Шли дни, а состояние больного не улучшалось. Федор почувствовал, как теряет уверенность в своих ветеринарных способностях и впервые ощутил отсутствие должного опыта, который порой заменял знание. Вспомнил отца, который редко заглядывал в специальные книги, а ставил диагнозы и назначал лечение, опираясь лишь на прецеденты, которых накопил множество за свою долгую жизнь и многолетнюю практику.

За спиной у Федора не было ни того, ни другого. И это приводило в отчаяние.

«Отец бы давно и точно определил, какое лечение необходимо», – думал Федор, и на душе становилось еще более скверно. Признаваться в бессилии, будучи в полном расцвете лет, да еще перед юной особой, к которой он испытывал постоянно растущее влечение, было сверх его сил. Тем более, что Груня удивительно честно выполняла нежданно возникшие договоренности по уходу за жеребенком, к которому она прониклась искренней любовью. Собственно, по-другому и быть не могло. Она была полностью лишена чего-либо поддельного.

И это не имело ничего общего с провинциальностью, в которой Груню и ее сверстников, пришедших из села, обвиняли ее однокурсники по училищу в городе, особенно те, на настойчивые ухаживания которых она реагировала отрицательно. Делала она это решительно, но с большой долей такта, хотя и не без сарказма. Городские ухажеры Груню побаивались и предпочитали злословить за ее спиной. Но порой обстоятельства складывались не в их пользу.

Как-то один из парней, наиболее рьяно добивавшийся расположения Груни и желая, видимо, скрыть от остальных посетившее его чувство, но, не соразмерив силу своего голоса с расстоянием, на которое была удалена от него в тот момент его симпатия, неосторожно бросил окружившим его собратьям:

– Не понимаю, чего это вы так носитесь с ней? Была деревенщиной, деревенщиной и останется. Вот отучится у нас в городе и опять подастся к себе в село.

Слово «деревенщина» звучало в те времена особенно обидно, а спускать обиду было не в правилах Груни. Едва он успел закончить фразу, как перед ним выросла фигура той самой представительницы деревни, о которой он позволил себе только что столь нелестно отзываться. Странно, но Груня не выглядела возмущенной или уязвленной. Со стороны могло показаться, что услышанное чем-то даже развеселило ее.

– Послушай-ка, дорогой мой вождь молодежи! Наша партия и правительство выступают за стирание граней между городом и деревней, а ты…

– А я что? – испугался незадачливый поклонник урбанизации. – Что я должен делать?

– Тереть усердно!

– Что тереть?

– Грань между деревней и городом.

Она добро улыбнулась, и две милые ямочки, проявившиеся одновременно на обеих щеках, придали ее пышущему здоровьем и свежестью лицу такое очарование, перед которым вряд ли мог устоять даже самый самовлюбленный городской юноша. После этого прилюдного объяснения вопрос об интеллектуальном преимуществе городского населения над сельским, по крайней мере в стенах областного учебного заведения не возникал.

Положение со здоровьем жеребенка оставалось неизменным. Все усилия Федора хоть как-то улучшить состояние больного оставались без результата. Жеребенок продолжал лежать на соломенной подстилке почти без движения, с открытыми глазами и тяжело дыша.

– Не пойму я, что с нашим жеребчиком происходит? – спросила Груня. – Я вчера посмотрела, рана вроде бы заживает. Казалось бы, пора и выздоравливать. Да что-то никак… Интересно, чтобы ваш отец в таком случае делал?

– Я вот тоже прошлой ночью об этом думал. И кое-что вспомнил. Когда я на последнем курсе в техникуме учился, поинтересовался как-то у отца, почему так бывает, что если раны вроде бы заживают, а общее оздоровление все равно не наступает? Он тогда сказал: «Видишь ли, если на теле хоть одна рана гнилая, то уже плохо».

– Это значит, внутри у него какая-то инфекция?

