2.10 – Жара и нравоучение

В последние дни лета, Льюф и Герман сидели на террасе одного местного ресторана. Вокруг не было охраны, знати и прочих ненужных людей. Герман пригласил Льюфа с той целью, чтобы попрощаться, ведь сегодняшним вечером Льюф уезжает в новый неизвестный и далекий город, в котором он ни разу не был и даже не мечтал быть.

– Тебе чай или быть может чего-то по крепче? – спросил Герман.

– Пап, если честно, оба варианта не очень… – ответил Льюф. – Пусть мне принесут чего-нибудь холодного, мне до жути жарко здесь находится.

Герман жестом подозвал официанта:

– Извольте принести молодому человеку царского льда, а мне, пожалуй, десертного вина, и быть может какой-нибудь торт на ваш выбор.

– Не слишком ли рано для десертного вина? – удивился Льюф.

– Мне, Льюф, в последнее время настолько тошно, что только вино дает возможность протрезветь от меланхоличных мыслей…

– Что случилось, у тебя проблемы со здоровьем?

– Чувство тревоги, – тревожным голосом проговорил Герман, – после смерти Агаты я совершенно не свой; мне кажется, что вот сейчас лягу в постель и умру от генерализованного приступа.

– Может тебе стоит обратится за помощью к Мигелю?

– Обращался. Толку нет, я страдаю от тремора и беспокойства, ночами не могу спать, а его ответ: «это все от недосыпания». – рассказывал Герман. – И ты знаешь, даже если я усну, мне всегда снится один и тот же сон.

– И про что он?

– Во сне я всегда просыпаюсь и выхожу из дома, – вспоминая отвечал Герман, – я как сейчас помню, что иду к одной из башен цитадели. Всегда я поднимаюсь в самый верх. В то время пока я иду туда, меня преследуют люди. Я совершенно их не знаю, но они меня пугают своим криком, он до того страшен, что мне хочется выпрыгнуть прямо из бойницы, однако же я продолжаю идти…

– Жуть какая-то! – проговорил Льюф.

– Мне тоже не по себе, – ответил Герман, – с каждым этажом мне все труднее идти, люди сзади меня тоже начинают тяжело дышать, но никак не замедляются, а даже наоборот с каждым криком я слышу все отчетливее их приближение. «Царек, иди сюда!», – кричит какой-то мужчина. «Смирись, твой час пришел, во власти больше ты не важен!», – смеясь орет какая-то девушка, и даже малое дите параллельно плача выговаривает слова: «Сгинь, сгинь и пропади душа твоя в аду».

– Говорят, что сны имеют смысл, ты никогда об этом не задумывался?

– Задумывался и не раз, да толку мало от этого.

Прислуга принес вина и царского льда.

– Благодарствую. – ответил Герман.

– Так, и чем заканчивается сон?

– Порой мне кажется, что это и есть конец, но память рисует в сознании образы. – закрыв глаза ответил Герман. – На окончании лестницы стоят закрытые бойницы, как бы я не пытался, но открыть их не мог. Дыхание людей все сильнее и сильнее, мне кажется, что все они больны чахоткой, ибо по-другому объяснить их лающий хрип я не могу. Посмотрев вверх замечаю люк, по кирпичным выступам я карабкаюсь туда. Лишь открыв люк, меня хватают чьи-то руки и тащат вперед. Открыв глаза, я стою в середине башни на самой вершине, вокруг меня люди, большинство из них действительно больны, у кого-то на лице слезы, у кого-то радость, а у кого-то неимоверная злость…

– Вы собираетесь меня убить? – спрашиваю я у них.

В ответ молчание, сменяющееся смехом. Этот смех так давит по ушам, что мне хочется умереть сейчас же. Через какое-то время смех затихает и люди молча прыгают с башни, я пытаюсь им приказать: «остановитесь, не делайте этого», однако они меня не слушают. В порыве злости я пытаюсь схватить кого-то за плечо и ухватившись ощущаю, что чья-то рука уже находится на моем плече, оборачиваясь я натыкаюсь на торчащий меч, который когда-то заполучил мой отец.

Старик держащий меч, толкает меня с башни и проговаривает:

– Ты и так мертв, тебя уже не спасти!

И вот я лечу вниз со всеми простолюдинами…

Стоит заметить, что сколько раз я бы не падал, во время полета меня озаряет нежное и теплое чувство, как будто я заново влюбился, порой мне хочется увидеть Агату и услышать от нее слова: «ты ни в чем не виноват», но я просто падаю и просыпаюсь среди ночи. Остальное время мне не получается заснуть, я хожу из угла в угол, смотрю в окно, ложусь обратно в кровать и в бессоннице дожидаюсь рассвета.

