– Ты чего тянешься? Я не офицер, – поднял брови Агасфер. – А вот ты, судя по всему, воевал. Правильно?

– В артиллерии, ваш-бродь! Вторая восточная кампания!

– По-солдатски действовал, молодец! – похвалил Агасфер. – А скажи, почему лошади не рванули сразу, как стрельба учинилась?

– Дык я, ваш-бродь, прежде чем на дорогу сигануть, вожжи успел на оглоблю намотать, – возница широко улыбнулся щербатым ртом. – А вы, ваш-бродь, чтобы стронуть екипаж, ухо одной лошадке прострелили!

– Настенька, у нас в аптечке, кажется, что-то кровоостанавливающее было? Дай, пожалуйста, нашему ямщику, пусть лошадку полечит… И надо ехать. Мы, кажется, уже изрядно выбились из графика, не так ли? О происшествии по телеграфу сообщим иркутским властям – пусть разбираются! И встречным господам проезжающим об инциденте сообщим. Если порожняком едут – может, кто-нибудь согласится захватить тела для опознания иркутской полиции.

Ретроспектива 2

(август – сентябрь 1886 г., Индийский океан)

Решетки, перегораживающие вентиляционные рукава, продержались до Порт-Саида, когда немыслимая жара, усиленная накаленной палубой, вынудила арестантов сбрасывать одну одежку за другой.

Еще до входа в Суэцкий канал капитан, согласно традиции плавучих тюрем Добровольного флота, отдал приказ расковать арестантов. Двое матросов, пыхтя, спустили в разделяющий трюм коридор пару походных наковален, и корабельный кузнец за полдня освободил мужчин-арестантов от их оков.

Расковка арестантов не была ни наградой за хорошее поведение, ни проявлением гуманности. Опыт прежних сплавов показал, что жара и высокая влажность способствуют появлению на коже застойной сыпи, которая быстро превращается в кровоточащие гнойные язвы. А тяжелые железные оковы только способствовали размножению этих язв.

Кроме того, тюремная администрация не желала давать лишних поводов к озлоблению запертых в раскаленные клетки невольников. К слову сказать, партии кандальников, отправляемые пешим ходом через Сибирь, тоже расковывались. И не по случаю жары – просто опытные партионные офицеры знали, что арестанты и сами могли довольно легко освободиться от кандалов, хорошенько намылив лодыжки и кисти рук. И тогда снятые кандалы в случае бунта становились страшным оружием в руках каторжников.

Между тем жара усиливалась с каждым днем. Первыми до костюма Адама разоблачились арестанты-мужчины. Женщины в кофтах с длинными рукавами и юбках до лодыжек продержались на день дольше – а потом одна за другой начали сбрасывать одежду. Сначала телеса из приличия обматывались неким подобием индийских сари^[14], а потом слабый пол, плюнув на стыдливость, тоже стал расхаживать по своей плавучей тюрьме в чем мать родила. На крайний случай – прикрывшись чем-то вроде набедренных повязок. Напрасно старший помощник капитана Промыслов взывал к совести узниц, или хотя бы к естественной женской скромности – многие, назло начальству либо из женского упрямства, поскидывали с себя последние лоскутки.

В отчаянии Промыслов написал капитану докладную, в коей снимал с себя всякую ответственность за нравственную обстановку в тюремных трюмах. На «военный совет» был приглашен и пароходный доктор Паламарчук, из малороссов.

– А шо я могу поделать с этими бесстыдницами? – развел он руками. – Прикажете забинтовать их? Так шо толку-то? От этакой жары да сырости у арестантов неминуемо возникают гноящиеся язвы. И нагота, что ни говори, лучший способ для их профилактики… Нехай голышом ходют – варнакам до ихних прелестей все одно через решетки не добраться.

Однако если от вида обнаженных женских тел, в большинстве своем молодых, мужчины-арестанты из соседнего трюма испытывали только моральные страдания, военные морячки из караульной команды, пользуясь своим свободным состоянием, весьма скоро нашли для себя практический выход из положения.

Не трогая перегораживающую из парусиновых рукавов решетку, они ножами прорезали в ней лаз, горловина которого, благодаря продетой в сделанные по краям разреза дырочки, моментально стягивалась и маскировалась на случай тревоги. И вот как-то вечером, когда «Ярославль» встал на ночную стоянку у одной из станций в Суэцком канале, в женском отделении появились первые «пластуны»-разведчики из числа экипажа.

