Самого главного Фея не сказала – приглашение на собеседование пришло не на «мыло». Лично тоже не потрудились созвониться – в один прекрасный день девушка обнаружила на дне почтового ящика незапечатанный конверт. Вложенный тетрадный листочек был от руки исписан ровным каллиграфическим почерком – короткое приветствие, название компании, заинтересованной в Феиных знаниях и опыте ☺, предлагаемая вакансия на заводе (Фея проверила по Инету – действительно, солидное производство вспененных полимеров), время и точное описание места собеседования.

Все это показалось диким, несовременным и опасным – тысяча причин, чтобы закрыть глаза на поролоновые перспективы, но обратных координат, кроме адреса, в письме не указывалось.

Фея уже не могла позволить себе пройти мимо шанса, даже если это просто шанс на короткое приключение. Ленке она ничего не сказала, учитывая стопудовую уверенность в железобетонности ее увещеваний отказаться от ненормального по нынешним временам приглашения.

Они молча посмотрели телевизор. В России все было очень хорошо. Во всем остальном мире – значительно хуже: бастовали студенты, работяги перекрывали трассы, рушились финансовые пирамиды, рынки лихорадило, взрывались бомбы, паводки сносили города, гидра пандемии поднимала голову то на одном, то на другом континенте, смертельно заболевали люди и звери, а тот, кто оставался внешне здоровым, позволял себе совершенно нездоровые суждения о российской жизни и выглядел при этом совершенной сволочью.

Фея вновь остро ощутила, что перестала вовлекаться в эту телевизионную игру. Картинки на экране уже не задевали, не притягивали. Хоть порнография, хоть реалити-шоу – не цепляло, пролетало мимо.

– Ленка, душа моя, у тебя бывает так, что тебе всё и все по фигу, а эта бьющаяся в лихорадке муть, – Фея жестом «виновен» укоряющее ткнула в засыпающий город за окном, – понарошку, не по-настоящему?

– Постоянно.

– Ты не торопись бахвалиться. Лучше задумайся. Это не кратковременный симптом. Мне уже давно конкретно по барабану. Где я, что со мной? Выгонят меня с работы или из этой комнаты, или трахнет банда одноногих негров…

Чтобы достучаться до Ленки, нужно было усиливать эффект эротическими метафорами.

– Вот я и говорю – история всей моей жизни. Насилие, бессилие, равнодушие. Поспрашай людей на улице – каждый второй то же самое о себе скажет.

– Да выпендреж это все. И понты. Мне на самом деле забить. Ощущаю себя Буддой Просветленным, который докопался до самого донышка вселенского смысла жизни, но так ничего и не понял. То ли смысла нет, то ли жизни, то ли я, Будда, пока совершенствовался, по горло увяз в этом безбрежном болоте, и уже неважно – есть я, нет меня. Все как во сне…

– Не высыпаешься. Не трахает никто. Случится с тобой какая-нибудь пакость – быстро очухаешься.

– Скорей бы. Я уже не живу, в полусне плаваю. Сердце через раз бьется. Скоро перестану из дома выходить. Буду тупо разглядывать потолок и мечтать о забвении.

– Жизнь надо мешать чаще, чтобы она не закисала. Давай я тебе из Инета всякого хлама на ящик насыплю. Почитаешь денек-другой – развеешься.

– Не развеюсь. Я вообще во всю эту белиберду перестала втыкать. Те люди, что за экраном, – плоские и непонятные, даже страшные. Зачем они выливают в это море информации собственные ушаты? Зачем читают, поют, пишут, двигаются? Зачем что-то внушают мне с умным видом? А те, кто рядом, просты до амебобезообразия. На тарелочке – и похоть, и скупердяйство, и доброта…

– Барахло ты чердачное, – спокойно перебила Ленка. – Я тоже, выходит, амеба?