– Мрак… – заключил Льюф. – Может дело в этом мече?

– Сомневаюсь, этому мечу лет столько же, сколько и мне…

– Тогда может быть дело в людях, ты считаешь, что плохой монарх?

– Естественно нет! – удивился Герман. – Я же говорю, в этом сне нет смысла, он просто снится мне не в зависимости от того, что я делаю или чувствую, ни меч, ни люди, ни даже башня тут совершенно не причем.

– Так может тогда ты мне его покажешь, этот самый меч?

– Запросто, я его от близких не скрываю, однако попрошу тебя не рассказывать об этом мече никому. Хорошо?

– Конечно, я и не собирался! – заверил Льюф.

– Что-ж, – задумался Герман, – тогда после завтрака вернемся домой, я покажу тебе оружейную комнату, там много всего интересного…

Допив свое вино, Герман приказал слуге подойти и принести счет, когда же счет был получен, он незамедлительно положил сумму в три раза больше положенной и заявил Льфу, что теперь мы уходим. Льюф послушно встал, вытер рот салфеткой, вымыл руки и побрел вслед за Германом.

Войдя в свой дом и пройдя мимо столовой, Герман и Льюф заметили Дитлинга и Изака играющими за столом. Конечно Герман не любил вести разговоров при Изаке, но и не хотел его таким способом унижать, поэтому публично задал Дитлингу вопрос.

– Дитлинг, ты не хотел бы подняться с нами на третий этаж?

– А зачем? – монотонно спросил Дитлинг.

– Нуу, – смутился Герман, – я хотел бы показать тебе свой арсенал…

– Ой не, у меня нет никакого желания! – ответил Дитлинг.

– Что-ж, хорошо… – расстроившись проговорил Герман.

Изак сидящий рядом был заинтересован, ему очень хотелось что-нибудь увидеть и на что-либо посмотреть, поэтому не сдержавшись он задал вопрос:

– А мне? А можно мне пойти с вами?

Герман смутился.

– Тебе? Нечего тебе там делать, это место лишь для королевской семьи и почетных гостей, а тебе положено лишь знать расположение своей комнаты, столовой и быть может ванной комнаты!

Изак лишь разочарованно кивнул.

Герман поднялся на третий этаж, сначала зашел в свою комнату, порыскал там минут 15, после держа в руке большой и длинный ключ вышел из спальни и направился в сторону самой отдаленной от лестницы комнаты.

Перед Льюфом открылась небольшая, но очень пыльная комната.

– Почему ты не откроешь здесь окно? – поинтересовался Льюф.

– Птицы могут залететь, а мне не хотелось бы, чтобы здесь что-нибудь испортилось. Сколько уже лет Дитлингу, 15-ть?

– Да, где-то так. – ответил Льюф.

– Вот, – тревожно и с ноткой грусти проговорил Герман, – после того, как я узнал о смерти твоей матери – я был полностью опустошен. Мне хотелось ходить из комнаты в комнату, хотелось вспоминать былые моменты, я никак не мог ее отпустить. Так продолжалось недели три, ее вещи постоянно напоминали мне о том, что она погибла, поэтому вскоре я собрал все то, что смог найти и перетащил сюда. Здесь лежат ее кольца, серьги, парфюм и даже любимые книги…

– Ты бы мог отнести их к местной гадалке, говорят она умеет связываться с душами погибших людей. – посоветовал Льюф.

– Льюф, – тяжело вздохнул Герман, – ни одна гадалка, ни один пророк, ни один маг, не имеет никаких способностей. Их всех от разоблачения спасает лишь воображение и наивность людей, которые находятся в тяжелой ситуации и видят лишь в вере спасение. Однако мне хватает знаний природы для того, чтобы понять, что мертвого человека не воскресить.

– Тогда она может смотреть на нас с неба…

– Не уверен, что ты прав. – засомневался Герман. – Кто тебе вообще рассказал такие глупости?

– Грегор, – ответил Льюф, – а почему же глупости, разве ты можешь доказать обратное?

– Пускай я не могу подняться до небес, но в моей жизни было много разных событий. До того, как мы с твоей мамой повстречались, я в молодости был влюблен в одну прекрасную леди. Впрочем, не взаимно, но жизни своей без нее я не видел, на тот момент я был настолько очарован ее манерами, воспитанностью и красотой, что и дня не мог провести без мысли о ней. Тогда же читал я всякие книги научные да моральные, и свершился в голове у меня план. Надо полюбить ее со всей силы, открыть душу свою и принять такой, какая она есть.