Для порядка повизжав (впрочем, не слишком громко), женщины-арестантки тут же доказали, что у женщин более практический склад ума, нежели у мужчин.

– Чаво приперлись, служивые? А подарочки принесли? – встретил моряков разноголосый хор.

Старухи же, выскочив вперед и заслонив собой более аппетитных товарок, начали ставить условия:

– Никак молодого тела захотелось, господа матросики? Извольте-позвольте! Только нынче у нас молодухи в полтинник идут! Да нам, старым, за «сватовство» по гривеннику! Без торговли! А иначе шум до начальства вашего подымем!

Матросы переглянулись: такого оборота они не ожидали.

– Да на что вам деньги, бабочки? – попробовали они пойти на хитрость. – Все одно завтра старпом обыск в арестантском трюме устроит и все поотбирает!

Но старухи были непреклонны.

– Бабочки, да ведь это грех вам! – попробовали зайти с другого «борта» пластуны. – Кто со служивых деньги-то за енто дело берет? А мы так, по любви…

– По любви, так и мотайте отседа побыстрее! Нет полтинничков – нет молодух!

Пошептавшись, караульные матросы решили не сдаваться. Посыпались обещания «важнеющих» подарков – не сейчас, конечно, а чуть погодя, после стоянки на острове Цейлон, где матросов непременно отпустят в увольнительную на берег.

– Такие платочки вам принесем, бабочки, – все на Сахалине вашем обзавидуются! Ну, хорош бегать-то от нас, словно от чумовых! Чё, убудет от вас?

Но арестантки стояли, как говорится, насмерть:

– На Цейлоне вашем вас то ли пустют на берег, то ли нет – про то нам неведомо! Опять-таки: мужчины – известные обманщики! Вам лишь бы попользоваться нашей доверчивостью… А денюжки нынче требуются! Так что другого разговора не будет!

Матросы опять пошептались, потом один из них, кряхтя, уполз через лаз со строгим наказом товарищей – кровь с носу добыть плату за «любовь». Караульный, несший охранную вахту в коридоре между отделениями и отчаянно завидовавший смельчакам, начал строжиться:

– Давайте там быстрее, робяты! Разводящий нагрянет – всем на орехи достанется!

– Да хоть ты не зуди, судорога! – шипели на него смельчаки. – Сам же, сволочь, в наш лаз после вахты лезть собрался!

Пока переругивались, вернулись посланцы, принесли две новенькие николаевские полтины и горсточку мелочи для старух. Те, хихикая, пропустили матросов, распялили какие-то тряпки, из-за которых вскоре донеслись мучительные охи и вздохи…

– Как зовут-то тебя? – Спохватился после «сеанса любви» один матросов, торопясь попасть ногами в штаны форменки.

– Тебе кака разница? – хихикнула новоиспеченная жрица любви. – Думаешь, тебя единого дожидаться тута буду? Нету больше полтинничка? Ну и вали по холодку отсель!

Удовлетворенные «первоходки» выползли через лаз, на ходу обмениваясь впечатлениями. А через несколько минут, пыхтя, через «тоннель любви» полезла следующая тройка матросов, держа в крепких зубах приготовленные монеты.

Так продолжалось до самого рассвета, под завистливое улюлюканье мужиков-арестантов. Утром же, во время традиционного обхода старпома арестантских трюмов, кто-то из каторжников, видимо, не удержался – донес о нарушении Промыслову.

Тот немедленно побежал к капитану. Караульных, свободных от вахты, выстроили на юте и долго пугали трибуналом во Владивостоке. Старшине же, хранившему скудное жалованье своих подопечных, было сказано прямо: еще один выданный караульщикам аванс – и трибунал ему обеспечен точно!

Тем не менее простая и бесхитростная жизнь в женском арестантском отделении продолжала бить ключом и в следующую, и в последующие ночи. Не помогли и устраиваемые капитаном и его помощниками засады. Вскоре к караульщикам-«лазутчикам» практически открыто присоединились многие из членов экипажа «Ярославля» – у тех с наличностью было получше. Жрицы любви подняли тарифы до 70 копеек за визит – но это мало кого останавливало!

Видя явные нарушения режима со стороны экипажа, осмелели и арестанты, сидевшие в одном отсеке с арестантками, но отделенные от них поспешно воздвигнутой перед самым выходом в море решеткой. Они, разумеется, полтинников за «акт любви» и не думали давать – у многих просто-напросто не было денег. Однако женщины твердо стояли на своем: или плата за удовольствие, или никак! Зажиточные арестанты покряхтели, поматерились и полезли за нычками^[15], зашитыми в одежду или ловко укрытыми в подметках котов^[16].