– Радуйся, дура, что тебя кто-то как облупленную знает… И терпит. – Фея решила закончить исповедь. – Еще хуже с незнакомыми людьми на улице. Те – вообще стена, разукрашенная глазами. Манекены ходячие. Что жирные накрашенные тетки, что таджики из коммунальных служб. Я в глазах у них не могу разглядеть – действительно ли они живут, думают, мучаются или просто фоном вокруг меня мечутся. А молодежь? То ли они уже узнали о чем-то запредельном, то ли просто выучили больше слов, которые даже на трахее не оседают. Поднимают ветер в голове, пыль и плесень оседает, зудит, а толку…

– Все дело в мелкой моторике, – наконец отреагировала Ленка и заученно забубнила: – На формирование коры больших полушарий головного мозга гигантское влияние оказывает развитие моторики пальцев. Ребенок должен рисовать, лепить, шить и – главное – писать буквы на бумаге. Мы с тобой последнее поколение, которое умеет это делать. Все, кто моложе, просто топчутся по клаве и щелкают мышкой. Соответственно и мозги разжижены, и личности примитивны – вместилище не духовных сил, а штампованных фраз.

– А мы прям сосуды, переполненные Силой! Я регулярно ощущаю себя то валенком тупым, то жертвой неудавшегося эксперимента («Аборта», – захихикала Ленка). О котором к тому же забыли, не закончив.

– Ты себе льстишь. Тоже от недостатка внимания. Ты мало кому интересна.

– Спасибо, дорогая, за честность. И что мне делать?

– Ты сковываешь себя представлениями о том, какой должна быть твоя жизнь. Ты слишком рациональна. От корки до корки и до подкорки. Поэтому свет не заглядывает в твою каморку. Ты можешь вообразить, что эта комната превратится в шатер царей вавилонских, а жизнь – в сказку?

– Могу, – неуверенно ответила Фея.

– Фигушки-мигушки, – возразила Ленка. – Вообрази хоть ворсинки на персидском ковре в этом шатре – ни шиша не появится. Глубоко внутри тебя вечное табу – «такого быть не может, такого быть не может никогда». Ущербное рацио, с таким только по грязи ползать, – важно она проговорила и подняла палец вверх, словно сказала «эврика».

– Я не истеричка, не сумасшедшая, но рациональной меня пока не обзывали. – Фея копнула полку с немногочисленными косметическими склянками. («М-да, и здесь ничего утешительного… не светит мне стать лучезарной».) Она стала неторопливо переодеваться, чтобы видом своей стройной фигуры хоть немного позлить подругу. Каждая сброшенная вещь подчеркивала интонацию признания. – Бывает, запрыгнешь на эскалатор в метро, сделаешь музыку в плеере погромче (пуговицы на белой сорочке), и кажется – этот мир прогнется (сорочка сброшена и отправлена в пакет для стирки). Он не только не реален (ловко поддета застежка лифчика), не достоин, убог, но и беспомощен передо мной (соски тут же затвердели на сквозняке). Могу взлететь и вокруг этих фонарей кружиться (пестрая юбка скользнула к ногам). Могу протиснуться сквозь стены, просочиться в прошлое, могу стать беспечной-беззаботной (колготки) и весело разменять на фантики свою жизнь (непродолжительная жертва холоду, рвущемуся в скворечню из старых незаклеенных окон – Фея повернулась к Ленке и указала на халат за ее спиной).

– Да-а, мать… Тебе нужно… – Ленка не без зависти поедала взглядом ее плоский живот, курносую грудь, не подчиняющуюся законам тяготения, изгиб шеи и даже темноту в устье ног.

В этот момент зазвонил Ленкин мобильный. Она тихо защебетала, интонации и слова образовывали стойкий образ длинного ногтя, порхающего вдоль мохнатой шейки маленькой птички. Не прерываясь, Ленка тяжело поднялась с кушетки, сделала глазами: «Вот видишь – любят, разыскивают… Живу!» – и, разминаясь перед схваткой с очередной жертвой, по-кошачьи выплыла в коридор, старательно виляя толстыми бедрами.

Фея отчаянно завидовала. Настал момент прощаться. Скоро она останется одна.

Девушка так и не поделилась с подругой тем, что беспокоило ее больше всего, – пошатывающиеся каллиграфические буквы указывали место встречи в какой-то халупе в Очаково, которая осторожно обозначалась как «пятиэтажный жилой дом рядом с нежилым одноэтажным строением».

Когда дверь за Ленкой захлопнулась, Фея пошла на кухню, взяла короткий, но острый нож для хлеба и положила его в рюкзачок.

12.10

Didier Marouani: «Space Opera. Part 3»

«Все дело в мелкой моторике», – грустно подумала Фея, вглядываясь в бледное, мимически бедное лицо собеседника.