– Наверное. Волк ведь в голодное время все подряд хватает и падалью не брезгует. Любую заразу мог занести нашему больному в кровь. Понять бы, как с этой инфекцией справиться. – Немного помолчав, Федор продолжил: – Вообще-то отец часто повторял: «Образование дается для того, чтобы знать, в какой книге искать ответ».

– Так может быть, в бумагах отца покопаться? Там много чего найдешь.

Перед глазами Федора вдруг появилось лицо матери, и ему показалось, что он слышит ее голос.

– Тебе что, плохо, Федор?

Груня впервые обратилась к нему на «ты» и это несказанно обрадовало Федора. Такой переход был еще одним шагом к их сближению, которого он уже сейчас четко желал.

– Груня, мне нужно отойти ненадолго, но я быстро вернусь.

Федор никогда не поднимался на чердак ночью и поэтому очень удивился, что все знакомые ему с детства предметы в тусклом свете лампы выглядели совсем иначе, нежели при свете дневном. Тем не менее, он быстро нашел нужные ему толстенные книги в дивных кожаных переплетах с латинскими буквами, тисненными золотом. Федор быстро сбежал по лестнице вниз.

Груня сидела на лавке, плотно прижавшись спиной к теплой печке.

– Согреться успела? – достаточно формально поинтересовался Федор, выкладывая на стол принесенные с чердака книги.

– Я даже успела поинтересоваться состоянием нашего больного.

– Ну и как?

Она на секунду задумалась и затем мрачно ответила:

– Без изменений. Мне кажется, надо что-то предпринимать, с кем-то консультироваться, иначе…

Федор не хотел слышать, что может быть иначе, и поэтому прервал ее.

– Вот я и хочу проконсультироваться с немецкими ветеринарами.

Он хлопнул по кожаному переплету рукой, отчего остатки пыли поднялись с поверхности в воздух. Он сел за стол и осторожно открыл книгу. На титульном листе красовалось посвящение, написанное готическим шрифтом, который напоминал ему скорее запись приборов, фиксирующих колебания земли, нежели текст.

Дальше было легче. Текст книги был напечатан обычным латинским шрифтом. Многочисленные иллюстрации, в том числе и цветные, помогали понять то, что было не совсем понятно в тексте. Поначалу Федор в написанное не углублялся, а листая страницы, обращал внимание лишь на заголовки, по которым надеялся быстро отыскать раздел, в котором описывался хотя бы примерный случай заболевания крупного домашнего животного, походивший на болезнь, угрожавшую теперь жизни столь дорогого ему существа. Иногда он задерживался на некоторых страницах, обращая особое внимание на раздел, где перечислялись травы и лекарства, рекомендуемые для лечения. О некоторых из них знал от отца, другие были ему знакомы уже из его собственной практики.

Пока он листал книги, Груня занималась хозяйством.

Но все усилия Федора не приносили результата. Он не нашел ни одной рекомендации по лечению серьезных травм, нанесенных хищниками или полученных при каких-либо других обстоятельствах.

Бесплодный труд не только быстро утомляет, но и угнетает. Копаясь беспомощно в немецких книгах под взглядом севшей напротив Груни, Федор вдруг почувствовал себя беспомощным и хотел уже прекратить бессмысленное перелистывание страниц.

К счастью, судьба удержала его от этого ложного порыва. Как раз в этот момент рука его машинально перевернула страницу, после чего перед глазами появился заголовок к очередной главе «Лошади на войне и на охоте». Глава начиналась с антигуманного высказывания какого-то знаменитого немецкого военного или философа, которое вполне могло бы послужить эпиграфом ко всему разделу относительно самого благородного домашнего животного. Все слова были знакомы Федору, а грамматика настолько проста, что он тут же смог легко перевести ее на русский, не заглядывая в словарь. «Больных и раненых лошадей не лечат, а пристреливают».

