Андрей РУМЯНЦЕВ. Воскресение для добра. К 190-летию со дня рождения Л.Н. Толстого

История создания романа Л. Толстого «Воскресение» сама по себе сюжет занимательный. Как известно, толчком для замысла послужило происшествие, о котором автору рассказал юрист и литератор А. Кони. Коротко говоря, происшествие такое. К Анатолию Кони, служившему прокурором, пришел молодой человек, по манерам и одежде принадлежавший к высшему обществу. Он просил посодействовать в передаче его письма арестантке Розалии Онни. Эту молодую женщину из публичного дома осудили за то, что она украла сто рублей у пьяного «гостя». Оказалось, что ходатай, богатый дворянин, в юности соблазнил Розалию, воспитанницу своей родственницы, и теперь, будучи присяжным заседателем, увидел ее во время суда. Сознавая свою вину, он решил жениться на вчерашней проститутке и как раз в письме просил ее руки. Розалия согласилась. Однако до венчания дело не дошло: осужденная заболела сыпным тифом и умерла.

А. Кони так вспоминал о впечатлении, которое произвела на писателя эта история. «Рассказ о деле Розалии Онни был выслушан Толстым с большим вниманием, а на другой день утром он сказал мне, что ночью много думал по поводу его и находит только, что его перипетии надо бы изложить в хронологическом порядке. Он мне советовал написать этот рассказ для журнала “Посредник”.

А месяца через два после моего возвращения из Ясной Поляны я получил от него письмо, в котором он спрашивал меня, пишу ли я на этот сюжет рассказ. Я отвечал обращенной к нему горячею просьбой написать на этот сюжет произведение, которое, конечно, будет иметь глубокое моральное влияние. Толстой, как я слышал, принимался писать несколько раз, оставлял и снова приступал».

В 1895 году писатель возвратился к сюжету, причем перенес действие в восьмидесятые годы; в прежних вариантах оно происходило то в пятидесятые-шестидесятые, то в семидесятые. На этот раз рукопись была закончена. В августе названного года автор читал ее гостям Ясной Поляны. В этой редакции романа перерождение (или «воскресение»; это слово уже стало названием произведения) испытывали оба главных героя: Нехлюдов – после суда, а Катюша – после брака с ним. Но благополучный конец не устраивал Толстого. Кстати, он показался натянутым и слушателям.

Осенью Лев Николаевич отметил в дневнике: «Брался за “Воскресение” и убедился, что… центр тяжести не там, где должен быть». Речь здесь, кажется, идет не о том, чтобы перенести в романе «центр тяжести» с одного героя на другого, с одного судьбоносного события на другое или, наконец, с одной проблемы на другую. В чем «убедился» Толстой, видно из его следующей по времени записи в дневнике: «Сейчас ходил гулять и ясно понял, отчего у меня не идет “Воскресение”. Ложно начато. Я понял это, обдумывая рассказ о детях – “Кто прав?”; я понял, что надо начинать с жизни крестьян, что они предмет, они положительные, а то отрицательное. И то же понял и о “Воскресении”. Надо начинать с неё».

«Надо начинать с неё», то есть с Масловой; это изменение отныне сохранялось во всех последующих вариантах романа. Однако в «новом “Воскресении”», как назвал свое детище в дневнике Толстой, все еще оставался благополучный конец. Хотя очередная редакция была готова, роман опять не удовлетворил автора. Отложив его на два года, писатель создает сочинения, которые стали шедеврами русской литературы, – повести «Отец Сергий» и «Хаджи-Мурат». После них Толстой вернулся к «Воскресению».

У великих писателей нередко бывает, что герои их произведений начинают диктовать авторам свое поведение, навязывать собственную волю. Так случилось с Нехлюдовым и Масловой.

