая, – в сердцах согласился врач.

Был у Анны в детстве вдобавок ко всем хворям одно время ещё и колтун в волосах. Это такие густо сплетённые сами собой волосы, покрывающие голову как шапка. И это вовсе не от того, что их не расчёсывали, они так сильно спутались, вовсе нет. Это проявление какой-то болезни. Волосы в таком случае почему-то сами сплетаются между собой так, что их невозможно расчесать. Ко всему прочему, тогда было много вшей. И голову, когда на ней находилась такая густо переплетённая волосяная шапка, невозможно было даже почесать. Приходилось в таком случае мучиться ещё и от паразитов. Казалось бы, чего проще обрезать этот колтун, постричь волосы – и дело с концом. Но, оказывается, делать это самостоятельно было нельзя. В противном случае у того человека, у которого состригли колтун, может осложниться основная болезнь до такой степени, что на всю жизнь останется калекой. Говорили: «Не трогай колтун, иначе может искалечить». В таком случае надо было приглашать какого-то деда- знахаря, и только он знал, как этот колтун правильно состригать.

Бывало, что временами Анне становилось и лучше. Тогда она без дела не сидела. Например, кроме родного брата Бориса, ей вскоре поручили нянчить и двоюродного Мишку, сына Елены – младшей Полиной сестры. Этот ребёнок был также очень болезненным, надо было с ним сидеть в хате. Елена и Степан тоже шли в поле работать. И случилось так, что их ребёнок вскоре умер. В этом стали обвинять Анну: мол, не досмотрела. Якобы она оставила его одного в хате, а сама ушла к подругам. Он находился какое-то время там, а потом выполз в сени (коридор) и сидел под дверью. Когда Елена возвратилась с поля, стала отпирать дверь. Замок же был в виде деревянного или металлического засова изнутри. И он открывался специальной дубовой палкой через прорезанное круглое отверстие. Та палка служила своеобразным ключом. Когда Лена стала отпирать дверь, то нечаянно ударила этой дубиной сидевшего под дверями ребёнка. Говорили, это и усугубило состояние его болезни, потому он умер.

В начале Порохонской улицы, ближе к центру местечка, на взгорке стояла Свято-Николаевская церковь. Престольный праздник отмечался там на святителя Николая Мирликийского два раза в году. Зимний Микола – 19 декабря, весенний – 22 мая. В этот день обязательно проводились крупные ярмарки. В центре Кожан-Городка становилось многолюдно: съезжались со всей округи и более отдалённых мест купцы, как говорится, с красным товаром. Выходил из церкви после службы нарядно одетый люд. Шла бойкая торговля, устраивались всевозможные развлечения, гулянья.

Во время ярмарки на зимнего Миколу выходил со своего двора парень в голубой рубахе по прозвищу Басева. Мороз трещал, а он в одной только рубашке. И не потому, что такой закалённый парень, а просто был из бедной семьи и не имел что надеть из праздничной верхней одежды. Не было у него ни пиджака, ни кожуха, соответствующего случаю. Повседневный, может, и был какой, но куда в нём на праздник. Девушки, завидев его, весело кричали: «Иван, купи нам кирмашовэ!» То есть что-нибудь из сладостей, которые в изобилии продавались здесь теперь. Тот только смущённо потупит взгляд, пройдётся туда-сюда по базарной площади и, ссутулившись от холода, пробирающего до костей, быстрее зашагает домой.

Прихожане тамошней церкви в складчину устраивали братский обед и угощали паломников, прибывших к ним на праздничную службу. Обед носил название «братского». Православные братства создавались в Беларуси, особенно в её западной части, ещё в средневековье, чтобы хоть как-то противостоять экспансии католиков и униатов. В описываемый нами период они выполняли больше культурную, образовательную функции, да ещё благотворительную, например, организацию таких вот праздничных угощений. Братчиком в то время было быть почётно: во время богослужения, в особо торжественные моменты, когда пели «Херувимскую», «Верую», «Отче наш», братчикам раздавали большие зажжённые свечи, которые они в это время должны были держать в руках. Баба Полька даже и в советское время, когда уже жили в Лунинце, собираясь на праздник в Кожан-Городок, говорила: «О, я ж в церкви там свечку держу. Я ж в братчиках там. Мы сдавали по рублю на эти свечки…»

3

Детство самой Поли прошло в этой же Порохонской улице, в доме недалеко от реки. У Полиных родителей Анны и Ивана было четверо детей: два мальчика и две девочки. Самым старшим был брат Николай, затем Роман, потом Поля, и самой младшей была Лена. Их отец Иван Фёдорович, рассказывали, вроде был не из крестьян, а как будто из некой мелкой польской шляхты. И звали его на польский манер не Иван, а Ян или Ясь. И когда Анна с ним только начала встречаться, будучи ещё девушкой, то, с нетерпением ожидая очередной встречи с возлюбленным, напевала такую песенку с польскими словами: «Бендзе (будет) дождь, бендзе дождь, бендзе и погода. Прыйдзе Ясь Фердунась (Фёдорович) до мойго огрода (огорода)».