Получив гонорар – бумажные рублевики, скрученный в тугие трубочки, – предприимчивые корабельные путаны становились у решетки на коленки, задирали юбки и прижимали круглые зады к прутьям.

Выглядело все это, конечно, по-скотски: парочки прижимались, каждый со своей стороны, к решетке, и судорожно дергались, стараясь поскорее закончить «свидание».

Капитану вскоре надоело нести ночные вахты одному – по каким-то необъяснимым причинам всякий раз его непреодолимо клонило в сон. Сию «необъяснимость» мог бы, если б захотел, разъяснить кок, подсыпавший по просьбе команды в вечерний чай капитана кое-какое снадобье. В общем, капитан вынужденно махнул рукой на непотребства – тем более что пароход вскоре вышел в Красное море, и удушающая жара сменилась прохладными ветрами, заставившими арестантов вспомнить о своей одежде. Стало чаще штормить, и «Ярославль», тяжело переваливаясь с одной огромной волны на другую, стал все чаще черпать бортами серую морскую воду. Непотребства все это, разумеется, не прекратило – но значительно снизило их количество.

Арестанты из правого трюма, отделенные от левобортников широким коридором, могли только с завистью наблюдать за любовными развлечениями матросов и своих товарищей и заниматься онанизмом. Направленная капитану «петиция» о несправедливости с требованиями поменяться трюмами с товарищами успеха не имела: здесь уж капитан твердо стоял на своем.

⁂

Сонька в этих оргиях участия не принимала. Не то чтобы никто не обращал внимания на довольно миловидную женщину, которой едва минуло 35 лет. Скорее уж наоборот: европейская знаменитость привлекала и самых молоденьких матросов – всякому было бы лестно при случае небрежно упомянуть о том, что нынче вот «оприходовал» ту самую Соньку Золотую Ручку. К ней неоднократно подступались с недвусмысленными предложениями – она же только недобро ухмылялась. А на слишком настойчивых в упор глядела своими глазами цвета стали так, что матросики мгновенно тушевались и отступали, ища женщин посговорчивее. Заняв самое прохладное, обдуваемое место в трюме, Сонька с той же недоброй улыбкой обмахивалась веером, сделанным из тряпочек и щепочек, и о чем-то напряженно размышляла. О чем? О чем могла думать мадам Блювштейн, кроме как о побеге?

Попробовать обольстить одного из караульных? Такие прецеденты в ее жизни бывали – взять тот же побег, организованный для нее молодым надзирателем смоленского тюремного замка Василием. Влюбившись в знаменитую аферистку с чарующим голосом, он сумел вывести Соньку из тюрьмы. Убежали они недалеко – до поля с одиноким стогом сена, в котором стареющая аферистка подарила Василию единственное, что может дать мужчине спасенная женщина. Она и сама наслаждалась тогда в минуты короткой свободы молодым и сильным телом, словно предчувствуя, что это последняя в ее жизни настоящая любовь. Пусть короткая, на часок, но любовь. Ей было искренне жаль Васю-Василька – она-то знала, что он сейчас заснет, а она потихоньку исчезнет, оставив ему одно-единственное будущее – уже мчащуюся по следам беглецов погоню, каторгу и кандалы…

Там, в стогу, Сонька нашептывала Василию ласковые слова, однако насчет своего собственного будущего не слишком обольщалась. Европейская известность, многочисленные портреты и сам стиль ее работы сделали аферистку легко узнаваемой в любом обществе. Два-три дня, максимум неделька на воле – вот и все… В России ее загнали, как обессилевшую лань. И за границу уже не проскочить – в каждой казарме пограничной стражи развешаны ее портреты.

А жаль, вздохнула Сонька. Последние года три-четыре она часто задумывалась о старости, о дочерях и их будущем. Там, в Европе, она благоразумно сделала несколько тайников, в которых хранила наиболее ценные ювелирные изделия и драгоценные камни. Ни одному следователю, ни на одном суде она так и не призналась, что где-то хранится на черный день часть ее добычи. Дерзко отшучивалась, ссылалась на свое мотовство, на слабую женскую память.