Шары у малолетки не бегали, тяжело смотрели ей в живот.

– Ты часто видишь этого козла?

Фее надо было придумать, как продолжить поиски. Девушка искала помощи. У кого? Перед ней сидел только грязный пацан, вокруг – чужая и враждебная окраина Москвы.

– Пытался разглядеть пару раз.

– Ну и как он тебе?

Поддерживать столь интеллектуальные беседы пацану оказалось не по силам:

– Чё ты мне паришь? – начал заводиться он. – Чё крутишься, как Цискаридзе? Топай отсюда!

– Слушай, Маленький Мук, ты свои речевки забудь. Чердак проветри. Я тебе дело предлагать буду, – нашлась что ответить Фея.

– Да что ты можешь предложить? Ты свою капустку-то мимо рта… – Мальчуган вновь начал вещать что-то заученное.

Фея зло перебила:

– Кончай нарываться, а! Не то мимикрирую под здешние разложение и упадок.

Она шагнула к скамейке, абориген уважительно замолчал и поднял на нее краснющие пуговки глаз:

– Молчу, бля, Ковалевская Софья́… Сигареткой угости, мимикруха ты безжалостная.

Фея протянула кукиш к маленькому сопливому носу.

Потом развернулась и пошла к пятиэтажке, бросив за спину:

– Пойдем со мной.

Упырек, прихрамывая, зашагал к подъезду, бормоча под нос дворовые истины жизни.

По ступенькам шли тихо, стараясь не спугнуть тишину. Остановились у подоконника в пролете между четвертым и пятым. Фея наклонилась к своему сообщнику, вдохнув запах нечистой одежды, нечистого тела, сквозь который все-таки пробился молочный привкус детской кожи.

– Слушай, я сегодня была у этого мужика… Он сумасшедший. – И, увидев в глазах подростка, что это не впечатляет, скорее даже внушает почтение-уважение, добавила: – Маньяк, понимаешь? Кровавый. И если он будет меня потрошить, я обязательно расскажу, что ты тоже о нем знаешь. Впитал?

Мальчик кивнул. Тень страха даже не коснулась его лица.

– Он убивает людей. – Фея решила, что должна быть убедительной, не допускать сомнений, расспросов, неуверенности. – Жестоко. Стариков. Пенсионеров. Чтобы не жрали наш хлеб. Понимаешь? Работает в основном в Подольске. Здесь у него запасной аэро… тьфу!.. запасная хата. Появляется в ней редко. Хранит всякую ворованную дрянь, начиная от лифчиков и заканчивая золотыми зубами.

«Про лифчики я здорово завернула. Этот сатана в образе ребенка обязательно купится».

– Барахла там на десяток косарей. Из техники тоже кое-что есть. Дверь – шелуха. За минуту разберемся. В подъезде сейчас пара глухих старух и зачморенных домохозяек, которым все по барабану. Местные хачи и другие задроты, которые тут обитают, до вечера не появятся. Точно?

Мальчик уверенно кивнул, глаза его забегали, возможно, подгоняя неторопливые, куцые, но непременно корыстные мысли.

– Если дяденька с бородой внезапно нарисуется, мы его в два счета уделаем, – продолжала нашептывать Фея. – У меня нож есть. Если кто-нибудь из здешних отбросов ментам стукнет, мы дяденьку сдадим. Расскажем, кто он есть. А мы типа пионеры, забрались в хату бороться со злом. К тому же ты подтвердишь, что хмырь мой кошелек прихватил.

«Еще пара аргументов – и парень побежит на штурм».

– Ты пойми, он первый нарвался. Знаешь, сколько в кошельке лежало? Восемь штук зеленых. Мы просто возвращаем свое. Я возьму деньги, ты – любые ништяки, которые найдешь. Не трусь. Тебе ничего не будет. Сколько лет ты оскорбляешь Землю своим присутствием?

Недоуменный взгляд. Фея повторила вопрос:

– Лет тебе сколько, Красная Шапочка?

– Четырнадцать… будет.

– Во-во. Даже в угол не поставят. Пойдем.

Они спустились двумя пролетами ниже. Фея гордилась собой. Она смогла объясниться с очаковским отморозком, невменяемым по определению. Девушка, которая закончила музыкальную школу по классу флейты, рисует, знает всех Букеровских лауреатов и не умеет толком ковыряться в носу, шла грабить ужасного человека (человека ли?), способного составить конкуренцию любым кинематографическим монстрам.