Когда молодые поженились, то стали жить в доме Анны и её матери Агафьи. Рассказывали, что у Агафьи рождалось много детей – аж двенадцать, но все они умирали в младенческом возрасте. Осталась в живых и выросла только одна дочка Анна. Тем не менее мать её сильно не любила; мать и дочь всю жизнь постоянно конфликтовали. И зятя своего Агафья не любила, относилась неуважительно. Может, потому что был он примаком, то есть не имел своего дома, куда привести жену, а пришёл жить в их семью.

Муж Агафьи, отец Анны, следует полагать, был далеко не бедным человеком в их местечке. Якобы имел какое-то отношение к правосудию, поэтому и прозвище у них было Судиловские. Но он рано умер. Оставшись без мужа и не имея никакого дохода, Агафья стала продавать земли, на что-то ж надо было жить. И постепенно разорилась, обеднела. Но, помня былую роскошь и положение среди односельчан, хотела, чтобы к ней и теперь относились как некогда. Характер имела спесивый и своенравный. И зятя своего Агафья недолюбливала, может, ещё и за то, что он не был слишком охоч к крестьянскому труду. Больше был пролетарий, нежели крестьянин. Работал на лесопилке в Микашевичах. И со временем приобщился к выпивке. Тогда в крестьянской среде это было не слишком частое явление – пьянство. Чаще встречалось в городской среде, среди рабочих пролетариев.

Отец их Иван-Ясь погиб, когда Поле шёл седьмой год, а Лена только родилась, лежала ещё в колыбели. Время от времени он крепко выпивал, конечно, не сам, а где-то с друзьями-собутыльниками. Его и предупреждали: «Не водись с такими, до добра это не доведёт; те и ограбить могут, и убить». Он же только смеялся над этими предупреждениями, говорил: «Да кто меня сможет убить? Руки у меня как брёвна, пальцы как гвозди!»

Но однажды поздней осенью он не вернулся домой. После очередной получки, как обычно, загулял с той недоброй компанией. Те, напоив, отняли деньги, а его, избив, бросили в реку. Первое время Ивана искали, но никаких следов обнаружено не было. Искали и вдоль берега, и в реке, пока та не покрылась льдом. Почему в реке? Оказывается, кто-то даже видел, как он с ватагой дружков-собутыльников в сумерках шёл к реке. И даже супруге его Анне по этому поводу снился сон. После того как он исчез, ей приснилось, что муж спрашивает: «А разве ты не слышала, как собаки брехали, когда меня вели топить к реке?»

Нашли тело только весной, извлекли из воды. И то далеко не в том месте, где предположительно он погиб, а гораздо ниже по течению. И что интересно. Все недоумевали, как так случилось, что после его исчезновения ещё до ледостава по реке «шли пасы» – сплавляли лес. И если бы утопленник тогда находился в реке, его в любом случае затащило бы из Цны в Припять. А он оказался в пределах местечка. Но впоследствии выяснилось, что убийцы бросили его вовсе не в саму реку. А в запруду при мельнице, где на зиму уже были закрыты шлюзы. Весной же, когда шлюзы открыли, тело вынесло водой и медленно понесло по течению. Получалось, мельница находилась в одном конце местечка, а выловили их отца в другом, ближе к дому, где они жили в Порохонской улице. Поля потом рассказывала, что, когда тело его женщины готовили к погребению, в карманах одежды нашли несколько медных монет. Положили рядом с покойником и сказали: «Иди, Полька, возьми, это твоего батьки деньги». Но она боялась тогда подойти, думая, что отец видит и может не позволить взять ей эти копейки. Она не помнила, в каком именно году погиб отец и сколько ей лет тогда было. Но, получается, была совсем маленькой, коль боялась, что отец может встать и не позволить взять деньги.

Итак, они остались без отца. Пахотная земля своя ещё была, бабушка не всю успела продать, но, не имея взрослого мужчины в доме, некому её пахать-обрабатывать. Часто приходилось жить впроголодь.

Был у них возле дома замечательный грушевый сад, оставшийся от деда-судьи. Такого сада в Кожан-Городке, пожалуй, ни у кого больше не было. Поля, будучи бабушкой, внукам своим рассказывала, перечисляла названия тех груш. Это были и смолянки, и сапежанки, панны, винновки, цитриновки, ольховки и множество каких-то диковинных названий. В этом смысле им многие тогда завидовали и удивлялись: ага, мол, есть нечего, а груши? Но если нет хлеба, нет картошки, то одними грушами сыт не будешь. Эти груши и сушили, и варили из них компот-взвар, и ели в свежем виде. Варенье тогда не было популярно из-за недостатка сахара. Он в то время был роскошью даже для зажиточных домов. Даже пытались продавать груши. Кто-то из братьев Поли и Лены возил эти груши лодкой продавать аж в город Пинск. Из реки Цны нужно было проплыть в Припять. Потом вверх по течению до устья Пины, а там по реке в сам город Пинск, на рынок. Это огромное расстояние надо было преодолеть на вёслах против течения. И, скорее всего, работая всего лишь одним веслом. Способ плавания на реках той местности был в основном одновёсельный. Обратно по течению плыть было легче, а вот туда…