Софья Андреевна Толстая отметила в дневнике 28 августа 1898 года: «Утром Л.Н. писал “Воскресение” и был очень доволен своей работой того дня. “Знаешь, – сказал он мне, когда я к нему вошла, – ведь он на ней не женится, и я сегодня все кончил, то есть решил, и так хорошо!» В этой третьей редакции Катюша становится женой не Дмитрия Нехлюдова, а политического заключенного Владимира Симонсона.

Кажется, что роман закончен. Его ждет не дождется известный издатель А. Маркс, который готов опубликовать «Воскресение» в своем журнале «Нива»; об этом уже объявлено. Толстой отправляет роман в редакцию частями, по нескольку глав, переделывая, дописывая и сокращая их. Так рождается четвертый вариант. Но и он оказывается не окончательным.

В течение 1899 года, исправляя полученные корректурные листы, Толстой создает пятую, а затем и шестую редакции произведения. Причем, если в средине десятилетия он жаловался дочери Татьяне: «”Воскресение” опротивело», то теперь, в конце своего труда, пишет с подъемом и увлечением. «Я никак не ожидал, – сообщает Толстой Д. Григоровичу летом 1899 года, – что так увлекусь своей старинной работой. Не знаю, результаты какие, а усердия много». В чем же тут дело?

***

Как уже случалось с автором романа «Анна Каренина», повести «Крейцерова соната», рассказа «После бала», частная, бытовая история под его пером обретала все более и более глубокий нравственный, философский и общественный смысл, приводила к широчайшему охвату русской жизни. Стебелек сюжета вырастал, ветвился, поднимал ввысь могучую крону. Воображение писателя повело Нехлюдова в кабинеты высших сановников России, в переполненные вонючие камеры пересыльных тюрем, в праздные дома крупных землевладельцев и конторы разбогатевших управляющих именьями, в полусгнившие и тесные крестьянские лачуги – к сенаторам, адвокатам, судьям, смотрителям острогов, нищим крестьянам, запуганным рабочим торфяников, уголовникам, лакеям трактиров, кучерам. И получилось, что две главные судьбы, поставленные в центр повествования, вывели автора ко множеству проблем, терзающих Россию: законна ли частная собственность на землю? справедлив ли суд над людьми, обреченными совершать преступления? объяснима ли нищета трудолюбивого и покорного народа? нравственна ли роскошь и праздная жизнь избранных? Это вопросы к обществу, а в первую очередь – к власть имущим. Но были еще вопросы к каждому человеку в отдельности, в том числе и к себе: праведно ли ты живешь? в чем смысл твоего бытия? отчего ты миришься со злом и не утверждаешь всюду добро?

Истина, правда, праведность… К этому всю жизнь страстно и неистово стремился писатель. Если вы помните, один из первых рассказов Толстого «Севастополь в мае» (1855 г.) заканчивался словами: «Герой же моей повести, которого я люблю всеми силами души, всегда был, есть и будет прекрасен – Правда». И если вы проследили до конца биографию яснополянского мудреца, его последним, предсмертным признанием, обращенным к сыну на бесприютной, чужой станции Астапово, было: «Сережа! Я люблю истину… Очень… люблю истину».

Еще в девятнадцать лет он «твердо решил посвятить свою жизнь пользе ближнего»; его «единственной верой» стала вера в самоусовершенствование. Но это легко сказать; а как ежедневно идти к этой цели в той среде, что окружала наследника немалого богатства? Позже Толстой писал: «Я всею душой желал быть хорошим; но я был молод, у меня были страсти, а я был один, совершенно один, когда искал хорошего. Всякий раз, когда я пытался выказывать то, что составляло самые задушевные мои желания: то, что я хочу быть нравственно хорошим, я встречал презрение и насмешки; а как только я предавался гадким страстям, меня хвалили и поощряли».

На рубеже семидесятых-восьмидесятых годов мучительный разлад между внешней, обеспеченной и удобной, жизнью и внутренним протестом против богатства и роскоши достиг апогея. Толстой пишет «Исповедь» – документ необыкновенной нравственной силы. Покаяние, проклятье лжи и грязи неправедной жизни, порыв к очищению, зовущий свет надежды – всё, что испытывает беспокойный человек и к чему стремится оживающей душой, выражено тут с потрясающей искренностью.

