Постепенно лошади успокаивались, перестали рваться вперёд. Затих и зловещий шорох песчано-каменного «ручейка», сыпавшегося в бездну из-под колёс экипажа. Спрыгнувшие следом Эномото и Асикага, не сговариваясь, ухватились за задние колёса своего дилижанса, пытаясь сдвинуть его ближе к скале, – однако карета была слишком тяжела.

Тут спохватились и другие пассажиры. На помощь из кареты выскочили двое мужчин, ехавшие на откупленных японцами местах, стражники обоих экипажей. Совместными усилиями задние колёса кареты, наконец, удалось немного сдвинуть, и тогда Эномото дал знак Уратаро. Тот осторожно потянул лошадей, оси экипажей расцепились, и дилижансы разъехались.

Опомнившиеся кучера, осторожно заглянув в пропасть там, где на краю дороги остались следы колёс, поспешно отступили подальше и дружно закрестились. А потом наперебой принялись предлагать японцам вином из своих бутылей, дружески хлопать их по спинам, обнимать за плечи.

Эномото, уже знакомый с этим бесцеремонным обычаем европейцев, терпел панибратские объятия и похлопывания с лёгкой улыбкой. Однако, наблюдая за своими соплеменниками, он пришёл к выводу, что те в любой момент могут отбросить руки простолюдинов, сделать какие-то угрожающие движения. Особенно это касалось побледневшего от гнева Асикага, никогда близко не сталкивавшегося с европейцами и их обычаями.

Сохраняя на лице улыбку, он громко по-японски предупредил спутников:

– Господа, не обращайте внимание на проявление панибратства! Это ни в коей мере не проявление неуважения к вам! Так в Европе благодарят людей за помощь. Прошу вас, улыбайтесь и не отталкивайте этих тёмных людей, не знакомых с правилами японской вежливости!

Это распоряжение прозвучало вовремя: итальянцы, простодушно и от всей души благодарившие иностранцев за помощь, уже начали обращать внимание на то, что невесть откуда взявшиеся чужестранцы с трудом переносят их вполне дружеские прикосновения. И даже отталкивают их от себя… Самурайская дисциплина и привычка повиноваться старшим заставила молодых японцев хоть и через силу, но вполне дружески поулыбаться в ответ.

Наконец инцидент был исчерпан, пассажиры обоих дилижансов разошлись по своим местам, кучера поднесли к губам свои рожки – и кареты разъехались. Асикага, поджав губы, перебрался внутрь кареты.

Эномото, устаиваясь на своём прежнем «мостике» поудобнее, на этот раз прихватил с собой из чемодана мощный швейцарский бинокль, и теперь через его линзы с удовольствием рассматривал развернувшуюся слева по ходу движения морскую акваторию. Не исключено, что вон тот далёкий белый клочок, почти исчезнувший за линией горизонта, и есть парус уходящего в обратное далёкое плавание японского клипера, догнавшего их корабль позавчера.

Стоило ли, подумал Эномото, на мгновение отводя от лица окуляры бинокля и смаргивая. Стоило ли высокочтимому правительству допускать столь высокие траты, чтобы передать направляющему в Россию послу утверждённые правительством эскизы парадного мундира вице-адмирала? И не мелочная ли сие опека – сопроводить эскизы приказом непременно заказать мундир в Париже?

Мундир Эномото собирался шить где-нибудь по дороге в Россию – в той же Швейцарии, либо в Берлине. Зачем делать такой крюк? Но приказы не обсуждаются – тем более что возможность побывать в Париже чрезвычайно его обрадовала. Как говорят в Европе, нет худа без добра: визит в столицу Франции даст ему возможность увидеться с Жюлем Брюне – если непоседливого солдата удачи не сманили, конечно, в какую-нибудь новую заграничную авантюру.