– Как Бога нашего? – озадачился Льюф.

– Да, как Бога. – заверил Герман. – Только вот ирония, как бы я не ухаживал за ней, сколько бы не молился на нее, все было бестолку! Тогда же я для себя понял, что все те чувства, которые для нас кажутся чем-то волшебным, для другого человека совершенно ничего не представляют.

– Я не вижу связи, в чем же собственно мысль?

– Да в том, что не в зависимости от того, как сильно человек верит во что-то волшебное, «чему-то волшебному» будет все равно, для «волшебства» это будет пустым звуком. Точно так же влюбленный юноша будет любить свою пассию, даже не подозревая о том, что для нее его чувства не больше чем пустые слова, поэтому и мертвецам нет дела до живых.

– Неубедительно. – заключил Льюф. – Пускай ты считаешь, что души погибших также хладнокровны, как и сердца восхитительных принцесс, я все же буду верить и надеется, что наш мир не заканчивается планетой и все мы после смерти попадем туда, куда заслуживает наша душа.

Герман же не стал ничего отвечать, лишь наивно и тяжело покачал головой. Зажег свечу и двинулся вглубь комнаты:

– Идем, ты хотел увидеть меч.

Льюф аккуратно прошел сквозь стопку книг и начал пробираться через остальной хлам, покрывшийся многолетней пылью. Дышать было тяжело, однако Герман шел дальше пока не увидел меч, лежащий на стеллаже.

– Вот он, – проговорил Герман поставив свечу на стеллаж, – найди какую-нибудь тряпку, надо бы его протереть.

Льюф дал свой платок, который лежал в кармане.

Герман протер меч, несколько постоял и положил меч обратно на стеллаж. Посмотрев на окно, он взял платок и аккуратно пролез в его сторону. Отперев окно и вдохнув свежего воздуха, он сказал:

– Ну вот, теперь хоть что-то здесь видно!

– И дышать сразу стало легче. – добавил Льюф.

– Ладно, подходи сюда к свету, рассмотришь меч.

Льюф подошел к окну и на свету начал разглядывать меч, после взял его в руки. Прямо на самой середине лезвия сверху вниз шла гравировка «еpеe wallone». В зависимости от попадания лучей солнца, гравировка начинала сверкать разными цветами, создавался эффект радуги. Гарда была чудной формы и имела множество узоров, которые издали напоминали розы. Рукоять была создана из какого-то серебристого металла и имела обмотку с кварцевыми вставками.

– Ух ты, а я думал он будет тяжелее. – сказал Льюф махая мечом по комнате. – Вообще мне кажется, что этот меч не для сражений.

– Да, ты прав. – подтвердил Герман. – В нем больше красоты, нежели эффективности. И все же им никто и никогда не сражался. Во всяком случае его ценность как раз-таки в искусстве, а не в боевых характеристиках. Где-нибудь в Париже его купят за приличную сумму…

– А разве не этот меч должен лежать в Вертексбурге? – спросил Льюф. – Мне что-то помнится, что Орель Импрессиоль владел таким мечом.

– Хмм, как бы так объяснить… – задумался Герман. – Да, это меч Ореля Импрессиоля, но он лежит здесь, ведь во времена твоего рождения я принес на переговоры совершенно иной меч, который ценности не представляет, но так, как в живую настоящий меч никто не видел, они с легкостью поверили в мою благосклонность.

– Ахах, ловко ты их обманул! – рассмеялся Льюф.

– Да, в этом ты прав, – улыбнулся Герман, – но есть загвоздка, продать меч не получится, ибо выставить на продажу королевский меч – признаться в обмане королевской семьи. Хоть поедем на восток, хоть на запад, везде люди донесут слухи о том, что драгоценный меч продали за огромную сумму.

– Что же получается, – поразмыслил Льюф, – вся война была затеяна лишь ради меча, который теперь нельзя продать?

– Нет, – ответил Герман, – чтобы развязать войну, нужно в первую очередь придумать повод, а потом еще и заверить народ в своей правоте.

– И все зря? – разочаровался Льюф.

– Почему же зря? Теперь мы контролируем рудники, имеем плодородные земли, да и живем лучше, чем жители Вертексбурга. – заключил Герман.

– Но ведь разве мы бы не добились этого без войны?!!