Дальше, видимо, следовала дискуссия автора книги с автором странного афоризма. Но для понимания ее Федору не хватило языковых знаний, зато в конце главы его подстерегала приятная неожиданность в виде цветной картинки из жизни диких животных в африканской саванне. Тигрица, нагнав зебру, впилась ей в ляжку. От боли у полосатой лошади выкатились из орбит глаза, в которых отразился не только страх перед наступающей смертью, но и безволие в борьбе за жизнь. Дальше следовала трогательная история о том, как немецкие миссионеры, охотившиеся в саванне, отбили зебру у тигрицы, привезли израненное животное к себе на ранчо и после упорного лечения выпустили здоровое животное обратно в саванну. После лирической части следовало для Федора самое важное – каким методом и какими лекарствами и травами удалось миссионерам вылечить животное. Однако если небольшая часть лекарств и трав с латинскими корнями поддавалась распознанию хотя бы с помощью словаря, то для понимания описанных процедур у него опять не хватало знаний в немецком языке.

Груня, молча и внимательно наблюдавшая за стараниями Федора, пригревшись у теплой стенки печки, сначала задремала, а затем, соскользнув на лавку, и вовсе уснула. Он накрыл ее осторожно полушубком, а сам уселся за стол, перевернул страницу и стал разбираться, как же зебра умудрилась все-таки выжить. Однако очень скоро лекарства, травы и рекомендации на чужом языке поплыли перед глазами, скрутились в тугой клубок, который стал плавно удаляться. И, наконец, исчез. Голова Федора рухнула на книгу и улеглась уютно как раз на том месте, где миссионеры хвалились своими успехами.

Современная наука разработала ряд методик, дающих возможность спящему человеку усваивать информацию, поступающую от бодрствующего мира. Сегодня человек способен во сне изучать иностранный язык, получая знания от работающего магнитофона. Однако в те далекие времена ни подобной методики, ни магнитофонной техники не было. Проспав полночи на странице, содержавшей необходимую информацию, Федор дополнительных знаний не приобрел. И поэтому, едва проснувшись, твердо решил следовать совету матери: сложил вместе оба толстых немецких тома, завернул в полотенце, завязал старательно толстой веревкой. Затем умылся, надел чистую рубаху и все остальное, что относилось к парадному гардеробу – брюки-галифе и добротно начищенные кожаные сапоги.

Как раз в этот момент дверь распахнулась, и вошла запыхавшаяся Груня, которая в отличие от Федора бодрствовала уже давно.

– Куда же вы, Федор Федорович, собрались идти на пустой желудок? Это вредно. С утра надо плотно поесть, чтобы на весь день хватило.

Она водрузила на стол большое блюдо, на котором красовалось нечто вроде омлета из взбитых с молоком яиц и с запекшейся сверху аппетитной корочкой. Рядом возникла крынка с топленым молоком, широкое горло которой было затянуто толстой, пожелтевшей от жара пенкой.

– Я, Груня, решил в район поехать. Вот хочу как следует в этих немецких рецептах разобраться, – он кивнул в сторону сложенных книг. – Там, на самой окраине, друг моего отца Отто Карлович Метц с женой живут. И мать, и отец мне всегда говорили: «Чуть что, иди за советом к Отто. Он обязательно поможет». Не могу я разобраться, что же в книгах написано. Не хватает знаний по немецкому языку. И в школе учил, и в техникуме учил, дома отец со мной разговаривал, а все равно – пока не достаточно.

– Очень верно делаете, Федор Федорович. Отто Карлович с женой у нас в училище преподают, очень добрые люди и дело свое знают. Раньше у нас на уроках немецкого все или спали, или хулиганили. А они так интересно про Германию рассказывают, что мы все, открыв рты, слушаем. Так что обязательно езжайте к ним, они люди добрые. И мудростью поделятся, и с языком помогут.

– Вот и я так думаю.