Эномото и предполагать не мог, что приказ шить мундир именно в Париже и преследовал именно эту цель: подтолкнуть его к встрече с Жюлем Брюне. А если бы он забыл о существовании француза, либо посчитал встречу с ним в своём новом дипломатическом качестве неуместной, то лейтенанту Асикага Томео было приказано, насколько возможно, способствовать этой встрече…

Тем временем почтовая карета всё мчалась и мчалась на север итальянского «сапога». Ещё трижды менялись на станциях лошади, и когда уже ночь раскрыла над Апеннинами свой чёрный бархатный купол, кучер сжалился над утомлёнными пассажирами. Остановив взмыленных коней во дворе пятого по счёту заезжего дома, кучер выкрикнул слово, понятое и без перевода:

– Баста!

На этой станции путников ждал ужин и ночлег.

Эномото сверился с картой, удовлетворённо кивнул головой:

– Как я и предполагал, за сегодняшний день мы преодолели ровно треть пути до Турина. Ещё два дня – и мы в бывшей столице Италии! Там мы пересядем на поезд и далее поедем в гораздо больше комфортных условиях!

Через два дня на третий, прибыв на почтовую станцию Турина, японцы оказались столь вымотанными путешествием, что решили задержаться в местной гостинице, чтобы выспаться и отдохнуть. Правда, предусмотрительный Эномото счёл нужным оставить хозяину распоряжение послать прислугу за билетами на послезавтра – в спальный вагон до Парижа.

Убедившись, что заказанные билеты куплены и доставлены в гостиницу, сопровождавшие японцев сыщики немедленно отбили подтверждающую депешу в Неаполь, и поспешили на заслуженный ими отдых в другую гостиницу.

Электрические сигналы в проводах, прежде чем превратиться в неровные строчки букв, проделали большой путь – сначала в Неаполь, потом, несколько изменившись, в Женеву. Там смысл телеграфного сообщения из Италии, прежде чем оно отправилось в Берлин и Варшаву, изменился уже довольно сильно. И некий мелкий варшавский чиновник, упрятав полученную депешу в особую папочку, отправил в русский Кронштадт совсем другую телеграмму. Эта депеша донельзя огорчила сначала курьера местной телеграфной конторы Осипа Петренко, а следом и… главу Министерства иностранный дел Российской империи, светлейшего князя Горчакова.

– Кондратий Степанович, побойся Бога! – скулил курьер, которому до смерти не хотелось выходить в глухую заполночь на улицу, где свирепый ветер с Финского залива рвал крыши с домов и выл в трубах совсем не по-весеннему. – Какая ж тут срочность у депеши ентой? Ну, ребятёнок бы народился или, скажем, наследствие агромадное кому-то подвалило – ну, тут понятно! Надо идтить – и побежишь. А тут? Купчина пьяный резвится, не иначе! Пишуть про какого-то племянника, ни дна ему не покрышки. Не желает тот племянник ехать туды, а желает сюды… Ну и пусть его – нешто до утра получатель не дотерпит? Кондратий Степанович!

– Осип! Ты меня удивляешь! Депеша под литером «внеочередная», в рупь слово – отправитель деньги уплатил, и нам дела нет, что там писано! А ты ведь экзамен, Осип, в прошлом годе держал на младшего телеграфиста – провалил, правда, но ведь стремился! Как же ты с таким пониманием своего долга должность телеграфиста исполнять бы стал, а? Видно, Бог шельму-то и вправду метит! Бери депешу и ступай, говорю! Доставляй!

Осип, поняв, что никакой отсрочки до утра не выплакать и не вымолить, принялся укутывать тощую шею в поднятом воротнике шинелишки башлыком.

– Полтора часа, как полночь пробило, – бормотал он. – Гляди-ка, срочная кака депеша! Ну, срезал меня почмейстер на екзаменте том – так что же? Всё одно лучше меня географию расейскую никто не отбарабанил, все признали! А тут? Не желает, видите ли, ехать племяш беспутный в Полоцк, а едет в Таганрог. Где на карте Полоцк, а где Таганрог? То-то, пьяный в зюзю купчина тешился, а люди тут страдай!