Жили они близко возле реки, через два дома. С этим обстоятельством – близость реки – связаны были в их семейном предании разные мистические истории. Например, говорили, что ночью можно было и русалку увидеть, вышедшую из воды. Или же в ночное время от реки часто слышался плач ребёнка. Считалось, что таким образом плачут некрещёные младенцы. Мол, некоторые девушки, оказавшись в положении, не будучи замужем, тайно рожали ребёнка и топили его затем в реке. В таком случае советовали, если ночью услышишь плач ребёнка со стороны реки, надо сказать так: «Если ты хлопец, то зовись Адам, если девочка, то – Ева». И перекрестить ту сторону, откуда доносятся звуки. И, утверждали, плач после этого сразу же прекратится.

Однажды и Поля видела некоего ребёнка, в сумерках купающегося в реке. Она возвращалась с гулянья домой. И нужно было в одном месте пройти близко возле самой воды и затем уже поворачивать к своему дому. И вдруг увидела, что на бережке сидит ребёнок и, как она говорила, «плёхается» в воде. Не плачет, не кричит, а молча при свете месяца «плёхается». Поле стало страшно, поняла, что это не обычный ребёнок, а некое видение, мистика. Она тут же бросилась обратно бежать. Чтобы попасть к себе домой, стала проситься у какого-то дядьки, чтобы тот пропустил её через свой огород. И хотя тот был очень строгим и даже злым, но, увидев, что девчонка напугана не на шутку, смилостивился и разрешил пройти через свой огород.

Рассказывали ещё так. Одна женщина, жившая в их улице недалеко от церкви, встала ночью. И так как часы в то время мало у кого были, решила, что уже наступило утро. (Возможно, это была поздняя осень или зима, когда светает довольно поздно.) Увидев, что в церкви мерцает свет от свечей и дверь открыта, подумала, что уже началась служба, и пошла в церковь. Зашла, осмотрелась: служба идёт, горят свечи, люди стоят. Но, к удивлению своему, никого не увидела знакомых среди прихожан. Ещё больше удивилась, когда и батюшка вышел из алтаря совсем не их, а какой-то другой священник. И вдруг она увидела среди стоящих в церкви свою куму, которая год назад умерла. Женщина не успела даже испугаться, когда кума, заметив её, первая подошла.

– А ты здесь чего? – был удивлённый шёпот кумы-покойницы.

– Вот, на службу пришла, – отвечала женщина.

– Тебе нельзя сюда, это служба покойников. Быстрее выбирайся отсюда, – горячо зашептала кума. И тут же предупредила: – Только надо идти задом, пятиться. Если повернёшься передом, покойники побегут за тобой и разорвут на куски.

И та стала пробираться к выходу. Вот она пятится по проходу между людьми, преодолела всё церковное пространство, на неё никто не обратил внимания. Вышла в притвор (церковный коридорчик). Но, как на беду, в Кожан-Городокской церкви слишком высокий ганок (крыльцо). И она, боясь упасть и разбиться, спускаясь по ступенькам задом, обернулась и быстро побежала. И тут только покойники бросились за ней вдогон. Она бежала изо всех сил. Те преследовали до самой калитки, и напоследок успели схватить за полу верхней одежды, и порвали ей каптана (кафтан). Она потом всем показывала этот порванный кафтан, рассказывая эту историю.

Другая женщина в их Порохонской улице проснулась однажды от громкого лая собак. Выглянула в окно: по освещённой луной улице двигалась высокая в длинной одежде с бледным лицом старуха. За ней бежали собаки и заливались лаем. Другие, во дворах, почуяв нечто необычное, тоже подняли громкий лай. Старуха молча двигалась по улице, не обращая на собак никакого внимания. Видно было, как она потом повернула и зашла в один из дворов. А утром стало известно, что в том доме той же ночью скончался человек. Женщина, которая видела всё это, решила, что она видела смерть.

Близость проживания возле реки породила ещё одну легенду. Рано утром на праздник Крещения Господня, или Богоявления, один человек пошёл к реке, чтобы набрать воды. Опустил кувшин в прорубь, зачерпнул. А когда принёс домой и рассмотрел внимательно, обнаружил, что в кувшине вовсе не вода, а вино, красное вино. Попробовал – точно: очень хорошее вино. Он схватил другой пустой кувшин и побежал вновь к той проруби. Но, сколько ни черпал, больше чудо не повторялось, кувшин зачерпывал обыкновенную речную воду.

Внук бабушки Поли Петя, в детстве слушая эти и подобные рассказы, свято верил в подлинность всего рассказываемого и живо представлял в воображении, как всё это было на самом деле. Ему и в голову не приходило, что это могли быть легенды, досужие домыслы.