Фея подозревала, что дверь квартиры не заперта, – просто этот плешивый субъект, с которым она собеседовалась час назад, никого и ничего не боится, скрывать ему нечего, кроме голых стен и разваливающейся мебели. Все самое страшное он носил с собой.

(В душе?)

Конечно, она не сказала мальчику о своих подозрениях. Тихо бросила:

– Звать как?

– Виктор, – с достоинством прошептал мальчик.

– Витек, значит. Я на Фею Егоровну отзываюсь.

Когда дошли до второго этажа, Фея достала нож. Заслонила от Витька убогую обшарпанную дверь из серого куска ДСП, несколько секунд демонстративно поковыряла проем в районе замка – не хотелось, чтобы малолетка догадался, что квартира не закрыта. Потом повернула ручку.

Дверь легко распахнулась.

Заходить не хотелось. Витек толкнул в спину.

Фея не сомневалась – именно бородатый поднял ее кошелек.

«Убиться веником! С огоньком здесь домовые орудуют…»

Вся обстановка квартиры изменилась по сравнению с той, которую она наблюдала час назад.

Даже воздух.

Даже свет.

Помещение еще больше наполнилось пылью. Нос защекотало, горло запершило. Фея подумала: если чихнет, то потревожит исторические (истерические, хе-хе) залежи грязи вокруг и тогда точно не сможет дышать.

Ожидание удушья хуже самого удушья.

Она прижала ладони к горлу и старалась надышаться.

Сзади сопел Витек. Фея пожалела, что втянула его в историю, после которой он вряд ли сможет оставаться столь возмутительно живым.

10.50

Жанна Агузарова: «Звезда»

Да, ее посещали мысли не заходить в эту квартиру. Она трижды порывалась развернуться и сбежать в свою мебельную конторку, разложить «косынку», покопаться в ЖЖ, сделать что-нибудь бесполезное и успокаивающее.

Метро, автобус, пешком. Допетляла до нужной улицы, огибая низенькие пятиэтажки из красного кирпича, пережившие и сталинский ампир, и лужковскую эклектику, недоступную кошелькам простых смертных.

Развалившееся одноэтажное строение, названное ей в качестве ориентира, в несколько слоев покрывали граффити; изящные тоненькие шприцы валялись вдоль полуразрушенных стен. Фея свернула во двор следующего дома. Хрущоба была помечена нарядной синей цифрой «9».

У подъезда Фея окончательно решилась не идти на собеседование.

Войти в дом дернула не надежда – трудовых перспектив здесь явно искать не следовало, не ответственность – забила Фея на любые обещания и договоренности с будущим работодателем, не отчаяние… («Чего терять, кроме своих цепей? Отчего я вибрирую? Некоторые по десять раз за день работу меняют…»)

Подняться на второй этаж заставили почти утраченная лихость и любопытство – какой отчаянный лузер отважился поселить свое кадровое агентство здесь?

На месте звонка жиденькими усиками свисали два белых проводка. Она громко постучала. Из глубины квартиры раздался звонкий крик, приглушенный хлипкой перегородкой двери:

– Заходите-заходите! Открыто.

«Не буду бояться. Я ведь кого хошь порву!» – подумала Фея и толкнула незапертую дверь. Несмотря на безмятежность, на периферии сознания постукивали тревожные молоточки: «Ага, зайдешь, заломят руки за спину, свяжут и будут насиловать… бесконечно… пьяные, дизентерийные (почему дизентерийные? – ладно, не дизентерийные, вшивые) бомжи, чебуреки… гнойными членами… заставят жрать какие-нибудь колеса… потом рабство…»

«Рабство… рабство… рабство…» – достукивали молоточки, когда Фея помещала их в недоступную сознанию глубину.

Коридор был темный, короткий, захламленный мятой летней обувью. Фея шагнула в комнату, в которой полумрак рассеивался, обретая бесцветную серость зимних сумерек (удивительно – ведь на улице жарит солнце…). Пыльная, но прозрачная занавеска прикрывала грязные окна.

Комната стала бы достойным пристанищем московских бомжей, наркоманов, таджиков, вьетнамцев или черт-те кого еще – в нынешние, почти политкорректные времена их не позволяют именовать несолидными эпитетами.