– Прямо сейчас езжайте, – повторила Груня, – но только в дорогу надо как следует поесть и тепло одеться, а то на дворе мороз и вьюжить начинает. И не волнуйтесь, я за жеребчиком присмотрю.

Груня села за стол напротив Федора и с большим любопытством наблюдала, как он ест.

– А ты что же не присоединяешься?

– Я пока готовила, напробовалась, так что вы ешьте спокойно. Я ведь здесь остаюсь. Проголодаюсь – приготовлю себе, а вам длинная и тяжелая дорога предстоит, так что запасайтесь энергией. И возвращайтесь поскорее.

Федор взял в руки книги, завернутые в полотенце и перевязанные веревкой, подсунул туда немецкий нож, с которым он не расставался, и подошел к жеребенку. Груня за ним не последовала.

Жеребенок лежал все в той же позе. Когда Федор попал в поле его зрения, он поначалу попытался поднять голову, но, почувствовав, что это не в его силах, лишь от беспомощности выкатил глаза, полные отчаяния и благодарности. Федор присел и потрепал, как всегда, его по шее.

– Потерпи, дорогой мой, еще немножко. Я вот в город съезжу к немцу. Мы с ним книги почитаем, лекарство нужное подберем. Немцы в делах медицины – мастера. Это мне еще отец рассказывал, а он их хорошо знал. Так что я в них верю, а ты мне доверять должен. Вот мы все вместе тебя и вылечим.

Больной слушал молча, не возражал. Федор осторожно потрепал жеребенка по шее и, не оглядываясь, пошел в конюшню, где лениво жевала сено колхозная кобыла, приписанная к ветеринару. Еще в бытность отца правление колхоза целиком проголосовало за то, чтобы закрепить лошадь за ветеринаром. Против выступил лишь один дед Архип. Человек он был не столько работящий, сколько пьющий. Аргументация его сводилась к тому, что он не может смотреть, как богатые опять ездят на лошадях, а он, бедный, должен ходить пешком. Мудрый председатель колхоза Альтман, сам член партии, легко опроверг довод несогласного товарища.

– Если ты, Архип, хоть одну больную лошадь на ноги поставишь и при этом сам на ногах устоишь, то колхозники тут же проголосуют за то, чтобы закрепить лошадь за тобой.

Архип впал в размышления, а собравшиеся бурно прореагировали на шутку председателя.

– Да Архип – специалист самогон пить, а не скот лечить, – раздались ехидные голоса, после чего вопрос был решен окончательно. И к Федору-младшему право пользоваться колхозной лошадью перешло по наследству.

Отношение домашних животных к ветеринарам всегда уважительное. Завидев Федора, лошадь перестала жевать, он накинул на нее седло, затянул потуже ремнем и вывел на улицу.

Глотнув первые порции холодного воздуха, лошадь в знак удивления расширила ноздри и безо всякого на то понукания весело побежала по засыпанной скрипучим снегом дороге. Не поднимавшееся высоко над горизонтом зимнее солнце по всем законам природы ярко светило и вовсе не собиралось согревать землю. Его лучи не падали как летом по вертикали сверху вниз, а лукаво стелились по отраженной от неба голубизне снежных сугробов. В лесу лошадь бежала резво, дорогу от снежных заносов защищали деревья.

Как только выехали из леса, лошадь начала тонуть в снегу, и движение резко замедлилось. Федор заметил, что пока ехали лесом и лошадь резво бежала, мысли старались придерживаться того же темпа. Как только лошадь снижала темп, замедлялся и ход рассуждений, порой они налезали одно на другое, образуя какие-то завалы наподобие сугробов, вытянувшихся острыми языками поперек дороги и затруднявших движение путников.