– Шагай живее, страдалец, – начал не на шутку сердиться телеграфист. – Я вот утром-то начальству доложу, что ты на цельную половину часа доставку «внеочередной» задержал! Погляжу тогда на тебя, географ хренов!

Добравшись до места проживания адресата в каких-то четверть часа – слава богу, Кронштадт невелик! – Осип приготовился долго колотить в парадную двухэтажного особняка, а потом терпеливо убеждать прислугу отпереть двери в глухую ночь. Однако ночного курьера будто бы ждали: после первых же ударов по двери из-за неё послышалось ворчливое: «Кого нелёгкая носит?»

– Телеграмма господину Крапивину, из Варшавы…

Загремели замки и запоры, и лишь в последний момент, перед тем как распахнуть дверь, прислуга посветила в смотровое окошко фонарём: точно ли телеграфный курьер? Фуражка с кокардой, на которой были выбиты две скрещенные молнии, убедила. И дверь распахнулась.

– Давай свою книгу, болезный! Распишусь сам, а барина будить не стану.

Повеселевший Осип охотно протянул открывшему дверь слуге разносную книгу, вручил конверт со сложенным особым манером телеграфным сообщением, и, не удержавшись, по-извозчичьи попросил строго запретное в почтовом ведомстве:

– На чаишко бы с вашей милости. Погоды-то эвон какие: ветрище просто с ног сдувает!

– Получи двухгривенный, страдалец! – слуга сунул Осипу монету и недвусмысленно распахнул входную дверь: выметайся, мол!

А Осип, которому неохота было снова выходить на стылую улицу, медлил:

– Слышь, мил-человек, а барин-то твой кто будет? Из купцов али как?

– Из купцов, из купцов, – скривил губы «мил-человек». – Ты давай, шагай, не студи фатеру-то! Дай двери закрыть…

Поправив башлык, Осип, поджавшись, мелкими шашками побежал обратно в телеграфную контору, с горечью и грустью размышляя о том, что не привёл вот Господь его родиться в купеческой семье. Или, скажем, в семействе большого почтового начальника – нешто он бегал бы вот этак-то, ночами, разнося дурацкие телеграфные депеши?!

Между тем «дурацкая» депеша из Варшавы дала основание прислуге разбудить барина «из купцов»:

– Ваш-бродь, депеша из Варшавы! – бережно потряс барина за плечо прислужник. – И заканчивается словами: «Хвала господу нашему». Ваш-бродь…

– Да встаю уже, встаю, – застонал, заворочался барин – не из купцов, конечно, а из секретных чиновников одного из департаментов МИДа. – Точно там – «Хвала Господу нашему»? Или просто – «Хвала Господу?»

– Нашему, ваш-бродь!

– А-а, ну сейчас!

Очень сильно удивился бы курьер Кронштадтской телеграфной конторы Осип, если бы увидел дальнейшие действия получателя срочной телеграфной депеши. Прочитав и перечитав текст, «барин» накинул тяжёлый халат и проследовал в особую комнату особняка, где был установлен… новейший приёмо-передающий телеграфный аппарат. Включив и настроив его, «барин» отбил положенный на нынешнее число пароль, и, поминутно сверяясь с текстом телеграммы из Варшавы, отправил свою депешу единственному адресату на другом конце провода – светлейшему князю Горчакову.

Таким образом, по прошествии следующего часа, депеша со срочным сообщением из Неаполя была доставлена получателю.

Разбуженный под утро камердинером, принёсшим на подносике сложенный в четверть лист писчей бумаги, светлейший легко поднялся, надел заботливо протянутые очки, развернул бумагу. Камердинер поднёс поближе шандал со свечами: в своём доме новомодного электрического освещения канцлер пока не признавал.