Часть драгоценностей она даже сумела превратить в звонкую наличность – но ее было немного. Чтобы дорого продать легко узнаваемую ювелирку, нужно время, нужен доверенный мастер, способный не только сделать колье, диадемы и ожерелья неузнаваемыми, но и сохранить их для заказчицы. А ей с этим никак не везло! Мастера или бездарные попадались, или совсем бессовестные: когда она после очередной неприятности с арестом или короткой отсидки являлась за своим добром, ее нахально не узнавали, грозили полицией, приказывали убираться прочь.

И все равно припрятанной добычи могло хватить до конца ее дней – нужно было только время, неспешный поиск хороших мастеров-ювелиров и страна, где она не успела наследить. В общем, время, время и время – которого у нее уже, считай, не было…

И с товарками по тюремному пароходу отношения не складывались. Она открыто презирала этих недалеких бабенок, в основном мужеубийц или поджигательниц, охотно раздвигающими ноги перед матросней за жалкие полтинники. Да еще и с шуточками, прибауточками, скабрезностями в адрес «лентяев» или «неумех». Она не осуждала их вслух – но ведь женщины очень чутки на отношения! И товарки платили ей той же монетой – презрением.

Когда шальная волна – вот удивительно, даже порой во время полного штиля – неожиданно захлестывала распахнутые по случаю жары иллюминаторы и начинала плескаться чуть ли не под коленями, эти плебейки заставляли вычерпывать воду и ее, Соньку. Когда это произошло впервые, мадам Блювштейн лишь отвернулась, грубо, по-мужски выругав «мокрощелок». Однако тут же получила увесистый удар черпаком по голове.

– А ну-ка, еще раз скажи, что не будешь убираться вместе со всеми! – яростно подступила к ней здоровенная бабища.

Сонька умела быстро ориентироваться. И мгновенно сообразила, что одной против сотни разъяренных женщин ей не устоять. Забьют, изуродуют, а матросики только посмеются над гордой аристократкой. Не говоря ни слова, она встала, взяла черпак и принялась вместе со всеми вычерпывать воду.

Однажды ее грубо растолкали ночью. Сонька соскочила со своей шконки с черпаком в руках и услышала презрительный смех.

– Смотрите, бабоньки, фря-то наша совсем умом тронулась: и спит с черпаком! Иди, аристократка, человек тебя сурьезный к решетке кличет!

– Неужели этому сурьезному человеку вас, б…ей подзаборных, мало? Не пойду! – и Сонька решительно полезла на свою шконку.

– Гляди, не проторгуйся, девонька! – опять захохотали бабы. – Нужна ты ему больно со своими обвислыми цыцками! Дело у Семы Блохи к тебе какое-то!

«Ивана» Сему по кличке Блоха Сонька знала. И слышала о нем много: такой, коли захочет, любую молодку мигом и безо всяких полтинников на карачки поставит. Коли зовет такой, надо идти…

Сонька, хоть и спала голой, как все, накинула халат, и, обходя сопящие парочки, направилась к решетке, разделяющей левый отсек трюма надвое.

Сему Блоху она заметила не сразу: раскачивающиеся под коридорным потолком фонари рассыпали повсюду причудливые тени. А Блоха сидел в уголке, только прищуренные глаза посверкивали в полутьме.

– Ну, здравствуй, Софья! Садись-ка рядом, разговор сурьезный к тебе имею!

Помолчав, Сема Блоха удивленно покрутил головой:

– Скажи мне кто лет этак пять назад, что с бабой по самому что ни на есть мужскому делу советоваться стану – плевка бы пожалел на того человека!

– Ну и не советуйся, – фыркнула Сонька. – Я тебя не заставляю…

– Не дерзи! Такое ценить надо! Ты, говорят, женщина головастая, пятерым мужикам в сообразительности фору дашь. И «масть» у тебя недаром в нашем деле наивысшая. Я вот, например, простой вор. А ты на высшей ступени – аферистка! Образованная, несколько языков знаешь, в любом обществе своей выглядишь…

– Сема, ты меня ведь не за комплиментами ночью поднял, а? Наши «мокрощелки» и так своими воплями спать не дают. Позвал советоваться – советуйся, а не тушуйся!

– Ладно… Ну, предупреждать тебя насчет язычка короткого даже не буду – само собой! Должна знать, как каторга с такими поступает. А дело у меня вот какое: подумали-помыслили мы с товарищами и решили захватить кораблик наш, «Ярославль». Что скажешь, Софья?