Что касается мыслей, то Федор был полон надежд на то, что результатом встречи с Отто Карловичем станет выздоровление жеребенка, которого он воспринимал теперь, как посланца откуда-то свыше. Ему ясно рисовалась картина, как они вместе с Отто Карловичем раскрывают немецкую книгу, и, конечно же, сразу находят нужные рекомендации. Отец называл Германию аптекой мира, а врачей и ветеринаров – в еликими исцелителями. Именно из этих назиданий отца из года в год формировалась у Федора вера в особый немецкий интеллект, способный решить все проблемы человечества, тем более ветеринарно-медицинские.

А еще он понял, что очень скучает по Груне. Проехав полдороги до города, Федор почувствовал, что удаляется от чего-то доброго, теплого. С ней его уже связывали какие-то невидимые нити, тянувшие обратно домой. Ему не хватало ее голоса. Всплывали и ее милые черты: улыбающееся лицо с ямочками на щеках, аккуратный носик, посаженный там, где ему и следовало быть, с обеих сторон два больших глаза, скошенные немного к вискам.

Особенно Федора волновали миниатюрные ушные раковинки, за которые Груня постоянно пыталась спрятать густые пряди волос. А они словно две составные части театрального занавеса стремились сомкнуться, чтобы скрыть от посторонних необыкновенно красивого цвета глаза с изумрудным оттенком, погружаясь в которые он видел себя лежащим на зеленой некошеной траве.

Красотой Груня была обязана своей бабке – чистокровной польке, переселившейся в раннем детстве вместе с семьей на Украину, где она впоследствии вышла замуж за казачьего атамана.

Позже из-за каких-то неурядиц, возникших между казаками, они бежали с Дона и колесили по стране, пока не обосновались на месте. У них были кое-какие средства, на которые они построили дом, воспитали и дали образование дочери, которая подросла и стала уважаемой местной учительницей. Выйдя замуж, она произвела на свет дочь, о чем никогда не пожалела.

Груня росла внимательной и старательной девушкой. Отца она помнила хорошо. Он вернулся с империалистической войны без единой царапины, но был убит хулиганами в городе, когда средь бела дня вступился за женщину. Времена были суровые, банду вскоре поймали, судили и расстреляли, а неожиданно овдовевшая учительница вместе с дочерью удалилась в родительский дом, где Груня и выросла в соблазнительную для всех парней сельскую красавицу.

Сочетание красоты и ума в женщине редко и обычно излишне. Мужчины – существа, как известно, незамысловатые, и подобно пчелам, реагируют в первую очередь на яркость красок цветка, а уже потом на все остальное. Познав это, Груня крайне сдержанно относилась к ранним ухаживаниям многочисленных поклонников. Федор знал об этом и поэтому не давал воли охватывавшим его эмоциям. В отношениях с ней он чувствовал себя каким-то громадным слоном, который любым неуклюжим движением мог разбить полюбившийся ему хрупкий, необыкновенно изящный сосуд тонкого, почти прозрачного фарфора.

Ровный поток приятных размышлений был неожиданно нарушен заячьей парой, которая, вывернувшись из-под придорожной елки, вдруг бросилась бежать прямо перед лошадью, которая, сначала испугавшись, шарахнулась в сторону, но затем, спохватившись и осознав свое физическое превосходство, бросилась догонять любимых героев детских сказок. Первой неравенство весовых категорий осознала зайчиха. Она тут же свернула с дороги, легко преодолела придорожный кювет и помчалась по заснеженному лесу. Зайцу, который превосходил свою спутницу минимум на размер и уступал ей вдвое по интеллекту, понадобилось еще время для осознания бессмысленности соревнования с лошадью. Поэтому, пробежав дополнительно пятьдесят метров по дороге, он также легко преодолел канаву и помчался вдогонку за своей спутницей.

Встреча с зайцами отвлекла Федора от серьезных размышлений по поводу тяжелобольного жеребенка и сложностей поддержания отношений с противоположным полом. Кроме того, нахлынувшие на него думы заняли достаточно много времени, отчего дорога сократилась как минимум наполовину.

Скоро лес закончился, покрытые инеем деревья отвесили ему последний поклон, и он выехал на простор.