Прочитав и перечитав депешу, Горчаков приказал подать одеваться. Камердинер тихонько вздохнул, понимая, что обращать внимание светлейшего на то, что нонесь только четверть пятого утра, бесполезно. Слава богу, что карету не приказывает заложить – стало быть, домашним телеграфом обойдётся…

В своём кабинете Горчаков, брызгая пером, написал половину странички убористого текста, позвонил в колокольчик:

– Значит, всё-таки Париж, – расстроено бормотал канцлер себе под нос. – И зачем он вам сдался, японские господа самураи? Что вы хотите показать нам, убогим?

В дверях возник помощник министра. Горчаков глазами указал ему на только что подписанную бумагу:

– Это отдайте в первое отделение нашего шифровального департамента, барону Таубе. Пусть самым срочным образом отправят в Париж, графу Орлову. А в Кронштадт для Неаполя по прямому проводу отправьте, голубчик, только имя.

– Будет исполнено, ваше сиятельство…

При канцелярии министра иностранных дел существовал шифровальный департамент, структурно поделённый на два отделения. В первом обрабатывались письма и директивы министерства, адресованные послам и консулам за границу. Второе отделение, руководимое тайным советником Долматовым, занималось более деликатными делами: здесь разбирались копии шифротелеграмм, которые удавалось добыть из дипломатической почты иностранцев. «Добыча» производилась двумя путями: перлюстрацией корреспонденции и методом прямого подкупа курьеров, перевозящих почту иностранных послов и консулов, аккредитованных в России.

Читая чужую переписку, и канцлер, и все чиновники МИДа от мала до велика, отдавали себе отчёт в том, что и российскую засекреченную почту заинтересованные в том иностранцы читают не менее старательно. Системы шифровки, коды и ключи к ним периодически менялись, но это вызывало лишь временные затруднения. Проходила неделя-другая, и добывались новые коды и ключи к ним. Причём добывать их в Европе труда не составляло: во второй половине XIX века в Берлине, Женеве, Брюсселе и Амстердаме сложился настоящий рынок шпионской атрибутики со своими расценками, со стабильными спросом и предложениями.

Именно по этой причине совсем недавно Горчаков, по совету барона Таубе, и завёл несколько неизвестных большинству сотрудников МИДа секретных телеграфных контор, одна из которых и переслала ему нынче шифровку из Неаполя. Из тайного фонда министерства были выделены деньги на покупку домов в непосредственной близости от Петербурга. Купчие, естественно, были оформлены на подставных лиц. Инженеры военного министерства протянули из «контор» прямой провод в МИД. В самих же «конторах» поселились самые обычные люди – где отставной офицер, где скромный рантье, где торговый представитель зарубежной фирмы.

Об установленных в «конторах» новейших телеграфных аппаратах знала только доверенная прислуга, тоже, впрочем, числящаяся по штату внешнеполитического ведомства.

Время от времени по этим адресам приносили депеши из настоящих телеграфных контор – как правило, вполне с виду безобидные и бесхитростные. На самом деле эти телеграммы были своего рода мидовскими молниями. Обработанные депеши по прямому проводу уходили в министерство, а там, как правило, незамедлительно докладывались высшему руководству.

Так случилось и на сей раз. Получив подтверждение о необъяснимом пока повороте японского посланника во Францию, Горчаков немедленно отправил в Париж шифровку о приоритетной необходимости установить самое тщательное наблюдение за персонами, имена которых графу Орлову будут сообщены дополнительно из другого источника. Имя персоны было надёжно зашифровано в другой депеше, совсем короткой, которая начала свой долгий обратный путь из Кронштадта во французскую столицу через Варшаву и Берлин.

Не сомневаясь, что официальная директива на имя графа Орлова уже сегодня будет расшифрована и ляжет на столы европейских коллег, Горчаков надеялся, что к истинному объекту его интереса «дорожки» у них пока нет.