– Не знаю, может ты бы и добился, – рассмеялся Герман, – однако твой дедушка был старой закалки и мыслил по принципу: «они своего не упустят, а значит и мы не должны». Поэтому да, меч это всего лишь мистическая легенда, цели были совершенно другие.

– Кошмар, – встревожился Льюф, – мне кажется в этом не ничего смешного, а ты так спокойно об этом говоришь…

– Потому, что это уже было и прошло, нет уже смысла об этом горевать. Или ты наивно полагаешь, что это была единственная война на нашем веку?

– Даже и понятия не имею.

– Вот в этом все и дело! – вскрикнул Герман. – Ладно, идем с Дитлингом хоть поговорим, может чаю выпьем.

Герман закрыл окно и вышел из пыльной комнаты. Ключ он вновь отнес к себе в спальню. Льюф же подождал пока Герман вернется, а после уже вместе с ним пошел спускаться на первый этаж.

Дитлинг и Изак о чем-то резво разговаривали, хохотали и валялись от смеха, однако, когда Герман и Льюф направились в сторону столовой, с их лиц спала улыбка. Изак молча встал и направился на улицу.

– Веселишься? – спросил Герман.

– Ну да, не грустить же мне! – утвердил Дитлинг.

– Тогда налей нам чаю, а и ватрушки, да, подай еще ватрушки. – потребовал Герман.

Дитлинг чувствовал некую натянутость, но решил не подавать вида, Льюф и Герман сели за столом и принялись ждать.

– Да как скажете! – проговорил Дитлинг.

Дитлинг прогрел чайник, заварил чаю и принес ватрушки.

Чай он сделал не только Герману и Льюфу, но еще и себе.

– Ну-с, чего ты полезного сделал за этот день? – спросил Герман.

– Абсолютно ничего! – прокричал Дитлинг. – И вы знаете, мне совершенно не стыдно.

– А должно быть! – возмутился Герман.

– Вправе ты мог бы не кричать, мы тебя и так прекрасно слышим. – подтвердил Льюф. – К слову мне, однако, не понятно, разве Изак смешнее или умнее нас? Почему ты не пошел с нами?

– Потому, что не захотел, – ответил Дитлинг, – к чему эти вопросы?

– Ах, Дитлинг! – удивленно проговорил Герман. – Разве тебе не ясно, что Изак тебе не друг по разуму? Ты представитель высшего сословия, он же обычный горожанин, общаясь с нами ты учишься и развиваешь свои манеры, которые, я подчеркну, у тебя развиты не в лучшем виде!

Дитлинг же с ухмылкой слушал нравоучения отца. Когда же ему стало скучно, он взял блюдце, налил туда горячий чай и принялся сладко сербать. На лице Германа и Льюфа проявилось еще большее негодование.

– саыаыыаа, фииифффффоссс, – громко сербал Дитлинг, – ооо, хороший чай, натощак идет отлично!

– Он над нами насмехается. – заключил Льюф.

– Дитлинг, тебе то самому не стыдно? – возмутился Герман. – Ладно ты до сих пор пьешь из блюдца при том, что по всем современным канонам надо переливать из кружки в кружку, а вообще бы замечательно пить чай горячим. Но так ты еще и чавкаешь при всех, где твоя культура?!

Дитлинг отхлебнул еще чаю и невозмутимо сказал:

– А все потому, папаня, что я человек свободный и в каких-либо правилах не нуждаюсь. Вам не нравится то, как я чавкаю? Ну так в чем проблема, просто не слушайте!

– Это возмутительно. – запротестовал Льюф.

– Согласен, надо бы тебя наказать, как-нибудь… – подтвердил Герман, – но это, впрочем, решим после отъезда Льюфа, у меня появится время, и я непременно потрачу его на твое воспитание. Однако чай я выпью у себя в кабинете, мне следует подготовиться к приезду Грегора, мы обсудим с ним разные темы…

Герман забрал чай и удалился.

– Зачем устраивать этот цирк? – подобревши спросил Льюф.

– А зачем вы мне претензии предъявляете? – спокойно проговорил Дитлинг. – Или вы думаете, что так и должно быть, приходите и не даете мне поговорить с Изаком, постоянно обсуждаете меня между собой, думаете я не замечаю этого?

Льюф понимающе вздохнул.

– Да, порой мы не правы, но ты же сам знаешь характер отца, он всегда любит всех контролировать, поэтому и я был воспитан под жестким контролем, а тебе, впрочем, повезло больше, немного нравоучения и все.