«Я долго жил в этом сумасшествии, особенно свойственном, не на словах, а на деле, нам – самым либеральным и ученым людям. Но благодаря ли моей какой-то странной физической любви к настоящему рабочему народу, заставившей меня понять его и увидеть, что он не так глуп, как мы думаем, или благодаря искренности моего убеждения в том, что я ничего не могу знать, как то, что самое лучшее, что я могу сделать, – это повеситься, я чуял, что если я хочу жить и понимать смысл жизни, то искать этого смысла жизни мне надо не у тех, которые потеряли смысл жизни и хотят убить себя, а у тех миллиардов отживших и живых людей, которые делают жизнь и на себе несут свою и нашу жизнь. И я оглянулся на огромные массы отживших и живущих простых, не ученых и не богатых людей и увидал совершенно другое. Я увидал, что все эти миллиарды живших и живущих людей, все, за редкими исключениями, не подходят к моему делению, что признать их не понимающими вопроса я не могу, потому что они сами ставят его и с необыкновенной ясностью отвечают на него…

Что же я делал во всю мою тридцатилетнюю сознательную жизнь? (Это писалось пятидесятилетним Толстым – А.Р.). Я не только не добывал жизни для всех, я и для себя не добывал ее. Я жил паразитом и, спросив себя, зачем я живу, получил ответ: низачем. Если смысл человеческой жизни в том, чтобы добывать ее, то как же я, тридцать лет занимавшийся тем, чтобы не добывать жизнь, а губить ее в себе и других, мог получить другой ответ, как не тот, что жизнь моя есть бессмыслица и зло? Она и была бессмыслица и зло…

Я понял, что, если я хочу понять жизнь и смысл ее, мне надо жить не жизнью паразита, а настоящей жизнью и, приняв тот смысл, который придает ей настоящее человечество, слившись с этой жизнью, проверить его».

Толстой попытался изменить и внешнее течение своей жизни. Он и раньше делал немало по душевному влечению: открыл школу для крестьянских детей, составлял и выпускал для них книги, помогал страждущим. Позже он вспоминал: «Счастливые периоды моей жизни были только те, когда я всю жизнь отдавал на служение людям. Это были: школы, посредничество, голодающие». В начале восьмидесятых годов, когда семья писателя переехала в Москву (старшим детям нужно было учиться), Толстой с еще большей охотой и рвением принялся за общественные дела. Софья Андреевна записала в дневнике:

«Он посещал тогда тюрьмы и остроги, ездил на волостные и мировые суды, присутствовал на рекрутских наборах и точно умышленно искал везде страдания людей, насилие над ними и с горячностью отрицал весь существующий строй человеческой жизни, все осуждал, за все страдал сам и выражал симпатию только народу и соболезнование всем угнетенным».

Во время переписи населения 1882 года Толстой стал счетчиком. «Он попросил, чтобы ему дали участок, где жили низы московского населения – находились ночлежные дома и притоны самого страшного разврата, – рассказывала дочь Татьяна. – Впервые в жизни увидел он настоящую нужду, узнал всю глубину нравственного падения людей, скатившихся на дно. Он был потрясен и, по своему обыкновению, подверг свои впечатления беспощадному анализу. Что является причиной этой страшной нужды? Откуда эти пороки? Ответ не заставил себя ждать. Если есть люди, которые терпят нужду, значит, у других есть излишек. Если одни изнемогают от тяжкого труда, значит, другие живут в праздности».

И еще одно свидетельство дочери об отце того времени: «Он писал теперь не для славы и еще менее для денег. Он писал, потому что считал своим долгом помочь людям понять Истину, которая ему была открыта и которая должна была принести людям счастье. И работа эта служила для него источником радости».

***